ОВРАГ

Воины, погибшие в том бою, превратились в разные растения. Кто-то стал полынью, кто ковылем, а кто и змеится плющом, переплетаясь с ржавой колючей проволокой, по оврагу, напоминающему шрам. Шрам пересекает поле наискосок и до сих пор сочится из него родник струйкой гноя. Не заживает, говорят старики, и не заживет, пока последний воин великой битвы не будет похоронен.

Не успели оглянуться, а одной ноябрьской ночью уже пошел снег. Сыпал щедро и бездумно, как будто у него оставалась всего одна ночь впереди и надо обязательно засыпать всю землю, все вокруг. К утру лишь шапки холмов нависали над поселком, а все остальное превратилось в белую равнину, плоскую, как скулы гостя с севера. Вороны сбились в один сплошной живой комок и с гвалтом устремились к низкому небу, вверх... вверх... Разбивались о небо и падали обратно, теряя на лету перья, окрашивали своими телами степь, но все равно их всех не хватило, чтобы разбавить белый цвет -- тут же засыпало их тела щедрым снегом.

К полудню снегопад прекратился. Только ветер иногда взметал снежную пыль в воздух, лез за шиворот своей холодной пятерней и посвистывал, протискиваясь между ветвей деревьев. И случилось тогда в поселке нечто странное и непонятное.

В дом на окраине, под общий шум и крики, внесли мальчика сироту с соседней заставы. Все его здесь знали -- он был хорошим пастухом, да и никогда никому не отказывал в посильной помощи: воды мог принести из колодца и находил время послушать старых людей, что для них, для стариков, не менее важно было, чем вода.

Никто не знает, как мальчик мог запутаться в проволоке, что лежала в овраге с незапамятных времен, никто так и не понял, как он смог вырваться и выползти на дорогу, оставляя за собой красный след. Нашел его кто-то из зимних рыбаков, позвал своих друзей, и все вместе они понесли его к поселку, стараясь не смотреть на куски проволоки, впившиеся в тело мальчика.

Его аккуратно положили на стол в самой большой комнате и столпились вокруг, не зная, что делать дальше. А он метался в бреду, прикусив губы, пытался что-то сказать окружающим, но боль не давала ему произнести ни слова. Врач спешно распутывал колючую проволоку, вцепившуюся сироте в ноги, виток за витком, и ладони его дрожали, дрожали и губы врача, словно он уже знал, что ничем уже не помочь мальчику. Врач видел за свою жизнь много страшных ран, которые затягивались и исчезали или же, наоборот, гноились и убивали человека, но эти раны были страшнее всех в своей неумолимости. Они неровным почерком выводили слово "смерть" на коже, сквозь рваные лохмотья брюк, и только врач смог прочитать это послание, но никому ничего не сказал, протер багровые полосы на покалеченных ногах водкой и молча вышел.

Три дня мальчик лежал в самой большой комнате дома на окраине, три дня не приходил в сознание, а на четвертое утро открыл глаза и попросил воды. Ноги его почернели от пяток и до колен, бедра его отливали смертельной синевой, а в глазах проскользнуло осмысленное отражение настольной лампы. Позвали врача. Врач пришел небритым, принес за собой запах перегара, но глаза его были трезвыми и тусклыми. Он стоял рядом с кроватью, чесал подбородок и смотрел на мальчика.

Кто-то из собравшихся в комнате, отвел врача в сторону и спросил, что дальше? Может быть надо везти сироту к переправе и дальше в город? Врач покачал головой и сказал, что поздно, поздно было с самого начала. Врач закричал на людей, оттолкнул человека стоявшего рядом и выбежал из душной комнаты. За ним в распахнутую дверь потянулись люди, неловко кашляя и тихо переговариваясь.

Скоро в комнате не осталось никого, только мальчик лежал на белых простынях, сжимая свои маленькие кулачки и, выбрасывая сквозь потрескавшиеся губы слова, которых и сам не понимал. Он просил подкрепления, ругал страшными словами какого-то Зинченко и его штабных крыс, а потом резко приподнялся на кровати и, по-старчески горестно вздохнув, завалился на бок.

Похоронили его на поселковом кладбище, на том месте, откуда хорошо видно реку и поле. Мужики кидали непослушную мерзлую землю лопатами, женщины прикрывали свои темные лица платками от настырного ветра, а в стороне от всех стоял врач и нервно курил. Я растворился в толпе, молчал вместе со всеми и смотрел на носки своих сапог, перебирая в кармане потертой куртки мелочь, как староста перебирает свои четки.

Весной, в апреле, я пойду в поле и почти не удивлюсь, увидев на месте оврага свежий шрам из черной земли. Потом я дойду до переправы, а оттуда до станции и сяду на поезд. Отмахав три сотни верст к югу, я подумаю, что так и не узнал, как звали мальчика, и тут же забуду об этом. Прижавшись лбом к запотевшему стеклу, я буду считать пролетающие мимо полустанки, и проговаривать их названия про себя, ворочая на языке непослушные буквы...

февраль 2004 г.


Current music: Арефьева - вслед за Джа
Состояние: арбайтен