Книги, которые я читаю в последнее время, - это прежде всего книги об умирании и смерти. Именно сейчас, в последние дни, я параллельно начала Ялома - его "Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смерти" и заканчиваю Фредерику де Грааф, ее совсем небольшую, но удивительную "Разлуки не будет. Как пережить смерть и страдания близких". Они обе - по-своему о том, что смерть придает нашей жизни смысл, что только через смерть предельно раскрывается значительность и глубина нашей жизни. Но если Ялом - по крайней мере, в первых главах и на первых страницах (но если я успела понять Ялома из других его работ, это вряд ли переменится и к концу его книги) - транслирует нечто такое, что мной считывается как мужественное принятие, как стойкое, но при этом честное отношение к темноте грядущего небытия (мне кажется, мысль, которую я встречала у него наиболее часто - которая как рефрен звучит в его рассказах, его романах, его работах, где он говорит непосредственно как психиатр и психотерапевт, - следующая, я цитирую ее по книге "Мама и смысл жизни":
" — Послушай. Года, века, тысячелетия прошли до того, как я родился. Верно?
— Не отрицаю. — Мергес утвердительно кивнул.
— И пройдут тысячелетия после того, как я умру. Так?
Мергес опять кивнул.
— Следовательно, я воспринимаю свою жизнь как искру между двумя огромными и одинаковыми пространствами темноты: темнота возникает до моего рождения и следует после моей смерти. <...> Тебя не удивляет, Мергес, что мы боимся второй темноты и что нам безразлична первая?") - но при этом он остается деликатным, уважительным и особым образом теплым, то слова Фредерики де Грааф и то, что из своего опыта открывает, чем делится она, дарит печальную, но очень светлую надежду и оставляет с переживанием благоговейного трепета перед Тайной умирания и смерти. Ялом позволяет встретиться с поглощающим страхом и оставляет светлый луч в темноте, несмотря ни на что - в темноте. У де Грааф это свет, заполняющий пространство и время до предела, проходящий сквозь страдание, сознание скорой разлуки и ожидание грядущей Встречи. Нечто - о соприсутствии и благодарности, слышании и благоговейной тишине, о полноте бытия и со-бытия, и - Любви. В каждом внутреннем и деятельном движении о Любви. И в каждой строке, в каждом слове чувствуется, что она действительно духовная дочь владыки Антония. Это пример необычайно наполненного отношения, честного, открытого и живого, не только к умирающему, не только к смерти, но к каждому из живущих, нашим любимым и ближним.

Сегодня вечером я мысленно, а затем и вслух наедине с собой прогоняла определенные мысли на тему первого посетившего меня серьезного кризиса в моей церковной и духовной жизни. Эти понятия я намеренно развожу, потому как они на данный момент действительно о разном и имеют разное наполнение, хотя, вероятно, должны быть предельно сближены.

На сугубо теоретическом уровне я знаю о том, что любой кризис возможно использовать как площадку для дальнейшего движения и развития. Для роста. Для перехода в какое-то качественно иное состояние.

Я не могу с этих позиций оценить те подвижки, которые сейчас происходят внутри меня; я не могу сама себе указать на вектор этого движения. Я просто наблюдаю за тем, как это движение происходит, и надеюсь, что состояние, в котором я окажусь, действительно будет качественно иным, потому что пребывание в «старой» шкуре для меня стало практически невыносимым. Я в ней задыхаюсь, хочу ее сбросить и обрасти новой. И вместе с этим мне очень страшно ошибиться и свернуть не туда, выбрать не ту дорогу и не то направление. Я успокаиваю себя тем, что движение как таковое лучше пребывания в болоте. Что ошибки – это не страшно. И еще – говорю себе, что они обязательно будут, но почти все из них можно исправить и пережить.

..сегодня вечером я говорила вслух, представляя, что обращаюсь к о.Сергию – очень значимой для меня и, безусловно, «родительской» фигуре; я надеялась, что это придаст мне уверенности при личной встрече, поскольку в его присутствии я почти не могу говорить от себя, почти не могу представить те свои мысли и чувства, которые отличаются от считываемых мной в качестве одобряемых и ожидаемых; если же я понимаю, что они не укладываются в рамки желаемого и одобряемого – я скорее умолчу о них, молча приму то, что мне говорят, и не стану себя защищать.

Но сейчас я хочу, чтобы все сложилось иначе.

Я бы очень хотела, чтобы он все же состоялся: наш разговор об этом прошедшем времени, о последних трех месяцах, которые фактически стали для меня временем вне церкви – и вместе с тем временем переосмысления всего моего духовного опыта, если только можно так о нем говорить, временем переосмысления всего, что происходило в моей жизни внутри церкви и за ее пределами, в моих мыслях и чувствах – в общем, временем такого вот тихого разбора всех этих вещей наедине с собой. Потому что сейчас – Господи, спасибо, что хотя бы сейчас – и именно благодаря своему почти беспросветному периоду я понимаю, что больше не хочу жить в системе внешних для меня норм, правил и представлений, которые предлагает церковь: жестко регламентированных представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо, что можно, а чего нельзя, что допустимо, а что недопустимо совершенно, что ты вправе совершать, а чего никак, никогда и ни при каких обстоятельствах совершать не вправе. Я не хочу больше, чтобы такие вещи, такие внешние установления и именно система запретов накладывала запрет на саму мою жизнь и образ моей жизни, потому что в системе внешнего запрета и подчинения ему, от которого по внутренней установке ты не можешь уклониться, пребывание в церкви становится не освобождением и не выходом за пределы твоего естественного опыта, а добровольно-принудительной тюремной пыткой. Я не хочу, чтобы Евангелие становилось для меня подобием уголовного кодекса, чтобы таким же подобием уголовного кодекса стало святоотеческое наследие, а церковь исполняла функции надзорного органа. И мне бы очень хотелось, чтобы те вещи, которые я принимаю для себя, были прежде всего наполнены личным смыслом – личным и очень значимым именно для меня смыслом. Потому что вне контекста личного смысла пребывание в церкви теряет какой бы то ни было смысл вообще. Потому что я больше не хочу благодаря этому пребыванию закреплять и цементировать в себе те или иные запрещающие установки. Не хочу возводить в абсолют мораль и нравственность – сейчас церковь вообще перестает быть для меня чем-то таким, что про нравственность и про мораль; если иметь их в виду в качестве цели, то это цели ложные, а порой и губящие. Но я понимаю, что хотела бы обрести внутреннюю свободу через установление своих личных отношений с Богом. Чтобы то, что происходит в области моей жизни и веры, было о Нем и обо мне, о встрече двоих, об узнавании длиной в целую жизнь, а не о «хорошести» или «плохости». И мне потребовалось пять лет на то, чтобы хотя бы к краю этого подойти.

…я, наверное, никогда не забуду минуту, после которой для меня все перевернулось с ног на голову, и стал иным весь этот мир: я сидела на лавочке под деревом в Свято-Благовещенском Киржачском женском монастыре и читала Катехизис Николая Сербского. Его толкование к Символу веры. Я помню, как перелистнула очередную страничку и пробежала глазами по словам: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна». И эти слова, которые я, конечно, уже слышала прежде, вдруг меня поразили на какой-то совершенно непередаваемой глубине. Я больше никогда _так_ их не слышала. Они вдруг стали для меня откровением о любви Бога к человеку, поразившей меня и мне приоткрывшейся тайной этой любви. Я закрыла Катехизис и долго плакала, и на следующий день, уезжая из монастыря, ясно чувствовала, что вся моя жизнь теперь поделена на «до» и «после». И самое главное, самое большее, чего я теперь хочу – установить, укрепить и сохранить навсегда эту драгоценную связь с Тем, Кто таким чудом вошел в мою жизнь и так удивительно захотел мне открыться.

Еще год после этого я шла к своей самой первой в жизни исповеди. Помню, как некоторые в моем окружении торопили меня, говорили, что достаточно нескольких дней, чтобы вспомнить основные грехи и их принести священнику, но в моем собственном темпе все получилось именно так и именно так созрело. Я тогда не знала, в чем мне исповедоваться, не могла вот так вот «сходу» припомнить многие и многие вещи; мне хотелось получить представление о том, что есть исповедь и как мне готовиться к ней. Я пришла в иконную лавку и, что называется, наугад, интуитивно – Господи, спасибо Тебе и за это! – выбрала маленькую зеленую книжечку под названием «Об исповеди» - автора, о котором слышала в первый раз и чью фотографию тоже видела впервые. Им оказался митрополит Сурожский Антоний. Это то, в чем вроде бы «стыдно» признаваться в кругу «своих», потому что «полагается» любить святоотеческое наследие и иметь его в качестве ориентира, его изучать и его предпочитать чему-то иному, а отклонение «симптоматично», но до сих пор труды ни одного канонизированного святого не стали мне ближе и роднее, не стали любимее, чем сохранившиеся беседы митрополита Антония.

…я навсегда запомню свою первую исповедь и первое причастие, но не стану о них рассказывать. Это действительно было чудо встречи с живым Богом. Радость, свобода, почти неверие в то, что все именно так может быть – и все же трепетное и радостное согласие с тем, что может, ведь сейчас это твоя реальность и целая твоя жизнь.

Это было золотое время действия призывающей благодати. Я знала о том, что оно закончится, боялась этого, но все же об этом знала; и сейчас я понимаю, что заблудилась, когда оно в действительности закончилось. Заблудилась, поначалу пытаясь все делать правильно и так, как надо, а после – в попытках хоть как-нибудь совместить свою поврежденность с идеальным образом того, чему – как кажется и как говорят – до’лжно и надлежит в нас быть.

Откуда-то пришла установка – кажется, об этом говорит все и вся вокруг, нашептывает, настаивает – что ты обязан этого хотеть. Хотеть быть таким, каким до’лжно. Ты обязан идти именно по предложенной тебе дороге, неукоснительно по ней и ни по какой иной пролагать свой путь, иначе ты перестаешь быть христианином.

То, что я дальше скажу о церкви, относится к ней не в мистическом, а скорее социально-общественном и институциональном ключе. В процессе пребывания в ней я постепенно узнавала о том, что существуют некие бинарные нормы, - нормы образа жизни, образа мысли, образа чувствования и вообще всецелое разделение сторон человеческой жизни на вполне определенные бинарные составляющие: на хорошо и плохо, правильно и неправильно, праведно и неправедно, на можно и на нельзя. В такой системе добро и зло имеют довольно четкие границы и практически беспроблемно отделимы друг от друга. Это система готовых ответов, а твоя задача – выучить урок «на отлично», их усвоить, принять и воплотить своей жизнью. Если ты делаешь это, то вроде бы ты ничего, вроде бы ты оправдываешь звание человека и христианина. Если же нет – извини, но с нескромной мыслью о том, что ты человек, придется попрощаться. Ровно до того момента, пока вновь не заживешь, задумаешь и зачувствуешь так, как для тебя предписано – как хорошо и правильно, а значит жизненно необходимо.

При этом – принимая и впитывая такой будто бы в атмосфере растворенный посыл - я не чувствую, что у меня есть возможность и время на то, чтобы внутренне до предлагаемого по-настоящему дорасти. Действительно свободно принять те или иные установки. Или – отказаться от принятия тех из них, которые пока, на данном этапе не вызывают отклика и искреннего согласия. Я просто должна жить так, как нужно жить, думать так, как нужно думать, чувствовать то, что нужно чувствовать и не чувствовать того, чего чувствовать не нужно – и совершенно не важно, что при этом во мне на самом деле происходит. Не важно, какой ценой такое «соответствие» будет достигнуто.

…ценой соответствия оказывается потеря себя и потеря связи с собой-настоящим. Стыд за то, каков ты есть на самом деле и попытка спрятать это даже от самого себя, даже перед собой не выносить на свет. А еще сотрясающий и пропитывающий тебя страх. Ведь это на самом деле очень страшно – обнаружить свое несоответствие перед кем бы то ни было, потому что реакция, которая ожидаема в соответствии с твоим опытом – отвержение, осуждение, неприятие и нелюбовь. Это безмолвный, а иногда и вполне ясно и прямо звучащий вопрос: как ты можешь таким быть? Тебе не стыдно таким быть? Как ты оправдаешься перед людьми и Богом за это? Как предстанешь перед Ним? Ты понимаешь, что за это можешь отправиться в ад?

Когда подобные вопросы звучат от твоего близкого окружения, это еще полбеды. Настоящей бедой они становятся, будучи воспринятыми от принимающего исповедь священника. Они могут стать мощным доказательством того, что ты всецело определяем своим поступком. Твое действие – обращенное ли вовне или внутрь тебя – становится ключом к системе оценки, именно такое действие определяет твое достоинство или недостоинство – и кажется, будто бы нет ничего куда как более прочного, лежащего в самой твоей сути, у самого истока, в самой твоей основе.

В дальнейшем если я и пытаюсь устроить свою жизнь каким-то определенным образом, то в большей степени не потому, что именно такое ее устроение имеет смысл в моих отношениях с Богом, а потому что это приобретает смысл как возможность не получить отвержения, осуждения, неприятия себя таким, какой ты есть - вместе со всей той неправдой, которая в тебе есть и которая на сегодняшний день стала частью твоей жизни. Есть часть тебя, подлежащая уничтожению: действуй! В таком контексте соблюдение, казалось бы, правильных и именно Богом заповедованных нам вещей не становится путем к Нему и частью отношений с Ним, на выходе получается такая очень бредовая штука: любые твои попытки «быть таким, как надо» превращаются в хождение по замкнутому кругу, действие ради действия, колесо, крутящееся ради самого себя, за которым скрывается пустота. Это форма, лишенная какого бы то ни было содержания. Это очень замкнутая система, которая не позволяет пробиться ни к людям, ни к Богу – ни даже к самому себе – и сейчас мне бы очень хотелось наконец-то выбраться из нее. Мне бы очень хотелось, чтобы церковь из института, который пытается жестко регламентировать мое поведение в самых разных жизненных аспектах и определить, какой мне дозволено быть, а какой я быть не могу ни в коем случае, который сообщает мне: ты или уж стараешься именно так и никак иначе, или на твою сущность накладывается отрицание и запрет, - стала пространством, где я могла бы быть вместе со Христом. Просто – быть. Иметь свою неправильную жизнь и все-таки знать, что несмотря на это и вместе с ней я остаюсь по-настоящему любимой. Идти своими – пусть даже совсем небольшими – шагами, не пытаясь понести то, что на сегодняшний день не могу понести. Честно признаться себе в том, что на сегодняшний день – не могу. И главное - раскрывать, насколько это возможно, пространство личных взаимоотношений; искать встречи, как ищешь ее с человеком, которого очень, очень любишь. Оторвать взгляд от своей темноты и обратить его к Свету.

***

…все то, о чем я написала выше, изнутри больше всего напоминает чувство, будто ты опаздываешь на уходящий поезд. Бежишь за ним и никак не можешь догнать, а опоздать на него никак нельзя, ведь это вопрос жизни и смерти. Сердце заходится и дыхание сбито, поезд набирает обороты, платформа все не заканчивается, а тебе кажется, что осталось совсем чуть-чуть – вот оно, последнее, необходимое усилие – но ни один рывок не в силах тебе помочь. Эта мечта – фантом, который над тобой смеется.

Я поняла, что больше не хочу бежать за поездом. Возможно, если я перестану бежать, он остановит свое движение вместе со мной и я наконец смогу на него зайти.

Позднее, в средней школе, появляются настоящие отправные точки сценариев. «Не ходи в летнее кино. Ты можешь забеременеть!» Вплоть до этого момента она не знала, как можно забеременеть. Теперь она знает. Но она еще не готова. Она должна ждать сигнала. «Не ходи в летнее кино (ты забеременеешь) до тех пор, пока я не подам тебе сигнал». Она знает, что матери было шестнадцать, когда она родилась, и очень скоро вычисляет, что она, видимо, была зачата вне брака. Естественно, мать начинает очень нервничать, когда дочь минует свой шестнадцатый день рождения. Однажды мать говорит: «Лето – самое плохое время. Как раз летом большинство старшеклассниц беременеют» (обобщая по собственному опыту). Это и есть сигнал. Таким образом, дочь идет в кинотеатр под открытым небом и оказывается беременной.

Э.Берн, Секс в человеческой любви

Случилась у меня тут одна дискуссия, вызванная новостью о законопроекте, предусматривающем психиатрическое лечение людей с нетрадиционной ориентацией. Знакомая моя (кстати глобальное расхождение с ней разве что в этом вопросе, ну может еще в парочке поменьше и отлавливаю, в целом очень позитивно к ней отношусь, замечательная женщина) "не узнала меня в гриме" (с), и, возможно, не только она. Моя позиция в ответе - по сути, не только о "частном" вопросе с ориентацией, а об отношении к греховности/негреховности человека вообще. Знакомая спросила: "А как же Златоуст, называющий содомитов "хуже, нежели убийцы", ты наверняка как человек начитанный и цитату эту знаешь?"

Знаю ли?

«Да, эти слова я знаю. Но при этом я не знаю ни одной цитаты ни из Святых Отцов, ни тем более из Евангелия, которая призывала бы ополчиться на людей, живущих во грехе - любом грехе! - и ни одной, призывающей к яростному осуждению кого бы то ни было. Цитаты подобного рода воспринимаются мной преимущественно как вещь, служащая во оправдание и прикрывающая сугубо личную неприязнь к другому, живущему иначе, нежели мы представляем правильным; иначе, чем мы хотим, отклонившемуся от наших представлений о том, что "хорошо" и что "плохо", что "можно", а чего "нельзя". Но своими представлениями - по моему убеждению - нельзя, категорически нельзя и недопустимо ломать другого, унижать его и опускаться до оскорблений. Если я скажу о другом человеке: "Ах ты / он змея и ехидна!", то обращение Христа к фарисеям: "Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну?" (Мф. 23:33) не послужат мне оправданием, я _не уподоблюсь_ Христу , обратившись так к другому человеку или хотя бы просто подумав так о нем - в любой (!) ситуации и что бы (!) он ни совершил. Сказав кому-то: "ты змея", и после этого честно посмотрев в свое сердце, я увижу в нем только злобу, а не "праведный гнев", и уж тем более в этот момент в нем не окажется ни тени любви. Бог не насилует сердце человека, не насилует его волю, его свободу выбора. И мы - тоже не должны. Евангелие - это личное обращение, это личный призыв; Бог стучит в сердце человека, но не "взламывает" дверь, у которой стоит. И уж тем более не нам ломать другого, каким бы правильным нам ни казался тот путь, на который мы пытаемся повернуть кого бы то ни было, кроме себя самих. Чтобы хоть что-то говорить другому, нужно войти в реальность этого человека, тепло и сочувственно - не с жалостью, а как бы соприкасаясь и с его миром тоже - отнестись к нему, и - уважать его. Говорить можно из соприсутствия, но никогда - брезгуя человеком, презирая человека и боясь его, боясь об него как бы "запачкаться", потому что мы, слава Богу, не такие гадкие грешники, как он, и не "уподобляемся" убийцам по слову Иоанна Златоуста. В этом - возможно и не уподобляемся, но яд осуждения точно так же отравляет душу и точно так же отрывает от Бога. И вот это уже - моя собственная реальность и стоящая передо мной задача. Именно эта, а не чей бы то ни было грех».

Вот как-то так...

Читаю тут объявление о вакансии - ищутся сотрудники в клуб детского творчества.

Внизу приписка: "клуб частный, работа тяжелая. Деньги хорошие, но маленькие)"

Посмеялась)) Люди с опытом работы, расскажите мне, пожалуйста: хорошие, но маленькие деньги - такое бывает? Что это за звери такие?

..всем огородникам посвящается

читать подробнее

Виктор Франкл. Из книги "Сказать жизни "Да!"


<...>

Итак, я начал, и начал с того, что участь каждого из нас выглядит неутешительной и что каждый может для себя рассчитать, как мала для него вероятность выжить. Эпидемия сыпного тифа тогда еще не разыгралась, и все же, на мой взгляд, такая вероятность была равна примерно пяти процентам. И я сказал это людям! Но я сказал им и то, что лично я, несмотря на это, не потерял надежды и не собираюсь складывать оружие. Ведь никто не знает своего будущего, не знает, что ему может принести следующий час. Хотя не приходится в ближайшее время ждать каких-то сенсационных событий на фронте, кто, как не мы, с нашим лагерным опытом, знаем, что хотя бы кому-то одному может совершенно неожиданно, вдруг, выпасть спасительный шанс. Например, попасть в команду с лучшими условиями работы — это всегда было мечтой заключенного, его высшим счастьем.

Но я говорил не только о будущем, которое — к счастью — для нас погружено в неизвестность, не только о настоящем со всеми его страданиями, но и о прошлом со всеми его радостями, с его светом, мерцающим во тьме наших сегодняшних дней. Я цитировал слова поэта: «То, что ты переживаешь, не отнимут у тебя никакие силы в мире». То, что мы осуществили в полноте нашей прошедшей жизни и ее опыта, — это наше внутреннее богатство, которое никто и ничто не может у нас отнять. Это относится не только к тому, что мы пережили, но и к тому, что мы сделали, ко всему тому возвышенному, о чем мы думали, к тому, что мы выстрадали, — все это мы сохраним в реальности раз и навсегда. И пусть это миновало — это сохранено для вечности! Ведь быть в прошлом — это тоже своего рода бытие, притом самое надежное.

читать подробнее