Написала заявление. Написала письма.
На офисной пьянке выяснилось, что гадание по Алешковскому гораздо более внятно и реалистично, чем по книге «умершего автора» Федора Михайловича Достоевского. (В его ответах все время некая Наташа и красный гробик фигурировали).
Услышала и оценила новую фразу: «У тебя что, чердак потек?»
Наблюдала за своими. Влюблялась по очереди в каждого, запоминая какие-то милые мелочи.
Позвонила туда. Поговорила с его мамой. Совершенно неожиданно, после шести лет знакомства, обнаружила новое. Приятно)

Ломает, ломает все равно… нету во мне этой мудрости, которая позволяет спокойно наблюдать за перетеканием событий друг в друга. Что же ты так мучительно и долго отвязываешься, дурочка...

Вчера было легко и счастливо, и, выбив себе свободное пространство возле холодильника, я демонстрировала собравшемуся народу, в чем разница характерности рук при фламенко, арабском танце и классике.
А потом, стоя возле окна, выдыхала на морозное стекло непонятно откуда прилепившееся смешное слово «гуммиарабик»…

Спустя всего три дня сижу за тем же столом, изучаю маникюр, поскольку на коленях изучать уже нечего, и наблюдаю, как эта девочка пробивается туда, куда два года назад пыталась пробиться я. Мне знакомы и эти слова, и сомнения, и степень горечи ее слез.
У нее больше шансов, она, в конце концов, просто более заточена под него. Если у нее хватит сил, и если желание затмить собой ему свет перевесит его отчужденность, а терпение перетрет его потребность в одиночестве, то у них все срастется так, как ей хочется.
Я смотрю на нее, и, кроме удовольствия любоваться ее тонкостью и слушать ее оригинальные речи, она не вызывает у меня никаких чувств. Разве что еще страх – что и ей будет больно и она надломится. Но это не случится. Мы же, блин, сильные все…

У тетки-вагоновожатой за лобовым стеклом – банан. На каждой из выпирающих букв вывески «Колизей» - по паре голубей.
Как куклешка какая-то заведенная, наматываю километры по парку, волоча на поводке сто раз выдохшегося пса, лавирую между соснами, дохожу до «моря», заглядываю в прорубь. Тяжело и черно там.
А потом, вернувшись домой, долго стою под душем, поднимая лицо и жмурясь под островатыми струйками, внимательно изучаю стену перед собой.

Щиколоточки хлябают в кольце его пальцев. В седьмом часу нового года сидим на кухне за столом, заставленным посудой, единственные – спасшиеся. Изучаю собственные колени, все в синяках, ну вот откуда, спрашивается?
Пьем коньяк, уже очевидно лишний. Босиком плетусь в комнату, туфли несу в руках.
Все в кучу, все – и скользнувшие вниз одновременно ниточка жемчуга и молния платья, и неожиданное утро с прохладой чужого лица над моим, и состояние «недожизни», и горькая истерика, о которой на следующий день вспоминалось с облегчением, и снова коньяк, заплетающиеся в словах и движениях нежности; и где-то рядом были досада и злость, его рассеченное плечо, из-за которого я осталась, мучительная ночь в полном, каком-то отчаянном молчании, глаза, которые я не отвела, умиротворенность, отстраненность, или наоборот, и наконец – снег, много снега, и много свободного пространства, в котором можно было падать на колени, и кричать, и взметать снег в воздух…