Заложники чужой и злой забавы,
Солдаты подлой маленькой войны,
Мы были правы, беспросветно правы -
Той правотой, что тяжелей вины.

Нам убивать учиться было рано,
Но, с ночью и безумием на ты,
Сидящие у темного экрана,
Пьянели мы от этой правоты.

Спасаемые местью - не любовью,
Рисуя крест, ни капли не святой,
Отхаркивались гордостью, как кровью,
Давясь проклятой этой правотой.

Мы, возвратясь с заданья, как из бреда,
Ложились спать, и были сны чисты -
Охотники такого злого света
Хранимы мраком этой правоты.

И бог с тоской глядел с небес кровавых
На нас, навек застывших за чертой,
На тех, что так светло и горько правы,
Последней, самой страшной правотой.

*****



Кто-то отмечен и кто-то оплачен,
Взгляд будет злым и удар будет точным.
Девочка в школьной матроске заплачет -
Вновь никого в магазине цветочном.

Белый котенок на глупое счастье,
Чья эта тень? Привидения? Воры?..
Кто-то отмечен, а кто-то не властен
Ни отменять, ни менять приговоры.

Оперативок бестрастные строчки,
Гордые речи, прощанья, проклятья.
Вновь никого в магазине цветочном -
Вайсс на заданье, а девочка плачет.

Кто кого предал, да ну это к черту!
Город не скажет, где были мы ночью,
Сталью крест-накрест чей мир перечеркнут?
Нет никого в магазине цветочном.

Нет никого здесь, и девочка плачет,
Белый котенок сбежал, оцарапав...
Кончился дождик и воздух прозрачен.
Роз лепестки тихо падают на пол.

***************

Снова умер, но, наверно, ненадолго.
Я давно кричать умею только молча.
Ничего во мне, пушистеньком, от волка
Но на свете стало холодно по-волчьи

Эта бедная луна над этажами
Охранять меня, бездомного, устала.
Мне, пушистому, нестрашными когтями
От судьбы самой отбиться шансов мало.

А над городом пронзительное небо,
А над городом апрель в январь играет...
Мне на небо уповать совсем нелепо -
Для котят ведь не бывает в небе рая

Ну, а дом? А он всего лишь только снился
Той одной почти что тёплой летней ночью.
А казалось - я почти что научился
Выдираться из капкана одиночеств...

А казалось, я домучился, дорвался,
Будет мне матрасик мягонький и блюдце...
Облака кружатся в бесконечном вальсе,
Знают истины и надо мной смеются...

*************

В нашем аду всего-то четыре круга.
В нашем раю темно и воняет гнилью.
На перекрёстке насилия и бессилья
Слишком легко в зеркалах не узнать друг друга.

Слишком привычно позабывать молитвы,
Слишком привычно прятаться за словами...
Розы качают глупыми головами
Вслед уходящим в ночь на чужую битву.

В наших глазах слишком много усталой стали,
Мы говорим о незначащем, пряча взгляды.
Натанцевавшись с безумием до упаду
Спим безмятежно, как даже детьми не спали.

Смерть - это даже, наверно, чуть-чуть забавно,
Боль - это слишком привычно, чтоб быть заметным.
Город роняет неверные пятна света
Вслед уходящим в ночь за последней правдой.

В наших руках справедливость котёнком - гладим.
Боженька в небе, наверно, устал смеяться.
Но всякий раз получается возвращаться,
Значит, Он всё же нас любит чего-то ради.

Значит, нас всё же боится призвать к ответу
Тьма, у которой мы отняли клок всевластья.
Розы головки клонят, желая счастья
Нам, уходящим в ночь, чтоб успеть к рассвету.

*******************

К пятой серии.

А бог наверно есть. Но в него не верю -
Он никогда еще меня не сохранил.
В очередную ночь распахиваю двери -
Я уходить привык. Я часто уходил.

О лезвие шоссе ладони ранит ветер,
О лезвие шоссе, пронзающее даль...
Что? Я живу в аду? А я и не заметил,
Отметил только как я больно взрослым стал.

Ты мог убить меня, но вышло по иному,
Наверно, я теперь у вечности в долгу.
Не ты, а я в замке вращаю ключ: "Я дома!",
Не я, а ты лежишь на сонном берегу.

По лезвию шоссе стекала кровь заката,
По лезвиям когтей стекала кровь врага,
Врага, что угощал мороженым когда-то,
Врага, с которым я с английского сбегал.

Я обойдусь без слез, все правильно, не так ли?
Он был мои врагом, и поделом врагу...
На лезвие шоссе, тяжелое как капля,
Дурацкое "прости" само упало с губ.

Пустые улицы как змеи.
Со смехом к смерти путь короче
Я лишь одно теперь умею –
Идти по следу тварей ночи.

Стена стеклянная меж нами.
Бог ставит галочки на свитке.
Я прихожу к тебе с цветами
И с обреченностью в улыбке.

Я прихожу к тебе нечасто –
Дитя совсем другого мира,
Чужой игры слепой участник,
Объедок с демонского пира.

В твоих глазах обрывок неба,
Такого синего, святого…
Я никогда ребенком не был,
Прости меня, такого злого!

В твоей душе тепло и звездно,
В моей – пожар поет-грохочет…
Мы повстречались слишком поздно
На черно-белых перекрестках,
Где ждут добычу твари ночи.


* * *

Научись расставаться без слез,
Научись в мире много не значить,
И прощанья – все время всерьез,
Позабыв, как прощаться иначе,

Танцевать на осколках судьбы
Жгуче-режущей прошлого крошке,
Научись обреченным не быть,
Там, где мертвому проще немножко.

Научись у упавшей звезды
Не выпрашивать детского чуда,
Мы идем, оставляя следы –
Колею в никуда ниоткуда.

Научись громко хлопать дверьми,
Научись говорить с облаками,
Просто быть человеком с людьми,
Просто быть человеком с волками.

Научись уходя – уходить,
Верить тем горячей, чем нелепей…
Научись беззаветно любить
Белый крест в остывающем небе.


* * *
Сумасшествие сжигает изнутри
То ли душу, то ли город, то ли жизнь…
На краю (опять ты крайний!) не держись –
Прыгни в пламя и со смехом догори.

Догони судьбу-нахалку,
Догони по бездорожью,
Мне опять себя не жалко,
Мы опять неосторожны.
Больно знать и глупо верить,
Наша сказка все страшнее.
Крестик «продано» на двери…
Обреченные сильнее.

Больше некуда и незачем бежать,
Я судьбу возненавидел, как врага.
Ничего уже не страшно, только жаль,
Что и мертвые мы по уши в долгах.

Догони судьбу-злодейку,
Догори свечою белой!
Жизнь не ценится в копейку,
Но совсем не в этом дело?
Догони судьбу-подлюку,
Догори – останься гордым…
Черный крест над Первым Кругом,
Научи меня быть мертвым!

Темным знанием отравленные сны…
Тошно боженьке и жарко небесам…
Kiss me, kill me…
Глупо верить…
Знаю сам…
В этом мире бесполезно ждать весны…


* * *
Холодно нам на свете,
Даже когда жара.
Мы слишком злые дети
Выросшие вчера.


Мы до сих пор незрячи,
Хоть и провидим суть…
Будет ли все иначе?
Может, когда-нибудь?

Холодно – даже вместе,
Вот и во взглядах лед.
В смерти, а может – в мести
Может быть, повезет.

Мир – черно-белой резью…
Призраки не страшны…
Кто ты? О чем ты грезил?
Кем ты пришел с войны?

Мир черно-белой вязью
Неба и воронья…
Кровь обернется грязью
Вражья, моя, твоя.

Кровь обернется прошлым,
Зло опадет золой.
Может, однажды все же
Станет и нам тепло?


* * *
Ночь распахнута
Книгой о новой войне,
Уходя,
Я похожую в кресле оставил…
В грязном мире,
Где только лишь сила в цене
Мне не стать
Победителем гонки без правил.

Мне не стать
Беззаботным любимцем судьбы,
Даже больше –
Я насмерть сцепился с судьбою.
А исход
Безнадежной и глупой борьбы –
Черт бы с ним,
Ведь куда мне бежать с поля боя?

Белый крест –
Я распят правотой и виной.
Мы идем,
Темноту пред собою пугая…
Может быть,
Я дурак, я фанатик смешной,
Может быть,
Я заложник простой, я не знаю.

Может быть,
Я преступник законов людских,
Может быть,
Я преступник законов небесных,
Ты об этом
Спроси не меня, а других –
Тех, кто тоже
Стоял не однажды над бездной.

Тех, кто тоже
Беспомощно падал в нее,
Тех, кто тоже
Рукой чьей-то теплой подхвачен,
Тех, кому
Тоже спать по ночам не дает
Неумение
Жить в этом мире иначе.

Нет почтенья
К законам, деньгам и чинам –
Мало проку
Мы видели в этом почтенье.
Мы идем.
Книжкой ночь открывается нам,
Глупой книжкой
О подвиге и преступленье…



* * *
Я умею рисовать ветер,
Золотистые смущать окна.
Май печален и июль светел,
Незабывшийся февраль проклят.

Неприкаянные сны – в омут,
Я с забвением кружусь в вальсе.
Слишком долгим будет путь к дому,
Я учусь не слышать крик: «Кайся!»

Тополиный снег укрыл плечи.
Кот бродячий распугал страхи.
Мне и каяться теперь не в чем –
Разве в том, что избежал плахи.

Разве в том, что крест несу – белый,
А звезда над головой – злая.
Что мне с именем моим делать –
В пекле демоны его знают?

Мир клинком напополам – больно,
Умереть среди цветов – глупо.
Стылым холодом звенит воля,
От отчаянья свело зубы.

Может статься, я себя предал,
Доверяю не любви – стали,
Мне свободы бог узнать не дал,
А бессилия с лихвой налил.

Не лови мой взгляд – такой взрослый,
Взгляд того, кто зря достиг края…
Не преступник, не герой, просто
Выйду в ночь, и назовусь - …

* * *
Темная окраина, чей-то приговор…
Я пришел случайно и уйду как вор.
Я пришел из сказки про любовь и кровь.
Ночью злой ненастной кто-то умер вновь.

Равнодушным небом глупо заклинать.
И тебя бы мне бы вообще не знать!
Я пришел из бреда, я пришел с войны,
По чужому следу с темной стороны.

Как бы не был грешен, крест свой сам несу…
Я тебя утешу, я тебя спасу,
Стану осторожно сон твой охранять…
Жаль, что ты не сможешь позабыть меня.

Ночью было страшно втуне ждать рассвет.
Ночью было важно получить ответ.
Я сегодня чудо встретил на беду…
Ночью я побуду, утром я уйду.

Мир твой прост и светел, мой – жесток и свят.
Выйдя на рассвете, не вернусь назад.
Ты уснешь тревожно на исходе дня…
Жаль, что невозможно позабыть меня.


* * *
Не плакать и не звать, поняв, что бесполезно,
В чужие небеса укутаться, как в плащ…
Запомните меня танцующим над бездной,
Летящим под откос, не знавшим неудач…
Запомните меня чуть сонным на рассвете,
Запомните меня среди цветов и трав,
Я так любил ловить июльский теплый ветер,
И не любил рядить, кто виноват, кто прав…

Свернув судьбу петлей так буднично и просто
Я уходить ушел в ночную темноту.
Запомните меня таким почти невзрослым,
С улыбкой на губах шагнувшим за черту.

Запомните меня с такой осанкой гордой,
Запомните мой взгляд в цвет луговой травы,
Запомните меня…Каким угодно! К черту!
Запомните меня, пожалуйста, живым!


* * *
Звук захлопнувшейся двери
Делит судьбы пополам.
Обещали нам по вере,
А судили по делам.

Спиться – спеться – притерпеться,
Станут бить – держать удар…
Звали нас сюда погреться,
А пришли мы на пожар.

Крестный путь убрав цветами,
Мы забыли путь домой,
Мы себя простили сами
Перед вечностью самой.

Небеса устали слушать
Бесполезные мольбы…
Много проще все разрушить,
И подлее – все забыть,

Мы хотели просто верить,
В то, что мы еще не всё…
Звук захлопнувшейся двери
Стылый ветер донесет,

Ночь привычно распахнется,
Сталь привычно зазвенит,
Бог устало ужаснется
И зачем-то сохранит…

* * *
Уходя – уходи, возвращаясь – не лги, что надолго,
И танцуя со смертью не думай, что бог еще есть.
Не любовью, не братством – одним опостылевшим долгом
Мы с тобою в единое целое скованы здесь.

Не умея прощать, не поймешь, каково быть виновным,
Не умея забыть, бесполезно учиться прощать.
Обещай мне дожить до весны и начать все по-новой,
Если есть хоть какой-нибудь смысл что-то мне обещать.

Мы бездомнее ветра под этим безжалостным небом,
Наше глупое детство распято на выборе зол.
Ты мечтаешь о мести, а может – о власти, а мне бы
Только знать, что ты вновь невредимым с охоты пришел.

Обожженным крылом не укроешь любимых от горя.
Я молчу о любви, потому что ее просто нет.
Мы с тобой, улыбаясь, бродили по берегу моря,
Нет нужды говорить, что всего только раз и во сне…


* * *
Редактировать жизнь под служенье, которого нет,
Богом данные вехи судьбы обходить стороной,
Жить в ночи, уставая мучительно рваться на свет –
Это слишком бредово, зачем же так стало со мной?

Ледяные пути по осколкам игрушек чужих
Больно ранят дрожащие лапки бездомных котят.
И давно все равно, кто умрет, кто останется жив,
Потому что давно перекрыта дорога назад.

Потому что весна так цинично случилась не здесь,
Потому, что война это грязь, а любовь это ложь…
Ничего, что нам знать не дано, для чего мы здесь есть -
Ты такой же, как я, значит ты никогда не уйдешь.

Ничего, что я сам покаянных не помню молитв,
Небеса посмеются, и все же спасут-сохранят,
Для зимы, для грошовых потерь, для бессмысленных битв,
А еще для того, чтоб всегда возвращать мне – меня.

Расставаться, смеяться, спиваться и рваться на свет,
Равнодушные знаки судьбы обходя стороной,
Редактировать жизнь под служенье, которого нет,
И друг в друга поверить, и жить этой верой смешной.



Бомбейчику

Какая луна огромная!
Чуть страшно – вдруг упадет…
Мы самые здесь бездомные –
Любой сквознячок сметет.

Мы самые здесь ненужные,
Затерянные в ночи.
Что против вселенской стужи нам
Слепой огонек свечи?

Поймать бы Луну упавшую…
Покой подарить земле…
Какие же мы уставшие
В свои так немного лет…

Что против бездонной снежности,
Стирающей даль и высь
Глоточек случайной нежности
Двух жалких смешных убийц?

Что против всей взрослой подлости
Твой детский порыв – согреть?
Укрой меня зимней полночью,
Позволь мне - не умереть.

Улыбкой судьбу прогонишь ли –
Вон, скалится вдалеке?
Давай посидим тихонечко
Без света рука в руке…

1.

Век - из криков, век - из стали,
Век - из стразов и рублей...
Как мы с городом устали
Тихо плакать о тепле.

Век - из векселей и жести,
Темноты оконных ям.
Как мы оба неуместны
В нём - и город мой, и я.

Как мы оба беззащитны,
Задыхаемся одни,
Век цепной и ненасытный
Нас к забвению теснит.

Нас, со сфинксами и снами,
Нас, с медлительностью слов,
Век, по кнопкам барабаня,
Спишет, скинет со счетов.

Сбросит в прошлое, как в пропасть,
Прах наш с обуви стряхнёт.
Мы ему мешаем топать
Гордо-радостно вперёд.

К горизонту, за которым
Всем вопросам дан ответ.
Там действительно, мой город,
Нам с тобою места нет.

2.

Дождь серый, почти осенний.
День тёмный, простудно-сонный.
Он в травы бессилье сеет,
Ждёт холод, такой бездонный.

Спят кошки, мордашки прячут.
От чая аптечный запах.
"Отчаянье" - это значит,
Что лето умрёт завтра.

3.

Я исписался, я высыпался песком,
Высеялся в чужие дворы и сны,
Полураспался, став осенью и тоской,
Мокрыми рельсами, шёпотом тишины.

Я не оставил на пёстрой земле следа,
Чётко очерченной линии, борозды,
Я - лепестками, да искрами в проводах,
Шорохами в листве тополей седых.

Я не запомнился - полнился ли страстей,
Был ли я лёгок, как облачко над рекой.
Криком в безмолвии, молнией в темноте
Стать я не смог, и ничей не отнял покой.

Жизнь моя - горечь листвы, что ветер унёс.
Мало чеканности в робких моих стихах.
Дождь и далёкого поезда стук колёс
Песню мою хранят, и она тиха.

4.

Быть надо мне тихим, гордым,
В надзвёздное завтра зрячим,
Ведь мой беззащитен город,
Как маленький пёс бродячий.

Мне с чарами надо ладить,
Ходить с обнажённым сердцем,
Чтоб мог я его погладить
И в дом запустить погреться.

В квартиру из снов и строчек,
Построенную специально,
Чтоб мозглой осенней ночью
Он, ласковый и печальный,

Пришёл с бестревожным взглядом
И нос мне уткнул в ладони...
Мне надо, мне, правда, надо
Быть всех на земле бессонней.

Откуда-то из давнего, из полузабытой глупой книги: чашу горечи – чашу тёплой крови…
Не-ет – не горечи! Если бы крови! Чашу Сует с кромешной серой тьмой на дне подносит мне улыбающаяся судьба. Странно – всегда думал, что ад чёрного цвета, а он, оказывается, серого. Ад в тёплой фарфоровой чашечке со щербинкой, ад на утренней полутёмной кухне. Полутёмной, потому что глазам больно от света. Глаза и так едва хватает сил открыть… Послушайте! Да когда мне в последний раз удавалось выспаться? Не помню… Снов давно уже не вижу – всё серое.
Чай тоже серый. И не говорите мне, что это предрассветный мерцающий полусвет так падает. Я-то знаю: чашка утреннего чая – и есть Чаша Сует, глоток серого ада, привычное причастие Пустоты… Я знаю, но ничего с этим сделать не могу – мне надо, чёрт возьми, ходить на работу. И в гости. И в походы. И в кафе. И мало ли куда ещё. Мы, современные люди должны жить полнокровной жизнью и быть всесторонне развитыми. К тому же это очень обидно – упустить что-то из-за простой усталости. И это не принято, это будет взрыв, бунт, чёрт-те что это будет, я не чувствую в себе ни сил, ни желания бунтовать… Я послушный. Я покорно принимаю Чашу Сует – покорно выпиваю чашку обжигающей беспросветности серого февральского утра. Ритмично капает из крана вода – так когда-то в детстве стучал по радио метроном во время какой-нибудь минуты молчания. Теперь, кстати, так почему-то никогда не делают. Но не горя под небом стало меньше, а просто у людей на молчание ни минуты нет.
Я засыпаю без снов и просыпаюсь с чувством усталости. Впрочем, я всё делаю с чувством усталости: ем, работаю, разговариваю. Кажется, кроме усталости у меня давно уже не осталось никаких чувств. Я заполняю сегодняшний листок организатора в автобусе по дороге на работу. Я не помню, как пахнет земля, как поют птицы…
И глаза твои я уже не помню. И волосы. И даже почти не помню, что это страшно – забыть твои волосы и глаза. Смех твой я тоже уже не помню – ты не смеёшься при мне почему-то. Или вообще не смеёшься. Ты плачешь, или злишься, или говоришь о работе и о разных пустяках, о поездке к морю, которую мы когда-то планировали, а потом тоже забыли… Почти забыли – ты говоришь о ней так, как обещают раковому больному, судорожно делающему вид, будто верит, что доживёт до неё. Ты приходишь и приносишь газеты, и последние новости, и пельмени в запотевшем пакете, и улыбку эту свою… Слушай, детка! В какой хоспис ты ходишь её репетировать?
Я обжигаюсь чаем, морщусь от неожиданной боли и от стыда за эту ничем не оправданную вспышку ярости. Будто бы у тебя не то же самое! Будто бы сейчас там у себя на другом конце города ты не пьёшь свою Чашу Сует – старинную фаянсовую тёмно-синюю чашку, сделанную ещё в те времена, когда люди помнили, что такое уют. Ты пьёшь свой цейлонский гранулированный ад, обдумывая, что сегодня никак нельзя забыть взять на работу и как правильнее реагировать на придирки придурковатого начальника. Потом ты моешь чашку, кормишь кошку убегаешь. Времени без пяти восемь, тебе надо спешить, а у меня есть ещё несколько минут, чтобы посмотреть на твою фотографию.
На ней лето и ты, твоя совсем живая, совсем детская счастливая улыбка. На этой фотографии у тебя пушистые золотые волосы… Стоп! Золотые? Но они же у тебя серые, серые, как темень за окном, как содержимое Чаши Сует…
Я несусь в комнату, рывком распахиваю секретер, безжалостно вываливаю на пол какое-то барахло. Достаю коробку со снимками – большую, серую, из под каких-то сапог, просматриваю фотографии – торопливо, остервенело… Так и есть! У тебя на все фото – золотые волосы. И глаза голубые. А у меня глаза зелёные и волосы каштановые с медным оттенком… Очередной вдох вдруг комом застревает в глотке, ужас карабкается по спине, царапая позвоночник ледяными когтистыми лапками. Я бросаюсь к телефону.
Только бы успеть! Только бы успеть, только бы тебя что-нибудь задержало дома, только бы… Мне повезло – ты снимаешь трубку, у тебя там кошка что-то важное опрокинула…
– Слушай! – задыхаюсь я. – Ты только не принимай меня за сумасшедшего! Ответь, какого цвета у меня, по-твоему глаза? Какого они цвета?
– Серого, – говоришь ты растерянно, – А что?
– Я так и знал.
– Что-что? – леденеешь ты на другом конце провода, – Ты действительно в порядке?
– Нет! – рычу я, – Не-е-е-е-ет! Мы не в порядке! Мы давно уже не в порядке! Мы погибаем, радость моя, погибаем, правда! Чаша Сует, понимаешь…
– ???
– Мы каждое утро пьём Чашу Сует и отравились ей. Целыми днями носимся, как угорелые, перестали смеяться, перестали различать цвета. Мы давно уже медленно умираем, слышишь…
– И что ты предлагаешь? – за этой невинной фразой чувствуется другая – что-нибудь вроде: лапушка, я тебя люблю, я даже постараюсь поверить твоей бредятине, если это тебе нужно, любовь моя. Ладно, пусть будет так, пусть всё, что угодно, только послушай меня…
– Я предлагаю уезжать! – хриплю я, – Бросить всё к чёрту и уезжать пока мы ещё способны что-то чувствовать. Клади трубку, звони шефу, что не придёшь и давай ко мне.
– Как я могу не прийти, это же моя работа? – беспомощно возражаешь ты.
– Как-как? Как-нибудь! Пойми, радость моя, это не бред, это очень-очень важно. Мне самому очень хотелось бы, чтобы это всё было всего лишь бредом. Бросай всё и приезжай!
– Ну, хорошо, хорошо. У тебя температуры точно нет?
– Нет, нет, – торопливо говорю я и вешаю трубку, чтобы у тебя не было возможности передумать. Ты приедешь, ты действительно приедешь, а когда ты приедешь, я сумею убедить тебя. Я покажу тебе фотографии, покажу серые автобусы за окном, которые на самом деле рыжие – я вспомнил! И мы вместе придумаем, как спастись, придумаем, обязательно придумаем что-нибудь гениальное… Ты только приезжай скорее, хорошо?
Серая непроглядь за окном посветлела. К тому же… Показалось мне, или нет?
Не показалось. За окошком ритмично, словно отсчитывая секунды до твоего приезда, тоненько попискивала какая-то птица.

В одном далёком и сером городе жил-был один маленький ветер. Даже не ветер, а так – сквозняк просто, совсем крохотный и незаметный, на него даже предсказатели погоды не обращали внимания. Другие ветры, вот они да – умели внушать уважение и все как один носили величественные и грозные прозвания, как то Норд, Норд-Ост или даже тайфун Дженни. Они был могучи и прекрасны, и конечно же, по праву довольны собой. Каждый их порыв тщательно изучали синоптики, о них писали в газетах и говорили в телевизионных новостях. А наш сквозняк? Да что он мог-то, разве о нём напишет хоть одна газета, или его силёнок едва-едва хватало на то, чтобы хлопнуть чьей-нибудь форточкой?
Зато он подхватывал разноцветные полиэтиленовые пакеты, заставляя их взлетать выше проводов и выше крыш. Он дыбил шерсть на облезлом коте, так что кот мог выглядеть пушистым, и понимал, что он, в общем-то не тварь помойная, а ого-го какой котище. Он надувал волночки в луже, и лужа радовалась, что может поиграть в то, что она – море. Он помогал взлетать толстенным голубям, живущим у кафе. А ещё он носил по городу вкусные запахи и тополиные пушинки. Он вообще был целыми днями занят и делал множество разных дел, но все эти дела казались слишком маленькими и неважными. Такими же, как и сам этот ветер, не упоминаемый в прогнозах погоды.
И однажды ветру это совсем отчаянно надоело. Он решил вырасти. Стать могучим и грозным, получить звучное имя, стать предметом газетных заметок и телевизионных передач. И, может быть, однажды даже войти в историю.
Он перестал заниматься голубями и лужами. Он больше не тратил себя на ерунду, он посвятил себя Цели и сосредоточил все свои силёнки на её достижении. А целеустремлённость и труд всегда вознаграждаются. Так что однажды нелепый маленький ветер вырос. Во вполне значительное явление природы.
Теперь-то уж никто даже в шутку не мог назвать его сквозняком. Это был Ветер с большой буквы, могучий и грозный. Способный топить корабли и ломать большие деревья. Другие ветры с удовольствием приняли его в свою буйную компанию. И какое же это было счастье – нестись с ними вместе над шумным океаном, наслаждаясь собственной неодолимой силой. Наш ветер и думать забыл о сером и сыром городе.
А город, между прочим, стал теперь ещё серее и грустнее. Ведь теперь некому было помогать взлетать толстым голубям, и им пришлось научиться ходить пешком. Никто не заносил тополиные пушинки на седьмой этаж, не шептал поэтам стихи и не обрывал лепестки на ромашках в руках прохожих так, чтобы у них оставался единственный вариант – «любит». Ни одна лужа больше не могла почувствовать себя морем, облезлые коты оставались облезлыми, и полиэтиленовые пакеты уже не поднимались в небо, послушно понимая, что они мусор и только. Но ветру до всего этого не было дела, он жил далеко-далеко теперь, был настоящим ураганом и даже всё таки вошёл в историю, вызвав цунами у берегов Японии.
… Но, может быть, однажды, летней лунной ночью все чердачные чудаки и городские сумасшедшие одновременно проснутся, что-то странное почувствовав? И так же одновременно дунут в свои флейты и губные гармошки, или, на худой конец, просто в трубочки для мыльных пузырей. Тогда родится новый маленький ветер, и у города опять будут взлетающие над проводами разноцветные пакеты, лужицы, играющие в море и тополиные пушинки на седьмых этажах.
А цунами… А что – цунами? Что в них хорошего-то? Особенно, для голубей и котов?

Когда наступит время уходить
За горизонты, сны и окоёмы,
Изо всего, что разумму знакомо,
У Господа успеть бы попросить

Ни райских кущ, ни звёздных криптограмм,
Ни ласки безммятежного забвенья
Ни белых крыл... А просто разрешенья
Забрать с собой к неведомым мирам

Вещей из всех возможных только две,
В пути обременительных не слишком -
Смешного полосатого котишку
И питерский невыразимый свет.

То злое лето было мертвенно-медным,
Ленивым, медленным, город сходил с ума.
То злое лето было для нас последним,
А я того упрямо не понимал.

Смотрел в глаза, что-то там лепетал невнятно,
Носил жасмин, за маршрутку твою платил,
А ты устал и всего лишь хотел обратно -
На волчью волю, где с тёплым не по пути.

Где места нет для котят, шоколадок, свечек,
И смысла нет всякий хлам за собой таскать.
И всё короче у нас становились встречи,
И всё зловещей над ними горел закат.

И ты ушёл - всё же выбрал свою свободу,
Где жизнь трудна, но бессовестно хороша.
Я у дверей всё совал тебе бутерброды
И думал: как же я буду теперь дышать?

А надо всем этим медное плыло лето,
Трамваи маялись в пробке, и шла гроза,
Готовясь празднично пепел смывать бесследно
Смешной надежды дождаться тебя назад.

Странные сказки снятся осени на излёте.
Дождь, утешая, шепчет травам, что всё пустое,
Мол, умирать не страшно, вы ж не навек умрёте,
Будет весна однажды, ждать несомненно стоит.

Дождь, уставая, плачет, сколько же, боже, можно
Врать, самому не веря, греть, самому застынув?
Листья текут по ветру, улицы ждут тревожно.
Будет зима суровой и бесконечно длинной.

Осени на излёте снятся чужие песни,
Тени, что ходят в чёрном, тени, что стонут в белом,
Мёртвые снятся птицы - это всегда к болезни,
Мёрзлые снятся розы - пошло же до предела.

Осени снятся стены, станции и вокзалы,
Пепел от писем, пепел чьих-то поэм и судеб,
Осени снятся взрывы, окон пустых провалы,
Боль от того, что сказке этой конца не будет.

Осени снятся свечи над именами павших
В глупой войне за право быть в стороне и выше.
Осени слишком страшно, осень не хочет дальше,
Осень кричит и бьётся, осень никто не слышит.