В звуки леса вплетался шум убегающего вниз по туманному склону горы ручья. Ручей этот огибал затерянную среди деревьев беседку, с крышей, потемневшей от времени и ежегодного сезона дождей, наполненную звуком льющегося из тяжёлого чайника чая и редких слов.
Здесь в молчании говорилось гораздо больше чем в речи. И неспокойная гладь ручья отражала фигуры серебровласого архивариуса, которому легко можно было дать на вид и 20 лет, и 40; и давно немолодого уже по любым меркам королевского шута, одетого непривычно скромно и без краски на лице.
Шут и архивариус предпочитали разговорам тишину. Так уж у них в их архаичной неспокойной стране было заведено. Ведь у стен есть уши, и даже в богом забытом месте, пресловутых стен лишенном, о важном все равно рассказывали без слов. Высотой приподнятого в руках чайника, из которого стекала струйка янтарного цвета, направлением размешивающей чай ложечки, ароматом заваренного напитка, перебором пальцев по поверхности стола, мимолетным прикосновением к воротнику или рукаву, но больше, конечно, глазами. Эта беседа началась давно, у подножия горы и протекала размерено с самого вечера.
В единственную самую длинную ночь в году королевский двор мог забыть о том, кто они есть, границы возведенной с давних времён лестницы порядков и правил стирались и можно было беспрепятственно подниматься выше или наоборот, снисходить до нижних ступенек. Праздник свободы был целиком и полностью инициативой Его Величества, считавшего, что добиться преданность от тех, кто ее лишен можно лишь этим мимолетным ощущением вседозволенности. Разумеется, лишь ощущением, а никак не реальностью.
Шут и архивариус, строго говоря, находились на одном уровне иерархии, но в любой другой день между ними пролегала целая пропасть. Первый не должен был никуда отлучаться от короля, второму запрещены были контакты с кем бы то ни было помимо его коллег. Кроме этой ночи. Давным-давно, еще до того, как архивариус оказался в застенках секретной библиотеки практически в качестве пленника - отец его, баронет, был изгнан из страны как предатель короны, а шут, тогда еще блистательный граф, убежденный холостяк и бонвиван, не успевший неудачно пошутить на одном из балов, они были по-своему дружны. Чуждый развлечениям графа сын баронета учил его наслаждаться тишиной и видеть красоту в мелочах. Ни тот, ни другой о странной дружбе этой предпочитали не распространяться.
Королевский архивариус помешивал чай, словно гипнотизируя жидкость серебром радужки и чернотой зрачков, его тихий, как шелест дождя голос, говорил о том, как это утомительно, дышать пылью свитков, в которых только и написано, что о налогах, урожае и поголовье скота. И как он отдал бы все за возможность отыскать среди вверенных его заботе бумаг хоть один свиток с самыми дрянными, но стихами.
Шут же вздыхал и жаловался на больные суставы, въедающуюся в морщины краску и скверные ужины. Он сетовал на невозможность хоть изредка сбрасывать с себя роль весельчака и болтуна в цветастом наряде.
И оба они молчали об одолевающих их снах, в которых через год монарх скончается от удара, и его место после череды междоусобных войн, которые сметут жизни мелких сошек вроде королевских архивариуса и шута, займет младший брат короля. А следом начнется долгая война, которая перекроит границы, и не станет их маленького королевства, лежащего на равнине в окружении древних туманных гор. И никто не говорил о том, что это последняя такая ночь, и что остается только призрачная надежда будто бы сны - это всего лишь сны, самое главное не думать обо всех тех, что уже снились этим двоим и успели сбыться.
- Значит на плаху? - архивариус давно поднялся на ноги и всматривался в непроглядную темень за границей света освещавшей беседку масляной лампы. Звук его голоса заглушил неожиданно начавшийся летний ливень. До рассвета оставалось несколько часов, почти целая вечность, если умело растягивать. Они с шутом давно приноровились.
- Рука об руку, - шут, несмотря на возраст, пока еще не растерял привычной прыти и улыбнулся, заметив, как дрогнули тонкие пальцы, сжимавшие чашку, стоило только прижаться сзади, повести носом по тонкой птичьей шее. Архивариус пах истлевшей бумагой, пылью и сырым деревом. За дождем не слышно было шороха одежды, рваных вздохов и глухих стонов в закушенную ладонь. Ближе к рассвету, когда оба забылись тревожным коротким сном, каждый вновь пережил то, что только грядет и, возможно, все-таки не случится.
Взгляд шута лениво блуждал по потолку и утреннему лесу, затем по фигурке дрозда, ненадолго вспорхнувшего на перила и едва не разразившегося трелью, если бы не метко брошенный в него пояс. Не хотелось тревожить свернувшегося под боком архивариуса, чьи белесые ресницы подрагивали во сне, а сам он дышал так размеренно, и улыбался, несмотря на искусанный загривок и две длинные ссадины вдоль спины, там где так неудачно расцарапал ее о деревянный настил беседки.
Шут прекрасно осознавал, еще несколько минут и между с ними снова протолкнется отчуждение, продиктованное правилами, и они спустятся к подножию горы, где их будут ждать слуги и оседланные кони, чтобы дальше следовать разными дорогами. И он ничего не скажет о соленой влаге собранной губами этой ночью с бледных щек, которую сын баронета так простодушно обозвал каплями дождя. Равно, как и серебровласый промолчит, сделает вид, что не расслышал украдкой брошенного бывшим графом хриплого признания, полного безнадежной тоски.
Возможно, их не станет уже этим утром, ведь оползни в горах после обильных продолжительных ливней это совсем не редкость, а, может, этим двоим все же суждено оказаться перемолотыми между жерновов сменяющихся порядков.
Важно другое, каждый из них сохранит воспоминания. И, трясясь в седле, архивариус улыбнется бережно лелеемому ощущению губ, касающихся загривка, а перед глазами шута промелькнет силуэт, подсвеченный огнем лампы, покачивающий в узких ладонях теплую чашку. И им двоим ненадолго станет легче.