Над вокзалом мело.
Здание его по диагонали от метро стояло, наискось стояло, бледно-зеленое, в белых брызгах по пояс, в белом шуме-гаме, метель катила переменчивый взвивающий шорох в подоле его, вокзальном. Внутри пролетали-вились, кренясь, фигурки-муравьи, и не ясно, кого и зачем швыряет так ветрило: людей ли, мотки людей, перекати-поле в привокзальной питерской степи.
Пока Ману поправлял поля шляпы, стоя у перехода в ожидании "зеленого человечка", к нему подошла девушка, странная, очень странная, медленная, в сбитом набок черном пальто и попросила прикурить, или погреть на нем руки, так и сказала: можно прикурить или руки на вас погреть, я замерзла.
Попросила. Застыли. Кругом неслось-неслись, а застыли: Ману, поправляющий, девушка с плывущими глазами, желтый - непонятно куда качнет - светофор напротив, здание по диагонали, глупый каменный палец-обелиск перед ним. За торчащее это чудо архитектуры, чуждое здесь напрочь, зацепилось косматое рвущееся солнце, как масло в кипящем молоке, желток в яичнице шкворчащей, янтарь в январе. Несущемся. Смола с застрявшей внутри фигуркой-человечком-муравьем.
"Нет" - сказал Ману. "Нет",- сказал, и не взял ее в поезд, ничего не взял, никого, не взял, не позволил, нынче он будет жесток к родным и близким, ему нынче - к морю. Вот и свернул, пошел вкось, по диагонали, мимо зацепившегося солнца - к вокзалу, она же, девушка та, с вмятыми в рукава отсутствующими руками - ушла, ушла к зеленому человечку - учиться просить о любви.

В поезде сразу - жарко и душно, а поезд сдуло с места, едва он вошел, и от резкого толчка едва не пролетел мимо места своего. В плацкартном много народу, в его, Ману, купе попутчики: индус, видимо, с жиденьким секретарем и маленький солдатик в высоченных начищенных сапогах, в хаки с ремнем-перетяжкой - занимались странными обменами, полки делили. Вперед по ходу сидели на боковых двое: женщина в узкой юбке и девушка миловидная, дочка, наверно.
Люди звякали и жужжали, их видно и не сбило ходом, и теребили сотовики да баулы.
Курить. В тамбур. Поезд несся так, что Ману аж пролетел весь вагон и, когда уже прикрывал за собой дверь, едва не зашиб его недавний солдатик, вслед летящий.
Угостил, закурили. Нет, не дембель, в отпуск, год бабы не видал, а что за фляжечка у вас, угостил, пригубили. "Год коньяку не пил" - обратился солдатик к женщине той, в узкой, тесной зеленой шерстяной, одергивает, краснеет, немолода, под 40 где-то. Стояла в противоположном углу тамбура, морщинки у рта, кольцо на левой, белый винстон, свитер ходуном. В тамбуре холодно, тамбур-щель, метет, пол весь в снегу, он уже начал на боковины забираться, снег.
И хрустел снег, переливался, поезд несло, вагон-то последний, в торцовом окошке пурга гналась, а Ману - к морю бы, подумать надо, и Вика тут черт-те что заявляет, и Мартинка пропала совсем, как же так, Мартина, уж на что Филипп, и тот загрустил.
Тамбур шатало поперечным движением, стеклышко заднего окна то вдавливалось внутрь бычьим пузырем, млечное, то втягивали обратно его щеки пурги. Люди, в тамбуре находящиеся: Ману, дама в узкой, солдатик - совершали броуновское, швыряло их и трясло, будто кости в руках у Создателя - перед броском, и кувыркались они, пытаясь совместить губы с кончиком сигареты, или с фляжечным горлышком, или с фразами - ясными, древними.
- А я с дочкой еду.
- На побывку, год бабы не видал.
- (лучше б ты вернулась, Мартина).
- Есть, конечно, как без мужа.. Но он далеко. Не здесь.
- А забористый коняк у вас.. А вы женаты?
- Да мне - что Винстон ваш, что Прима.
- (Мартина).
- Что, кончился? пойдем мы тогда.
Солдатик отлепился от юбки, за которую цеплялся на манер жука-скарабея, свитер поправил ей, и оба они, раскрасневшиеся, пухлые щеками, с трудом отворив дверь в вагон, глянули в спину Мануэля. Спина молчала, дым плавал, сносило его изо всех щелей. На север, обратно - летело белое, давясь: хлам, взвесь из тысяч, миллионов чаек, лебедей, альбатросов, не разобрать сразу - белые только задевали по стеклу колотухи крыльев, перья мазали, Хичкок, птицы. А может, то души деревьев, души грешников, и ядерная война давно, а стоят они вдоль железки да мажут его ветками по лицу, а стекло - не достать.
Когда обернулся, в тамбуре намело уже чуть не до крыши, снег слежался, мимо бегали мальчишки с санками на самый верх, верхотуру, пальто изваляны, ушанки вперекос, румянец, плюхались в санки, падали на санки грудью, летели вниз, Аааа, зашибу, отвали не лезь пацан я первый пацан, а давай вместе..
Ману едва отскочил, и потом стоявший у двери рыжик в конопушках тоже не стал ему помогать отгребать снег от двери, приваленной напрочь. Стоял он - печальный. В санках, что держал, не хватало двух жердочек продольных, вокруг него вились стайкой - серые, медленные, как рапидом, не присаживаясь - вились и порхали воробьи , и печальный взгляд прямо в душу ему, Ману, и еще: где-то явно шла война. Или зима.