* * *
у меня тут рядом река так получилось что я не видел её наверное целый год
даже больше знаешь работа дом смерть смертию смерть погоняет вот
а у реки берега́ помню один повыше другой пониже один полынней другой наоборот
на одном из них я живу на другом кто-то другой живёт

а в реке есть рыбы живые рыбы они живые я видел их на базаре
они разевали рты скользили сказать говорить ничего не сказали
я даже не знаю точно как переводится ли сполна имя моей реки
на оставшиеся после нас языки

---

терпеливо ли тебе Таня в мамином доме таять
да отвечает Таня терпеливо мне там и правильно

а не странно ли тебе Таня там до сих пор
никак не дотягиваться до антресолей где всё спрятано
где пыль где в газету ломкую что-то завёрнуто аккуратно

нет отвечай там не странно мне это и правильно
и не надо было мне всего знать никогда
и теперь не надо

правду ли Таня говорят что рвётся не там где тонко
а там где долго ждёшь чем пристальней тем вернее

только не отвечай

молчит Таня

а не врёшь ли ты мне

плачет Таня больше не плачет

--

(с) А. Месропян

И, кстати !! с 8 марта - вас, женщины, девчонки, дети!

да, люблю - двух - и маму и дочку. А и а.
они далеко-далеко. и с кем-то. а я и не расставался. и весь этот недописанный роман - от нее.
Анюта, всё началось с эРМИТАЖА. С 31го декабря 2003го года.
Пусть будет пара моих стишков хоть здесь им и не место . плевать. мне - уходить, вам -

1. солнце, что ли

муравьиной светлой тропкой
сквозь иголки-облака
под уздцы гурьбой веревкой
муравьи ведут жука

желтый жук парализован катится покорный шар
в нашей комнатке не страшно в нашей комнатке дышать

им успеть бы до заката до закрытия метро
только им закон известен муравьиных светлых троп

(я не буду ты не будешь мы не будем никогда
нам мерещится посюда муравьиная вода
лапки смычки пальцы тени перекладываем груз
кислота прикосновений обжигающий укус)

будто на глубоководье рыба надевает рот
так глотает муравейник закрывается проход

(я не буду ты не будешь мы не будем ни за что
больше меньше не отсюда принесите мне пальто)

муравьи? - пути их млечны
остывает тело-шар
(я не буду ты не будешь
мы не будем – чуть дыша
--

2.

Придет - когда мы вместе - настежь,
с ладонями - в ознобах кож -
шагнем из теплого - в ненастье,
где дрожь, еще раз дрожь, и дождь.

Где небо валится - путиной
где кровь стучится об виски,
где, как бы нас ни колотило,
взаимно - ночи - высоки..

пока же - лишь зима зимою
рассказывает о зиме,
на белых клавишах мы Морзе
дробим друг другу, а взамен

и вопреки, и порознь - небо
застывшей навсегда водой
снабжает медленною негой,
и усыпляет "ты постой.."

Прочь, хлопья перья паутина!
Грохочет лодочная цепь.
Я так хочу. я знаю цель.
мне якорь и причал - противны..

Несу в рубахе цвета ветра
к тебе всем сплетням вопреки:
дождями - письма, и наверно,
еще раз письма, и стихи,

чтобы пришло, когда мы рядом
и настежь - в дождь, и нараспах,
и лица влажны и нарядны
сообщницами на губах,

и я, одетый в серый ветер,
и ты - навыпуск - босиком,
и дождь, и ты - любовь втроем :
шагнуть в шагаловские дебри
над грибоедовским мостом.

--

Они влюблены и счастливы.
Он:
Когда тебя нет,
мне кажется -
ты просто вышла
в соседнюю комнату.
Она:
Когда ты выходишь
в соседнюю комнату,
мне кажется - тебя больше нет.

(с) В.Павлова

Все сказки - ложь, но их мы пишем сами.
Ах, детка с голубыми волосами,
Ах, милый Том, пещера глубока,
Но - вот свеча, а вот моя рука,
И домик карамельно-леденцовый
Прошедшими годами облицован.
И все никак не выйдет на дорогу
Та девочка, прилипшая к порогу.
Ах, милый Том, не краска - седина,
Но в темноте, по счастью, не видна.
А чучела потрепанных жар-птиц
Работают пиаром у синиц,
И ничего, проходит даже это,
Мальвина обучается минету,
Для взрослой жизни, куколка,пока
Тебе нужна молочная река,
Кисельный берег, темная пещера,
И кошелек в кармане кавалера.
Ах, милый Том, на горло - бечева,
все сказки - ложь, а ложь всегда жива.
© М.Хамзина

Где тебя носят черти, друг Гекльберри?
Где ты теперь берешь крученый сухой табак?
Ты пишешь, что все у тебя ништяк
Я делаю вид, что верю.
Я говорю, что забыла тебя, и это действительно так.

Ты смотришь мимо. В гробу ты все это видел.
Ты молча куришь, а плот уносит река.
Мы режемся в дурака.
Игра ж, какие обиды?
Миссисипи возьмет всех нас, уж это – наверняка.

Я не зову тебя в дом. У меня его тоже нету.
Иди, попросись к вдове. Хотя бы до ноября.
Начни там опять с рубля.
Передавай приветы.
И соври, наконец, мне: «Я не люблю тебя»
© А.Михеева

Волк в овчарне, следы случайного божества.
Белые, глядящие вверх цветы.
Гудящий чайник. Утром ничего не говорит Москва.
Москва в руках торжествующей гопоты.
Москва принадлежит предателям, дуракам,
сволочи, у которой все пальцы давно во рту,
поэтому не за вас поднимаю свой тяжелый стакан,
синеющий на свету.

Рука печальная все не решается помахать,
и на причале только и смех, что блиц
различает, чтобы фотографию угадать,
такая, наверное, особенность у столиц -
кроить по образу, когда образ нынче один
борца со свободой за собственные права.
Как получилось, настойчивый господин,
что у тебя на дворе не растет трава?

Утром лица белы, да голоса красны.
Рельсы остры, масло еще в цветке.
Время вставать, десять часов весны.
Время гулять погоду рука в руке.
Время кружить по городу вальс-бостон,
воздух пить, набираясь случайных сил.
Слушать, как нежно за голубым мостом
песню поет буксир.

(с) Д.Паташинский

Съешь меня, Федра, выпей меня, развей
По ветру губ твоих горьких, волос, бровей.
Стыд опаляет жарче огня и льда.
Сука ты, Федра, и нет у тебя стыда!

Что ты глядишь, мачеха, не гляди.
Я не лежал дитем на твоей груди.
В лоне твоем не трепетал птенцом.
Сука ты, Федра, и спишь ты с моим отцом.

Холодно, Федра, холодно, лед, лед.
Зевс покарает, серу с небес прольет.
Эти ладони станут землей, травой.
Съешь меня, выпей, Федра, я твой, твой.

Сдуй меня с неба, с тверди меня сбрось.
Вместе страшней сдохнуть, чем жить врозь.
Сплюнь меня с губ, стряхни меня, как репей.
Сука ты, Федра. Съешь меня, вы - пей...

(c) ne_letay

Спасибо дыму и уму,
пчеле спасибо — что за имя!
Воде, причастной ко всему,
спасибо в голосе и дыме
за долг «спасибо» говорить,
за перья зимнего товара,
за дар дыхательного пара
и долю холода внутри.

За воробья и кожуру
небес, летящую на темя,
на растопыренное тело
в земную крепкую нору, —
спасибо — Бог тебя спаси.
Ты — это всё, чего так много.
Стручком упругим недотрога
на стебле высохшем висит.

Нам весь её недолгий треск —
зима над муравьиной бездной —
за то, что «мы внутри небес»,
а я внутри травы небесной.

(с) С.Дмитровский
(умер 4 марта в Иерусалиме. мир ему

Здравый смысл, как это прекрасно известно леммингам, имеет свои границы.

(с) Р. Шекли, "Обмен разумов"

После пятидесяти жизнь начинается, это верно; вот только кончается она в сорок.

(с) М.Уэльбек, "Возможность острова"

Кто-то сказал им, что их предки пришли по морю; кто-то им сказал что такое море.
Метисы белых кровей. Их врагами были метисы красной крови.
Миллионы людей не слышали слова «гаучо», или знали его как ругательство.
Им было знакомо движение звезд, повадки птиц и законы ветров, они помнили форму туч и знали луну в лицо.
Они пели тихо и медленно, до зари у них не было голоса вовсе.
В отличие от крестьян им была не чужда ирония.
Нищие и забитые, – как они были гостеприимны!
Когда-то их сбил с пути хмель сумасшедших суббот.
Они убивали и умирали спокойно.
Они не были набожны (что им глупые суеверия!), жизнь приучила их уважать только силу и волю.
Приписываемый им диалект, их грубый, вульгарный стих – это дело людей из города.
Они не искали себе приключений, это кони несли их вдаль.
Далеко-далеко, к войне.
У них нет одного вождя. Они были людьми Рамиреса, Лопеса, Артигаса, Кироги, Бустоса, Педро Кампбеллы, Росаса, Пеналосы, Саравии, Уркезы, и того Рикардо Лопеса Джордана, который убил Уркезу.
Они не за родину умирали, это только пустое слово, они умирали вслед за своим случайным вождем, либо если опасность зазывала их в гости, либо просто так получалось.
Их прах затерялся в разных краях Америки, на полях знаменитых сражений.
Хиларио Аскасуби видел их драки и слышал их песни.
Они прожили жизнь во сне, не зная кем или чем они были.
Когда-нибудь это случится и с нами.

(с) Х.Л.Борхес

* * *

Мне сад пригрезился ночной,
живой, рассыпанный на дольки:
тяжёлой каплей дождевой
он подбирал свои оборки.
Он рос. Он вслушивался. Он
дыханье брал аккордеоном
и замирал. А за окном
зима плыла на перезвонах.

Как горностаевая смерть
проталина смотрела остро
и заставляла леденеть
снеговика оплывший остов.
Сосульки выбивали такт,
спеша отбыть ручью навстречу,
и плыли: город, особняк,
деревья, ветви, птицы, вечер…

На чутком воздухе река
дрожала женщиной желанной
и билась жилка у виска,
мешая жизнь и волхованье…

(с) Г.Чернобровкин