1.

Век - из криков, век - из стали,
Век - из стразов и рублей...
Как мы с городом устали
Тихо плакать о тепле.

Век - из векселей и жести,
Темноты оконных ям.
Как мы оба неуместны
В нём - и город мой, и я.

Как мы оба беззащитны,
Задыхаемся одни,
Век цепной и ненасытный
Нас к забвению теснит.

Нас, со сфинксами и снами,
Нас, с медлительностью слов,
Век, по кнопкам барабаня,
Спишет, скинет со счетов.

Сбросит в прошлое, как в пропасть,
Прах наш с обуви стряхнёт.
Мы ему мешаем топать
Гордо-радостно вперёд.

К горизонту, за которым
Всем вопросам дан ответ.
Там действительно, мой город,
Нам с тобою места нет.

2.

Дождь серый, почти осенний.
День тёмный, простудно-сонный.
Он в травы бессилье сеет,
Ждёт холод, такой бездонный.

Спят кошки, мордашки прячут.
От чая аптечный запах.
"Отчаянье" - это значит,
Что лето умрёт завтра.

3.

Я исписался, я высыпался песком,
Высеялся в чужие дворы и сны,
Полураспался, став осенью и тоской,
Мокрыми рельсами, шёпотом тишины.

Я не оставил на пёстрой земле следа,
Чётко очерченной линии, борозды,
Я - лепестками, да искрами в проводах,
Шорохами в листве тополей седых.

Я не запомнился - полнился ли страстей,
Был ли я лёгок, как облачко над рекой.
Криком в безмолвии, молнией в темноте
Стать я не смог, и ничей не отнял покой.

Жизнь моя - горечь листвы, что ветер унёс.
Мало чеканности в робких моих стихах.
Дождь и далёкого поезда стук колёс
Песню мою хранят, и она тиха.

4.

Быть надо мне тихим, гордым,
В надзвёздное завтра зрячим,
Ведь мой беззащитен город,
Как маленький пёс бродячий.

Мне с чарами надо ладить,
Ходить с обнажённым сердцем,
Чтоб мог я его погладить
И в дом запустить погреться.

В квартиру из снов и строчек,
Построенную специально,
Чтоб мозглой осенней ночью
Он, ласковый и печальный,

Пришёл с бестревожным взглядом
И нос мне уткнул в ладони...
Мне надо, мне, правда, надо
Быть всех на земле бессонней.

Откуда-то из давнего, из полузабытой глупой книги: чашу горечи – чашу тёплой крови…
Не-ет – не горечи! Если бы крови! Чашу Сует с кромешной серой тьмой на дне подносит мне улыбающаяся судьба. Странно – всегда думал, что ад чёрного цвета, а он, оказывается, серого. Ад в тёплой фарфоровой чашечке со щербинкой, ад на утренней полутёмной кухне. Полутёмной, потому что глазам больно от света. Глаза и так едва хватает сил открыть… Послушайте! Да когда мне в последний раз удавалось выспаться? Не помню… Снов давно уже не вижу – всё серое.
Чай тоже серый. И не говорите мне, что это предрассветный мерцающий полусвет так падает. Я-то знаю: чашка утреннего чая – и есть Чаша Сует, глоток серого ада, привычное причастие Пустоты… Я знаю, но ничего с этим сделать не могу – мне надо, чёрт возьми, ходить на работу. И в гости. И в походы. И в кафе. И мало ли куда ещё. Мы, современные люди должны жить полнокровной жизнью и быть всесторонне развитыми. К тому же это очень обидно – упустить что-то из-за простой усталости. И это не принято, это будет взрыв, бунт, чёрт-те что это будет, я не чувствую в себе ни сил, ни желания бунтовать… Я послушный. Я покорно принимаю Чашу Сует – покорно выпиваю чашку обжигающей беспросветности серого февральского утра. Ритмично капает из крана вода – так когда-то в детстве стучал по радио метроном во время какой-нибудь минуты молчания. Теперь, кстати, так почему-то никогда не делают. Но не горя под небом стало меньше, а просто у людей на молчание ни минуты нет.
Я засыпаю без снов и просыпаюсь с чувством усталости. Впрочем, я всё делаю с чувством усталости: ем, работаю, разговариваю. Кажется, кроме усталости у меня давно уже не осталось никаких чувств. Я заполняю сегодняшний листок организатора в автобусе по дороге на работу. Я не помню, как пахнет земля, как поют птицы…
И глаза твои я уже не помню. И волосы. И даже почти не помню, что это страшно – забыть твои волосы и глаза. Смех твой я тоже уже не помню – ты не смеёшься при мне почему-то. Или вообще не смеёшься. Ты плачешь, или злишься, или говоришь о работе и о разных пустяках, о поездке к морю, которую мы когда-то планировали, а потом тоже забыли… Почти забыли – ты говоришь о ней так, как обещают раковому больному, судорожно делающему вид, будто верит, что доживёт до неё. Ты приходишь и приносишь газеты, и последние новости, и пельмени в запотевшем пакете, и улыбку эту свою… Слушай, детка! В какой хоспис ты ходишь её репетировать?
Я обжигаюсь чаем, морщусь от неожиданной боли и от стыда за эту ничем не оправданную вспышку ярости. Будто бы у тебя не то же самое! Будто бы сейчас там у себя на другом конце города ты не пьёшь свою Чашу Сует – старинную фаянсовую тёмно-синюю чашку, сделанную ещё в те времена, когда люди помнили, что такое уют. Ты пьёшь свой цейлонский гранулированный ад, обдумывая, что сегодня никак нельзя забыть взять на работу и как правильнее реагировать на придирки придурковатого начальника. Потом ты моешь чашку, кормишь кошку убегаешь. Времени без пяти восемь, тебе надо спешить, а у меня есть ещё несколько минут, чтобы посмотреть на твою фотографию.
На ней лето и ты, твоя совсем живая, совсем детская счастливая улыбка. На этой фотографии у тебя пушистые золотые волосы… Стоп! Золотые? Но они же у тебя серые, серые, как темень за окном, как содержимое Чаши Сует…
Я несусь в комнату, рывком распахиваю секретер, безжалостно вываливаю на пол какое-то барахло. Достаю коробку со снимками – большую, серую, из под каких-то сапог, просматриваю фотографии – торопливо, остервенело… Так и есть! У тебя на все фото – золотые волосы. И глаза голубые. А у меня глаза зелёные и волосы каштановые с медным оттенком… Очередной вдох вдруг комом застревает в глотке, ужас карабкается по спине, царапая позвоночник ледяными когтистыми лапками. Я бросаюсь к телефону.
Только бы успеть! Только бы успеть, только бы тебя что-нибудь задержало дома, только бы… Мне повезло – ты снимаешь трубку, у тебя там кошка что-то важное опрокинула…
– Слушай! – задыхаюсь я. – Ты только не принимай меня за сумасшедшего! Ответь, какого цвета у меня, по-твоему глаза? Какого они цвета?
– Серого, – говоришь ты растерянно, – А что?
– Я так и знал.
– Что-что? – леденеешь ты на другом конце провода, – Ты действительно в порядке?
– Нет! – рычу я, – Не-е-е-е-ет! Мы не в порядке! Мы давно уже не в порядке! Мы погибаем, радость моя, погибаем, правда! Чаша Сует, понимаешь…
– ???
– Мы каждое утро пьём Чашу Сует и отравились ей. Целыми днями носимся, как угорелые, перестали смеяться, перестали различать цвета. Мы давно уже медленно умираем, слышишь…
– И что ты предлагаешь? – за этой невинной фразой чувствуется другая – что-нибудь вроде: лапушка, я тебя люблю, я даже постараюсь поверить твоей бредятине, если это тебе нужно, любовь моя. Ладно, пусть будет так, пусть всё, что угодно, только послушай меня…
– Я предлагаю уезжать! – хриплю я, – Бросить всё к чёрту и уезжать пока мы ещё способны что-то чувствовать. Клади трубку, звони шефу, что не придёшь и давай ко мне.
– Как я могу не прийти, это же моя работа? – беспомощно возражаешь ты.
– Как-как? Как-нибудь! Пойми, радость моя, это не бред, это очень-очень важно. Мне самому очень хотелось бы, чтобы это всё было всего лишь бредом. Бросай всё и приезжай!
– Ну, хорошо, хорошо. У тебя температуры точно нет?
– Нет, нет, – торопливо говорю я и вешаю трубку, чтобы у тебя не было возможности передумать. Ты приедешь, ты действительно приедешь, а когда ты приедешь, я сумею убедить тебя. Я покажу тебе фотографии, покажу серые автобусы за окном, которые на самом деле рыжие – я вспомнил! И мы вместе придумаем, как спастись, придумаем, обязательно придумаем что-нибудь гениальное… Ты только приезжай скорее, хорошо?
Серая непроглядь за окном посветлела. К тому же… Показалось мне, или нет?
Не показалось. За окошком ритмично, словно отсчитывая секунды до твоего приезда, тоненько попискивала какая-то птица.

В одном далёком и сером городе жил-был один маленький ветер. Даже не ветер, а так – сквозняк просто, совсем крохотный и незаметный, на него даже предсказатели погоды не обращали внимания. Другие ветры, вот они да – умели внушать уважение и все как один носили величественные и грозные прозвания, как то Норд, Норд-Ост или даже тайфун Дженни. Они был могучи и прекрасны, и конечно же, по праву довольны собой. Каждый их порыв тщательно изучали синоптики, о них писали в газетах и говорили в телевизионных новостях. А наш сквозняк? Да что он мог-то, разве о нём напишет хоть одна газета, или его силёнок едва-едва хватало на то, чтобы хлопнуть чьей-нибудь форточкой?
Зато он подхватывал разноцветные полиэтиленовые пакеты, заставляя их взлетать выше проводов и выше крыш. Он дыбил шерсть на облезлом коте, так что кот мог выглядеть пушистым, и понимал, что он, в общем-то не тварь помойная, а ого-го какой котище. Он надувал волночки в луже, и лужа радовалась, что может поиграть в то, что она – море. Он помогал взлетать толстенным голубям, живущим у кафе. А ещё он носил по городу вкусные запахи и тополиные пушинки. Он вообще был целыми днями занят и делал множество разных дел, но все эти дела казались слишком маленькими и неважными. Такими же, как и сам этот ветер, не упоминаемый в прогнозах погоды.
И однажды ветру это совсем отчаянно надоело. Он решил вырасти. Стать могучим и грозным, получить звучное имя, стать предметом газетных заметок и телевизионных передач. И, может быть, однажды даже войти в историю.
Он перестал заниматься голубями и лужами. Он больше не тратил себя на ерунду, он посвятил себя Цели и сосредоточил все свои силёнки на её достижении. А целеустремлённость и труд всегда вознаграждаются. Так что однажды нелепый маленький ветер вырос. Во вполне значительное явление природы.
Теперь-то уж никто даже в шутку не мог назвать его сквозняком. Это был Ветер с большой буквы, могучий и грозный. Способный топить корабли и ломать большие деревья. Другие ветры с удовольствием приняли его в свою буйную компанию. И какое же это было счастье – нестись с ними вместе над шумным океаном, наслаждаясь собственной неодолимой силой. Наш ветер и думать забыл о сером и сыром городе.
А город, между прочим, стал теперь ещё серее и грустнее. Ведь теперь некому было помогать взлетать толстым голубям, и им пришлось научиться ходить пешком. Никто не заносил тополиные пушинки на седьмой этаж, не шептал поэтам стихи и не обрывал лепестки на ромашках в руках прохожих так, чтобы у них оставался единственный вариант – «любит». Ни одна лужа больше не могла почувствовать себя морем, облезлые коты оставались облезлыми, и полиэтиленовые пакеты уже не поднимались в небо, послушно понимая, что они мусор и только. Но ветру до всего этого не было дела, он жил далеко-далеко теперь, был настоящим ураганом и даже всё таки вошёл в историю, вызвав цунами у берегов Японии.
… Но, может быть, однажды, летней лунной ночью все чердачные чудаки и городские сумасшедшие одновременно проснутся, что-то странное почувствовав? И так же одновременно дунут в свои флейты и губные гармошки, или, на худой конец, просто в трубочки для мыльных пузырей. Тогда родится новый маленький ветер, и у города опять будут взлетающие над проводами разноцветные пакеты, лужицы, играющие в море и тополиные пушинки на седьмых этажах.
А цунами… А что – цунами? Что в них хорошего-то? Особенно, для голубей и котов?

(с) Лайрэ Айменель:

Мы звенели и смеялись, играли и танцевали - в том, что для других было бесконечной, но искристой темнотой, а для нас - сияло всеми оттенками серебра и синевы. Как легко - вскинуть руки, закрутить снег легчайшими лентами, посылать их виться в воздухе, кружить, взлетать и падать, скользить поземкой, и танцевать среди этого сияния - о, оно никогда не было просто белым. Легко танцевать среди вьющихся искр, называть все цвета - серебристый, стальной, бледно-голубой, и снова серебро, чувствовать прикосновения снежинок, различать неповторимый узор каждой из них - отступать на шаг, и видеть, как они складываются в целое, что составляет новый узор. Смех - такой же льдистый, как и все вокруг.

Бесконечно можно смотреть, как ветер несет поземку, как выстраивает снежные холмы, как меняет их форму. Бесконечно течет время в долгой зимней ночи - хочешь - поднимись на любую из вершин, туда, где не будет даже снега, потому что злые ветра сорвали его, и только черный, изъеденный теми же неуемными вихрями пик высится - вонзается в небо. Поднимись - и смотри вверх, ты выше скалы, но еще выше - звезды, крупные, огромные звезды. Поющие звезды. И ветер поет - его песнь на вершине дика, неукротима, он пронизывает тебя насквозь, пусть ты сам - тоже ветер и снег, ветер и лед. Стой и чувствуй, что вы родные, но не самые ли страшные враги получаются из тех, кто такой же, как ты? Можно вспомнить того, кто создал тебя, его лед и холод - его жар и огонь, и тех, кто так похож на него, но кто враг ему - стал ли врагом, всегда ли был... Черная вершина, черный камень, кости земли - а над тобой бескрайнее небо, и такие прекрасные, такие холодные звезды.

Бесконечно можно смотреть на ледник - как несокрушимо он стоит, как неотвратимо его движение, как прекрасен голос пластов льда, которые шепчут тебе и друг другу, скрежещут ласково о том, что они движутся, что они идут к холодной, черной воде... Слушать, как обрушиваются в воду, видеть, как откалывается ледяная гора - как громко, возмущенно всплескивает океан! Какая волна вздымается и обрушивается вновь, и вновь вскипает вода! Называть для себя все оттенки, которые видишь - и черный, и фиолетово-черный, и сизый, и антрацитовый... Смеяться и придумывать новые слова, которыми можно назвать то, что видишь - потом принести их братьям, звенеть словами и льдинками - смотрите, слушайте! Морэхэлльа - похоже? Хэлльайанно - ты слышишь этот цвет так же, как я? Найдем новые слова вместе?

Всё это - было, было некогда, бесконечно длились ночи и струился свет звезд, и играли зеленые сполохи, разворачивались как свитки, мерцали и бледнели, и разгорались снова, бесконечно длились дни и сияло солнце, белое солнце, и мириады его отражений во льдах сияли ему в лицо. Струилось время, и острые звезды сдвигались со своих мест, и мы звенели удивленно и придумывали им новые имена. Двигалась земля, рушились пики, стонала земля, когда ее черный хребет переламывался и выстраивался вновь, и поднимались новые скалы, с новыми лабиринтами ходов, и новые пути прокладывали неумолимые ледники.

Тот, кто создал нас, дал нам имя и голос, дал нам жизнь - он уходил и возвращался, и вновь ушел - и мы не ждали его, танцуя в ночи, только знали, что он где-то есть, пусть даже его не почувствовать больше, и каждая звезда пела нам его голосом. Мы не ждали и не тосковали о нем, как можно печалиться, если каждый из нас - это отпечаток его воли, его взгляда и его любви? И его одиночества...
Посмотри на своего брата, если хочешь увидеть того, кто создал тебя - отсвет его сияния в глазах брата, отзвук его музыки в голосе брата, печать его неповторимости - во всем облике брата. Посмотри и не тоскуй, смотри и помни, и знай, что ты сам - такой же... И совершенно другой. Такое же изменичивое, текучее совершенство льда, метели, снега и света.

Стонала земля, стонал воздух, и само время, казалось, выкручивают чьи-то безжалостные руки. Вспыхнуло небо - не тем, привычным нам бледным и зеленым огнем - алое, невиданное многие и многие годы, алое, которое мы успели почти забыть, затопило небо от края до края, и наши снега окрасились в цвет, который мы хотели забыть, но никогда не могли - в цвет горячей живой крови. Взметнулись ветра - черные, злые, оскалившись, рванулись к нам - и насквозь, и впервые мы закричали, узнавая боль и отчаяние, которое приходит с болью. Мы метались - но наши льды обратились против нас, наши снега кипели и исходили жаром, черный камень стал алым и потек там, где раньше текли ледяные реки. Нам больше не было места в мире, да в таком мире уже ничему не могло быть места, и самого мира тоже не могло быть - он искажался, сминался и рушился сам в себя, чтобы вновь подняться, перекрученным, чтобы рухнуть обратно, и с черно-красного неба падали звезды, кровавые, жаркие, гневные.
Мы кричали - и мы вновь услышали его. Мы узнали его - он вернулся. Он вернулся, изменившись страшно, он горел и пылал, но мы не могли не узнать его - даже тая и плавясь, цветок льда остается единственным в своем роде, никогда не станет похожим на что-то другое, его всегда можно узнать - даже если он искорежен, даже если он... искажен.
Он упал к нам с неба, словно еще одна пылающая, черно-алая звезда, он накрыл нас тишиной, и больше не было скрежета камня, грохота скал, кипения лавы. Жар вокруг него, но голос его - тот же лёд и та же зима, к которым мы впервые открыли глаза когда-то.
Уходите, сказал он нам, уходите - я не знаю, какими вы станете там, куда я открою вам дверь, но там вы - будете, вы сможете - стать. Здесь нет больше места для вас, сказал он, и в его голосе стыл морозный туман, вы не можете здесь остаться - я не могу сделать, чтобы вы здесь остались...
И он вскинул руки и опустил их, и завизжал разрезаемый воздух, холодный свет полыхнул и пропал, оставив прореху - проход в новую, молчащую зимнюю ночь.

Мы уходили, скользили друг за другом, один за одним исчезали в проеме, и каждый немного медлил перед тем, как сделать последний шаг - чтобы взглянуть в глаза тому, кто создал нас, и назвать ему свое имя, и повторить - имя его. Он держал для нас этот странный путь, не давая ему закрыться, и слышал каждого, и каждого - знал до последнего перезвона, до мельчайшей ледяной пылинки. Он был с каждым из нас - до последнего шага. И даже чуть дальше - до первого шага по новой земле...

Как тихо было здесь, каким незнакомым шепотом говорил ветер, как странно светили незнакомые звезды. Как долго молчали мы, как тихо двигались, как неловко - так непривычно...
Изнутри каждого прорастало что-то, чему мы не могли дать названия - последний его дар, потому что открытый путь был - предпоследним.
Он повторял имя каждого, произносил его почти так, как надо - немного иначе - и этим касался сути и изменял ее. Новое имя звездой вспыхивало в каждом из нас, и мы чувствовали, что меняемся - так, как расцветает узор инея, как становится все сложней и причудливей снежинка...
Чувствовали, как плотней становимся, тяжелей, как не можем больше развернуть морозные крылья. Знали, что не сможем больше танцевать среди вьюги - будучи ее частью, не почувствуем, как летят сквозь нас иглы ледяного ветра - отдаваясь не болью, а лишь серебряным удивлением и смехом... Кто-то из нас вскрикнул, ломая тишину сухим непривычным треском, вскинул руку - такую плотную, странную руку - и засмеялся, увидев, как послушно взметнулась лента вьюги. Мы смеялись тогда, привыкая к новым телам, новым голосам, двигались неловко, делали шаги - такие же шаги, какие делали плотные там, дома... Дома.
Я обернулся тогда и взглянул туда, где только что были врата - врата, за которыми остались наши льды и скалы, наши земли, наше небо и наши ветра. Я вспомнил - еще одного, который был создан. Он приходил к нам, он был яростен, он говорил...

- Это наш дом. Теперь это наш дом, и мы никогда не оставим его. Больше никто не заставит нас уйти.

И ледяной меч с готовностью лег в мою ладонь.

Именно "вариант", потому что, мможет быть, это и не пойдёт в основной текст. Сейчас я бросил ПИСАТЬ ПД, я его ВЫЧИТЫВАЮ, убирая нестыковки и несообразности, которых за четырнадцать глав накопилось много, и которые я не заметил сразу, по горячим следам. Увы, конкретно этот кусок текста может оказаться порождённым путаницей. И тогда придётся всё переписывать по-другому. Но здесь пусть будет.


- Теон! - Санса-Арья немилосердно трясла нооразведчика за грудки, - Грейджой, с тобой всё нормально вообще? Отвечай, придурок мороженный! Ты заболел?
В голове у Грейджоя тяжело и маслянисто, как нефть, плескалась пустота. И эту пустоту отчаянно хотелось пролить вовне, чтобы весь мир заполнился ею, чтобы в ней можно было остаться навсегда, утонуть, спрятавшись в тишине и покое от прискорбной необходимости шевелиться, от от перспективы что-то там кому-то объяснять, а самое главное - от противно резкого голоса невозможной речноземельской девицы. Это ж орудие пыток, а не голос! Сансе-Арье в не в Вай-Фай стремиться надо, а в Дредфорт. Где, если конечно, в этом времени у Болтонов сохранилось хоть что-нибудь от их зловещих традиций, мерзкую приставучку немедленно устроят на работу главным палачом. Пеклооооо... Почему нельзя просто оставить человека, тьфу, то-есть Ходока в покое?
Арья-Санса упрямо не отставала, так что пришлось всё-таки приходить в себя.
Первое, что удалось осознать - это то, что он, Теон, валяется на спине на заботливо подстеленной кем-то пенке. А на нём сидит верхом эта истязательница и блажит на бессмертную тему "Что это было?". Ха, можно подумать, он сам толком понял!
- Слезь с меня, идиотка! - выдавил из себя Грейджой, - Между прочим, ты тяжёлая.
- Сам идиот! - беззлобно огрызнулась Санса-Арья, слава всем богам, всё-таки выполняя его просьбу, - Между прочим, мы так испугались!
- Угу, - подтвердил, оказывается, сидевший рядом Томмен, - ьЯ сам чуть в обморок не грохнулся.
- А я что - грохнулся? - спросил Теон, мгновением раньше, чем сообразил, что, судя по вссемму, ровно это он и умудрился проделать, - И сколько я провалялся тут?
- Четверть часа где-то, - отозвался дотошный Бринден, - Пить хочешь?
- Как слон, - признался Грейджой, пытаясь одновременно сесть и хотя бы относительно сориентироваться в происходящем. Первое удалось ему легче, чем второе, похоже, обморок действительно был. Потому что эта самая четверть часа намертво выпала из грейджойской памяти, подло прихватив с собой и предыдущие несколько минут.
- Мы про "Аст Ахэ" трепались, - начал рассказывать Томмен, на всякий случай размещаясь у Теона за спиной с явной готовностью подхватить, если тот снова начнёт падать, (Надо будет дать в ухо, - решил нооразведчик) - И вдруг ты на полуслове осёкся, глаза мутные вдруг стали, и вообще, вся морда окаменела будто. Я тебя трясу-трясу, а ты не слышишь совсем. А потом ты упал вообще, метаться начал, будто припадочный, шептать что-то... Жуть в общем!
- Он на тебя сверху навалился, - добавил Бринден, - Сгрёб в охапку, держал, не давая елозить, а потом ты успокоился и, вроде, заснул, - Умник сделал секундную паузу и закончил не допускаюжщим возражений тоном, - В общем, мы даже не то что испугались, мы обгадились. И имеем право на пояснения, пекло тебя сожри!
- Мне бы самому сообразить, - вздохнул Теон, добивая сунутую ему в руки бутылку апельсинового сока, - В общем, у нас всё плохо, и мы в полной заднице. Потому что на меня, похоже, напал кто-то.
- Напал? - с Сансы-Арьи слетела её непробиваемая самоуверенность, - Это как это - напал?
- Ну, как нападают? - до нооразведчика не сразу дошло, что дело именно как раз таки в том, что его нынешние друзья действительно понятия не имеют, как нападают. Откуда, в конце концов, они могли бы такие вещи узнать. Впрочем, сейчас это даже хорошо - то, что снова придётся читать импровизированную лекцию. Заодно и у него самого в голове всё на место встанет.
- В общем, как вы, наверно, все тут уже врубаетесь, Иные - они с Зовом. То-есть способностью ощущать ближайшее пространство как часть себя самого, различать живых и мёртвых, ну, и друг друга чувствовать на расстоянии, - Грейджой кашлянул, - Последнему, правда, надо дополнительно учиться, а то без тренировки ты только самых близких своих отсекать можешь. Ну, так вот, самых продвинутые из Ходоков могут и информацию передавать, и поддерживать товарища и драться - тоже на расстоянии.
-И где же ты тут, интересно мне, умудрился такого продвинутого Ходока себе раздобыть?, - недоверчиво посмотрел на нооразведчика Бринден, - Сам же рассказывал, что в нашей параллели мира всем тебе подобным изначальные ходоковые способности как-то там уродуют.
- Я это по Киррану этому несчастному понял, - Теон скривился от мерзкого воспоминания, - А гад, который до меня дотянулся, он если и урод, то только моральный!
- И чего же от тебя хотел урод моральный?, - очень недобрым тоном спросила Санса-Арья. Нимерия, наверно, заметив недовольство девочки, басовито тявкнул. Внушительно так, явно желая сообщить, что если урод и до хозяйки вдруг попытается добраться, то его никакие ходоковые способности от праведного пёсьего гнева не спасут вот ни капельки.
- Чего-чего... Подчинить мою волю он хотел, ясен Пейн. Чтобы я, значит, выполнял все его приказы. Ехал куда-то за Стену...
- За Стену? - ахнул Томмен, - Теон, а это не может значить, что там до сих пор и нормальные Ходоки водятся?
- Не думаю. А если даже они там и есть, то смекни, какую силищу надо иметь, чтобы дотянуться от Застенья до Речных Земель? Для этого нужно превосходить даже нашего лорда Мэлхаара. А таких там точно не водится!
- Уверен? - мрачно спросил Бринден.
Теон поймал себя на паскудной мыслишке, что не очень-то он в этом уверен, но ещё больше пугать и без того перенервничавших друзей разведчику не хотелось.
- Сильнее нашего Короля Ночи быть невозможно! - заявил он, стараясь придать голосу как можно больше убедительности, - Потому что гон обращён был даже не из человека, как какие-нибудь там дети Крастера, а из сверхсущества, вот. Лорд Мэлхаар меня, собственно говоря, и спас. почувствовал, что что-то не то происходит, сам достал придурка и мозги в кашу ему превратил.
- Придурок точно не вернётся? - голос Томмена звучал сейчас как-то совсем жалобно.
- Придурок сдох! - успокоил его Теон, - Король Ночи подтвердит, если его сейчас на связь вызвать.
На самом деле, кого-то вызывать на связь нооразведчику сейчас отчаянно не хотелось. Даже Короля Ночи. А хотелось остаться одному и как следует выспаться. А перед этим как можно тщательнее вымыться, причём изнутри. Отмыть тошнотворное воспоминание о давящей чужой силе, о липкой духоте волевого кокона...А заодно - совершенно некстати зашевелившуюся мыслишку о том, что в каком-то криминальном романе именно так по описанию автора чувствовала себя жертва изнасилования. Ещё надо было бы поговорить с двархом, отдельно обратить его внимание на страшноватенькую гипотезу Бриндена, импуль-то действительно шёл откуда-то из-за Стены, а ведь только диких, по-настоящему опасных Ходоков этой операции и не хватало.
Но оставлять Грейджоя в покое ни Теон с Бринденом, ни Санса-Арья, ни даже Нимерия не собирались.Они хотели знать всё в мельчайших подробностях.
Их интересовало буквально всё. И они, три истязателя, садиста, извращенца, придурка болтонова, заставили таки несчастного нооразведчика рассказать всё, что можно не только об атаке неизвестного и ныне дохлого морального урода, но и о боевых возможностях Белых Ходоков как таковых, о поединках воли, о древнем, словно сама Зима обычае, согласно которому любой желающий имеет право вызвать на бой правящего Короля Ночи и стать Королём самому, если этот бой удастся выиграть. На этом моменте разговора Теон осознал, что на самом деле должен быть благодарен своим мучителям, потому что,сосредоточившись на вспоминании всего, что знал о драках Иных, он отвлёкся от мерзких ощущений и сам не заметил, как начал чувствовать себя гораздо лучше.
- А ещё Король Ночи должен мочь как бы охватывать своим Зовом всех Иных, которые есть у него в подчинении, а иначе он не Король, - уже азартно и воодушевлённо вещал Грейджой, - Каждый Ходок может дотянуться до него, и Король услышит, Король ответит. Он успокоит, поддержит, придаст сил, если тебе плохо. Но он же может и внушить свою волю, если понадобится, и управлять любым из подданных на расстоянии. Также Король Ночи...
- И твой Ммэлхаар тоже может? - перебил нооразведчика Бринден. Судя по выражению лица, последнее откровение Теона ему ужасно не понравилось.
- Может, - сказал Теон, - Только он этого никогда не делал. Информацию всякую транслировал, если она важная одинаково для всех. Раненым сил придавал, чтобы они с гарантией до подхода помощи дотянули. Кого-то защищал, вот, так же, как меня сегодня. А приказы не навязывал, никогда, говыорит, что это противно его правилам.
- И зря, кстати! - досадливо дёрнула щекой Санса-Арья, - Потому что если бы не этакие его принципы, он мог бы враз всех местных ходачат этих полузамученных заставить восстать против их хозяев.
- Угу, "восстать!", - передразнил Теон, - Хорошенькое будет восстание при условии, что эти ходачата, похоже, вообще не представляют, как драться, а на низ вээсдэ полезет. Или что, по-твоему, они какие-то роботы? Кнопку нужную нажал, пароль назвал, и они из бедных жертвочек сразу же в терминаторов превратились, да? Как ты это себе представляешь?
- В кого превратились? - быстро спросила Арья, явно, пользуясь теоновой оговоркой, чтобы отвлечь общее внимание от того, что она сморозила глупость, - Кто такие терминаторы?
- Я просто кино такое видел, - пояснил Грейлжой, - Как раз про человекоподобного боевого робота.
Мелкий Ланнистер, по прежнему сидевший за спиной у Теона яростно затеребил нооразведчика за плечо.
- Теон, Теон! - голос у Томммена сейчас был не то что взволнованный, а саммым откровенным образом перепуганный, - Теон! Вот, ты говоришь: Мэлхаар никаких приказов насильно через Зов никому навязывать не будет. А если... Если кто-нибудь другой - будет?
Нооразведчик дёрнулся, словно от удара. Нет, маленький лев был здесь совершенно не при чём. Просто никогда раньше, даже в самых отчаянных ситуациях, Теону не приходилось слышать, чтобы неунывающий дварх матерился последними эррайтийскими словами. А сейчас он ровно это и услышал. Благо связь с Саруманом и координатором у него была постоянная.
- Саруман, ты чего? - Грейджой от неожиданности проорал это вслух. Товарищи, особенно непривычная Санса-Арья, воззрились на него, как на сумасшедшего.
Теон ожесточённо рванул из кармана телефон и до отказа утопил кнопку экстренной голосовой связи. По ожившему экрану покатились морские волны.
- Я того, - совершенно несвойственным ему упавшим голосом пояснил дварх, - Того, что предположение твоего львёнка прямо-таки идеально укладывается в общую канртину происходящего. И, если принять его за истину, весьма многое объясняет.
- Тогда будь любезен, нам объясни! - рявкнул Теон, - А то я по-прежнему ни пекла седьмого не понимаю. Кроме того, что меня тут сегодня чуть не убили!
- Поясняю, - оказался любезен дварх, условно говоря, взяв себя в руки. Условно - потомму что никаких рук, да и вообще тела у двархов, как всем известно, не бывает, - Раазведке известно, что на этой параллели мира, висит исключительной сложности защита, созданная частично по илталлийским технологиям, частично - по каким-то малопонятным на их основе. Точнее, висела, сейчас от неё рожки да ножки остались. Потому что астаховский техотдел не зря своё "Золото Дарна" хлебает. Разведку смущает тот факт, что на первый и поверхностный взгляд, в этом мире не хранится ничего такого, что было бы таких стараний достойно. Разведке известно, что людям в этом мире для невесть какого пекла заботливо предоставляют возможность завести в качестве домашнего любимца потомка Белых Ходоков. Разведку смущает, что никакой прибыли содержание этих дурацких фирмочек не приносит, а значит, интерес того, кто их держит заключается явно не в деньгах. Разведке известно, что уровень технического оснащения местного Ночного Дозора опережает общемировой лет так на пятьсот, и что именно местный Дозор, во всяком случае, некоторая его часть - это и есть таинственные помощники илталли, о которых в Новом Вестеросе вообще ни хвоста не известно до сих пор. Разведку смущает, что всё это явно как-то связано между собой: Новый Вестерос, илталли, ходята в фирмочках и странности местной воронятни. Одна из которых состоит в том, что как-то подозрительно здесь меняются Лорды-Командующие, ни один из них не прокомандовал больше пяти лет. А общая политика Дозора при этом не меняется. Ни в каких мельчайших мелочах. Вообще и совсем!
- А разве она дорлжна меняться? - нерешительно спросил Томмен, - В конце концов, традиции, которым восемь тысяч лет, и всё такое...
- Если бы они в полной мере сохраняли традиции, которым восемь тысяч лет, малыш, - ехидно хихикнул Саруман, - То эта ходячая историческая реконструкция до сих пор отапливалась бы дровами и передвигалась на лошадях. А меж тем, у них давным-давно есть центральное отопление, вертолёты, термобельё и всё прочее, о чём черноплащники и помечтать не могли во времмена Джона Сноу. Но дело даже не в том, я имею в виду другое.
- Что другое? - спросили Томмен и Теон хором.
- Сир Элмор Сэнд, когда был на станции "Аст Ахэ" предоставил астаховским безопасникам вссё, что мог. Включая и доступ в местную сеть со своих аккаунтов. Оттолкнувшись от этого, мы с Тельво, Оми и остальными прошли дальше и глубже, мы залезли везде, куда только можно. Каждая крохотная мелочь тщательно изучалась лучшими нашими аналитиками, начиная с Шиффера. И в числе прочих странностей всплыло вот что: каждый новый начальник, хочет он того или нет, всё-таки накладывает отпечаток своей личности на работу ведомства. Хотя бы в мелочах, хотя бы на уровне того, что его приказы и циркуляры сформулированы чуть иначе, чем у его предшественников. И если поднять архивы, внимательному взгляду это становится видно. Допустим, один босс прямо-таки свихнут на чистоте и порядке в финансовой отчётности. Он задалбывает подчинённых бесконечными соответствующими проверками и всем таким прочим. Зато следующему боссу может быть практически наплевать на бухгалтерию, зато он ревностно занимается повышением, предположим, образовательного уровня у личного состава. Третий - ещё что-нибудь такое, ну, и так далее, до бесконечности. Ну, так вот! - Саруман сделал многозначительную паузу, - в здешнем главном штабе Дозора никакой подобной динамики попросту нет! И все Командующие проявляют индивидуальность исключительно в тех вопросах, которые касаются их личных, частных привычек. Исходя из чего можно предположить, что они царствуют, но не правят, логично?
- Логично, - согласился Теон, - Но кто тогда правит?
Ему вспомнился вдруг мерзкий и тяжёлый разговор в маленькой квартирке сира Элмора, беспомощное неверие Томмена в то, что сам целый Лорд-Командующий может быть подлым...
- Хороший вопрос, Теон, - желчно сказал дварх, - А теперь соотнеси его с тем фактом, что на тебя сегодня напал Иной. По словам его милости Мэлхаара, отменно сильный, не чета бедолагам, которых во всяких там "Голубых Грёзах" продают. И с фактом, что Иные могут спокойно прожить хоть несколько тысяч лет, если не нарываются вовремя на драконье стекло. И всё это вместе - с тем фактом, что застенный Север в настоящее время совсем не дик. Наоборот - он прекрасно цивилизован, густо населён, снабжён железными дорогами, электричеством, интернетом и всем прочим, что нужно нынешнему человеку для достойной жизни. И никаких вольно бродящих Ходоков там нет! И быть не может, им там скрываться попросту негде.
Теон попытался соотнести. И понял, что из перечисленных Саруманом слагаемых может получится только одна сумма. Отчаянно неприятная.
- А если кто-то из Дозора тоже Иной? - озвучил эту самую сумму Бринден Риверс.
- Других вариантов попросту нет, - грустно подытожил Саруман, - Во всяком случае, этот - самый логичный. И, кстати, подтверждает гипотезу, высказанную доктором Мёйринкой во время того самого совещания, помните?
- Это когда мы красивых вээсдэшников обсуждали? - сообразил Теон. Вопросы чьей-то там телесной красоты его всегда волновали мало, а точнее, не волновали совсем никак, так что этот кусок разговора нооразведчик слушал не особо внимательно. И теперь от всей души пожалел об этом.
- Тогда мы, более-менее успокоившись, решили, что это всё-таки гипотеза, - вздохнул дварх, - А тепеерь она, прости уж за цинизм формулировки, подтверждена целиком и полностью.
Нооразведчик помрачнел. Покушение на его собственное убийство в качестве подтверждения гипотезы ему не нравилось. А ещё больше ему не нравилось то, что он начал различать краем уха далёкий стрёкот вертолётных моторов.
Конечно, мало ли в современном-то Вестеросе вертолётов! Это вполне могли быть лесничие. Или туристы. Или спасатели.
А могли и не быть.

За несколько лет в дайри у меня сложилась, досадная, может быть, для многих (Ибо ленту рву) привычка - писать тексты прямо в окошечко нового поста. И уже потом компоновать, редактировать етс. Окончательные варианты (Или те, которые на данный момент признаны мною за таковые) выкладываются на "ФикБук".Так писались почти все мои рассказы и фанфики, так пишется "Последний Дозор" - довольно невезучее макси, так и всё остальное, дай небо, писаться будет.
Если нет желания продираться через заросли опечаток, черновики можно не читать, я не обижаюсь. Если любопытно - читайте, пожалуйста! (И за комменты я буду благодарен).

Сюда поедут те почеркушки, которые ещё понадобятся мне для работы. Те, что уже не актуальны, дублировать нет смысла. Они останутся в Дайри и разделят общую судьбу.

Все записи будут отмечены тегами в сстиле "Наброски - Нужное вписать".

Ну, начнём, благословясь.

Редвин Торне - глава, пока что не знаю сам, какая!

Ему снилось, что он плывёт в молоке.
Плавать в молоке - это глупо и совершенно нерационально, но зато оно тёплое, и в нём нет боли. Только глаза открывать трудно, белая жидкость моментально залепляет их обратно. Но с другой стороны... С другой стороны, зачем глаза тому, кто плавает в молоке? Всё равно ведь ничего тут не видно. Только белое. А ещё он сам стал каким-то странным, во всяком случае, не таким, как, вроде бы, быть должен. Он стал очень лёгким и полностью проницаемым. Словно поролоновая губка. И молоко течёт через него, сквозь него, заполняя его белым теплом. И от этого так хорошо...
Милорд, можно, я сохраню это в памяти? Можно, это теперь будет самым лучшим моим воспоминанием? Вы ведь разрешите, милорд?
- Милорд?!.
В белом постепенно рождается красное. Оно тоже умеет пронизывать его, наполняет его собой, но оно совсем не тёплое. и от него больно. Совсем рядом что-то бухает. Нет, не рядом, а в нём самом, это просто сердце, и с каждым ударом пульса красного становится больше, чем белого. И больно. Больно-больно-больно-больно-больно.
- Пустите меня, пустите! - всё его существо превращается в беззвучный крик. Но крик никому не слышен, крик бессильно разлетается на осколки, на снежные искры. Красное и белое прозрачнеют, и уже можно увидеть, что он не плывёт в молоке, он вплавлен в ступени сверкающей и холодной хрустальной лестницы. А потом сам он тоже начинает становиться прозрачным, а ещё почему-то жидким, объятия лестницы больше не могут удерживать его. и он течёт по ней вниз. За ним остаётся беспросветно чёрный оплавленный след, такой уродливый на хрустальном...
Потом всё исчезает.
И появляется снова.
Теперь он уже не плавает в молоке, он неподвижно лежит, полуутопленный в чём-то вязком и одновременно упругом. Снаружи только голова, она смотрит прямо вверх, на какие-то шевелящиеся под потолком тёмно-розовые щупальца. Сейчас он не чувствует никакой боли. И пахнет приятно.
- Если вы уже пришли в себя, сир, то, пожалуйста, поднимайтесь из биованны, и я провожу вас в душ. Ти-анховую жидкость надо смывать с себя всю и как можно скорее. пока не подсохла. А то сами же пожалеете, - услышал он рядом с собой мужской голос. Хотел выполнить отданный этим голосом приказ, но засомневался в том, что сможет. Он ведь только что был молочным и прозрачным, взрывающимся, рассыпающимся, и жидким, и невесомым, и наполненным изнутри молоком и болью. Сумеет ли он встать и пройти в душ? И как быть, если не сумеет?
Чьи-то руки без церемоний подхватили его под мышки, вздёрнули вверх. Он осознал, что всё-таки может стоять. причём, практически не шатаясь. Милорд будет доволен, или наоборот, не очень? Какого именно результата от этого опыта он хотел? Заранее в таких случаях никогда не угадаешь.
Мужчина, вытащивший его из этой самой биованны, как ребёнка взял его за руку и провёл в душ. Сам включил воду и помог вымыться. Потом вручил большое и мохнатое белое полотенце. У мужчины были крепкие руки, очень светлые волосы и голубой халат поверх чёрного облегающего комбинезона. Похожий комбинезон вместе с бельём он принёс и своему подопечному, когда тот вытерся. Потом опять взял за руку, и вывел в маленький уютный холл с кремовыми стенами и мягким диваном. Заботливо усадил, сам устроился рядом и спросил:
- Вы себя осознаёте?
- Да, - ответил он.
- Можете назвать своё имя?
- Редвин Торне, - имя пришло сразу. Да и вообще, сознание казалось удивительно ясным. Очень приятное ощущение, хоть и непривычное. Редвин хотел бы надеяться, что на этот раз ему разрешат пробыть в таком состоянии сколь-нибудь продолжительное время.
- Что вы ещё можете о себе вспомнить?
- Пока ничего, - предельно честно ответил он. - Имя всплыло, когда вы задали мне конкретный простой вопрос о нём. Но с ним пока что ничего не ассоциируется.
Светловолосый мужчина чуть заметно поморщился, и Редвин едва сумел удержаться и не вздрогнуть. Кажется, что-то пошло не так, и он вызвал недовольство.
Его собеседник тоже быстро взял себя в руки.
- Ладно, подождём пока с вашими воспоминаниями. Меня зовут Айрен Сэлтаор, по национальности я инкстер, но имя моего народа вам. пока что, ничего не скажет. Я, как вы, наверно, уже поняли, ваш наблюдающий врач.
Наблюдающий врач? Ему вдруг стало очень страшно, потому что он не понимал, что это значит. Нет, ни сами слова, с ними-то, как раз всё было в порядке, но вот, что это означает - то, что у него другой врач? Милорд доволен очередным опытом, или нет, и чем этот опыт должен закончится для него, Редвина Торне? А может быть, о нет, седьмое пекло, только не это, Лорд-Командующий теперь решил вообще прекратить с ним работать? Выкинул, выбросил, как выбрасывают вссё далее не нужное, а этот другой доктор подобрал чужой мусор? И что делать, если это так и есть? Стараться понравиться новому доктору? Или наоборот - насколько это возможно, бороться с ним, портить ему картину эксперимента, игнорировать его требования, храня верность Командующему? Вопрос оказался непосильно сложным для едва заработавшего мозга, и от перенапряжения противно закололо в висках.
Кажется, Айрен-как-его-там это заметил.
- Вот, выпейте это! - сказал он, доставая из воздуха, да-да-да, прямо из воздуха, из ниоткуда простецкий пластиковый стакан с какой-то золотистой жидкостью.
Сначала ему захотелось выбить у доктора стакан, притворившись, что это нечаянно по неловкости. Ведь другой врач - это другой врач, а он, вроде бы, почти решил хранить верность Командующему. Но жидкость одуряюще пахла грозой в горах (Да, он вспомнил, как называется этот запах, когда вдохнул его), и Редвин сдался. Принял стакан и шумно, с жадностью выхлебал всё до капли. Вкус лекарство, если это, конечно, было лекарство, имело восхитительный - одновременно свежий и медово-пряный. И боль в висках ушла, прихватив заодно с собой и общую тяжесть в голове и теле. Тело теперь каждой клеточкой возжаждало движения, Редвин никогда раньше не помнил себя таким радостно сильным.
Впрочем, он вообще себя плохо помнил.
- Одевайтесь, сир, - велел доктор, - Одевайтесь, я, чтобы не смущать, отвернусь. И пойдёмте побродим.
Редвин с готовностью повиновался. Милорд милордом, а воевать с настолько властной потребностью побыть хотя бы недолго и иллюзорно, здоровым и свободным, он не мог даже захотеть. Одежда, правда, была совсем непривычной, странной - вся из какой-то довольно толстой, но очень лёгкой. упругой, маслянисто блестящей ткани. Сапоги росли прямо из штанов. На теле чужое одеяние сидело, словно вторая кожа, Редвину даже захотелось набросить на плечи полотенце, чтобы не чувствовать себя нагим.
- У меня тут ещё рубашка есть, если хотите, - предложил доктор, похоже, привыкший к реакции на такие одежды, - Хотя вы скоро перестанете замечать дискомфорт.
Рубашку Редвин принял с благодарностью. Точнее, это была не рубашка, а скорее туника длиной до середины бедра. Чёрная, скупо отделанная по вырезам серебром. И это показалось Редвину каким-то особенно правильным. Чёрное... Ну, да, конечно! Милорд и все остальные носят чёрное.
- Пойдёмте, сир, - доктор встал, предлагая Редвину опереться на его руку, - Я знаю, вам сейчас с неистовой силой хочется двигаться. "Золото Дарна" имеет в том числе и такой эффект.
- "Золото Дарна"?
- Средство, которым я вас напоил. И это не наркотик, как вы могли бы подумать. Привыкания оно не вызывает. Злоупотреблять, правда, всё равно не стоит, иначе сутками спать не будете.
Наркотики в жизни Редвина уже были, сейчас он это вспомнил. Только тогда у него было другое тело. Он задумался, стоит ли говорить об этом доктору.
- Кстати, сир, вы уже можете осознать, что с вами произошло?
- Нет, - честно ответил Редвин, про себя радуясь, что разговор идёт в другом направлении, а значит, заботиться о тайнах Командующего пока не придётся.
- Возможно, вам будет трудно в это поверить, но ваше сознание находилось в чужом теле. И мы синтезировали для вас новое. Взяв за образец кое-что из ваших воспоминаний.
Они умеют расшифровывать воспоминания? Редвин пошатнулся, сердце пропустило удар. Значит, они знают о Командующем? Это же катастрофа! Милорд, простите меня, умоляю, простите, простите, простите!.. Что же делать теперь? Что теперь делать? Умереть? Так, наверноее, всё равно поздно, если они уже что-то узнали. Драться? Пытаться бежать? Это, скорее всего, окажется совершенно бесполезно, и доктор Айрен наверняка не так прост, как хочет показать. Боги, боги, подскажите, что ммне делать...
- Простите, сир, но что именно вас так разволновало?
Конечно же, он всё замечает. Следит за малейшей реакцией. А Редвин ещё и выдал себя с потрохами, не сумев скрыть потрясение. Пр-роклятье! Удастся ли быть настолько изворотливым и осторожным, насколько это сейчас необходимо? Что если чувствовать ложь этот Айрен тоже уммет?
- Понимаете ли... Другое тело это как-то всё-таки...
- Слишком?
- Д-да, пожалуй. И к тому же, простите великодушно, но как-то неприятно знать, что в твоей памяти машина копалась...
Только бы проглотил! Это же почти правда, узнать, что ты полностью сменил тело -действительно достойный повод для шока. Был бы им, если бы не были важнее секреты и опыты Командуюшщего.
- Ни в коем случае не машина! - протестующе замахал руками доктор, - Развеможно такую тонкую работу доверить машине? Конечно же, это был эфирщик, причём, один из самых лучших - сам Райлен Асиаре. Но, увы, даже он не смог собрать ваши воспоминания сколь-нибудь полно.
Последнюю фразу доктор Айрен сказал с грустью. Похоже, сочувствует, ну, или притворяется сочувствующим. Удастся ли скрыть от него, что прискорбная неполнота его памяти, расшифрованной неведомым Райленом Асиаре не огорчила Редвина, а наоборот - наполнила жгучей радостью?
На всякий случай он постарался изобразить на лице растерянность пополам с печалью.
- Увы! - соболезнующе опустил голову доктор, - Восстановить удалось только самые ничтожные обрывки. Почти совсем ничего, знаете ли. Но ваши когнитивные функции, по простому говоря способности мышления в полном порядке. И есть немаленький шанс, что воспоминания постепенно вернутся. И к тому же, вы и так можете считать себя везунчиком. Работа по созданию тела в вашем случае была сложной и довольно рискованной. Но всё прошло безупречно, понимаете, бе - зу - пре - чно!
Похоже, доктор Айрен искренне радуется за него. Впрочемм, почему нет, если эту самую работу вёл он, или его доверенные ученики. Что может быть естественнее, чем радоваться своей научной победе?
Милорд тоже всегда искренне радовался успеху опытов. В такие моменты он был пленительно ласков, тепло улыбался и гладил Редвина по волосам. И неизменно делал подарки, например, устраивал ему, Редвину прогулку на автомашине. Один раз - даже на своей собственной машине. Этот день был в жизни Редвина самым счастливым...
Интересно, может быть, доктор Айрен тоже покатает его на машине?
Это вопрос Редвин отважился задать вслух. Он ведь совсем безобидный, этот вопрос. И если он окажется неуместным, Редвина не накажут очень сурово.
На лице доктора отразилось некоторое замешательство.
- Видите ли, сир, - нет, он, похоже, искренне смутился, действительно, - Вот, как раз таки с машиной могут возникнуть затруднения. Единственно потому, что мы, хотите - верьте, а хотите - нет, внутри летательного аппарата находимся. Но я попробую это всё-таки устроить. Через несколько дней.
Летательного аппарата? Безмерное удивление даже отодвинуло на второй план и радость от того, что его не накажут и сладкое предвкушение возможности увидеть улицу из окна автомобиля. Это же каких размеров должен быть летательный аппарат?
Комната или палата, в которой Редвин пришёл в себя казалась достаточно просторной, а ведь ещё там был душ, тоже не тесный, и холл с уютным диваном, а сейчас они с доктором успели выйти в коридор, прямой и широкий, мягко освещённый голубоватыми лампами. А в конце коридора виднелась даже какая-то зелень, и свет был уже другой, он казался солнечно-жёлтым.
Доктор Айрен взглянул на Редвина с плохо затаённой гордостью.
- Не верите, да? По первости вообще никто из ваших не верит. "Аст Ахэ" действительно невероятно огромна, в ней с комфортом размещается целый небольшой город. Но тем не менее, это именно летательный аппарат.
- На это Редвин не нашёлся с ответом. Доктор Айрен улыбнулся ещё лучезарнее и сказал:
- Пожалуй, я знаю, куда вас сейчас свожу. В Звёздный зал. Он расположен максимально близкго к поверхности станции, и потолок у него прозрачный. Знаете, это не только новичков, но даже и старожилов всякий раз неизменно завораживает. Небо - рядом! До созвездий можно, кажется, рукой дотянуться. Это же - чудо, к которому невозможно привыкнуть. А вот машина - потом, сир. Это в здешних условиях ещё отдельно организовать надо.
Тем временем они дошли до конца коридора и Редвин увидел сад. Совсем маленький, но совершенно настоящий садик - несколько яблонь, кусты сирени, пара лавочек, ярко-синие детские качели, оккупированные каким-то парнишкой, одетым примерно в том же стиле, что и Редвин и с очень светлыми волосами до плеч. Откуда-то доносилась тихая приятная музыка. Всё вместе казалось удивительным.
Увидев пришедших, мальчик соскочил с качелей и побежал навстречу доктору.
- Здрассьте! - радостно выпалил он, без стеснения стискивая врача в объятиях.
- Привет, Сиэль! - доктор Айрен обнял пацана в ответ, - Как рука?
- Как новенькая! - названный Сиэлем расхохотался, - Хотя, в общем-то, это так и есть.
- Прошу прощения, сир, - обернулся доктор к Редвину, бережно отцепляя от себя не в меру пылкого собеседника, - Вы обойдётесь без моего общества несколько минут? Мне с этим хулиганом о его самочувствии переговорить надо.
- Как сочтёте нужным, сир Айрен, - ответил Редвин, - Я подожду.
- Спасибо! - Сиэль подхватил доктора под руку и потащил заа куст сирени, самозабвенно щебеча что-то на бессмертную тему того, что здесь, конечно, невероятно здорово, и он бы с удовольствием тут жил хоть всю жизнь, но всё-таки друзья скучают, так что неплохо бы его и выписать. Редвин остался наедине с садом.
Это было невероятное, огромное, разрывающее душу счастье - трава, земля, листья. Нежное прикосновение яблоневой ветки к лицу. Косой луч светильника, так похожего на солнце. А может быть, это даже и есть солнце, если доктор Айрен с какой-то пока непонятной целью соврал про летательный аппарат. Щебет каких-то птичек. Шелест и запахи. Едва слышное поскрипывание опустевших качелей.
Моменты, когда ему, Редвину разрешалось видеть и ощущать всё это, он мог пересчитакть по пальцам.
Одной руки. Ты - уникальное существо, Редвин, так что меня очень интересует и твоя чувствительность к боли, и регенерация... Милорд всегда прав. А если милорд неправ, становится ещё больнее. Потому что тебе просто МОЖЕТ ПОКАЗАТЬСЯ, что милорд неправ... Аромат мягкой земли, спутанной травы, здесь, похоже, не принято подстригать газоны. Жёлтая бабочка. Может быть, это всё, конечно, и искусственная среда, но как же всё-таки хорошо! Особенно, если так невыразимо давно не соприкасался с настоящей. Куда же он попал? И как? Доктор сказал "Аст Ахэ". Это мможет быть именем звёздного корабля, наверное. Или нет? Стоп, откуда он помнит про звёздные корабли? А ведь действительно помнит, он явно когда-то знал, что существуют звёздные корабли, хотя ни на одном из них не был. Впрочем, он вообще мало где был, всей его жизнью были Милорд и Торне-центр, разве нет? Звёздные корабли... С этим связано что-то зловещее, жуткое...
Слово вспыхнуло в мозгу жгучей багровой молнией запредельного ужаса - илталли! Да, илталли! Это у них есть звёздные корабли! Милорд - отдал его? Да, наверное, это именно так. Завершил нужные эксперименты и отдал. Почему бы не отдать что-то, больше не нужное...
Огромное давящее одиночество навалилось, словно рухнувшее небо, обжигающее, более пронзительное, чем любая физическая боль. Редвин рухнул на землю, лицом в пушистенькую зелёную траву, сжался в комок и завыл.
Безнадёжно, как брошенная собака.
Следующие минуты (А может быть, часы или дни) совершенно выпали у него из и так-то небогатой памяти. В себя Редвин пришёл в постели. Опять в палате, но уже в какой-то другой. Здесь не было никаких щупалец на потолке и ям с жижей, зато имелась самая обыкновенная мебель. Помиммо кровати в распоряжении Редвина наличествовал маленький шкафчик, пара стульев и узкий пластиковый столик у окна. Окно, судя по всему было электронным и показывало закат в горах.
Голова работала упоительно ясно. Наверно, ещё сказывался эффект загадочного "Золота Дарна". И этой ясной головой следовало всё-таки подумать о том, где он находится и что ему теперь делать дальше. Увы, это было достаточно сложно, если учитывать практически полную на данный момент потерю памяти и полное отсутствие какой-либо информации об этом месте. Память, правда, похоже, иммела все шансы постепенно вернуться, но что делать, если этот процесс окажется слишком продолжительным по времени. Конечно, кое-что вернулось уже сейчас, но какие же это ничтожные обрывки! Совершенно бесполезныее для выживания на чужом корабле.
Дверь палаты открылась и вошёл вихт-"первичка"., по крайней мерне, при взгляде на посетителя Редвину пришло в голову, что подобные существа должны называться именно так. У этого вошедшего были очень лёгкие движения, совершенно бледная - до белой мертвенности, кожа и глаза нечеловечески яркой мерцающей трепетной синевы. Вид этих глаз принёс ещё один обрывок воспоминания: кажется, он, Редвин, как, впрочем, и милорд, могли иметь такие же, причём, именно могли иметь - по желанию или необходимости. И с этим была связана какая-то страшная тайна. Надо быть очень осторожным, предельно осторожным. Хотя это, конечно, предельно глупо - пытаться защитить секреты, которых не помнишь...
- Можешь не трудиться! - с безмятежной улыбкой заявил гость, устраиваясь на одном из стульев, - Тебя всё равно довольно плотно считывают.
Считывание в данном контексте - это расшифровывание мыслей и эмоциональных реакций, по крайней мере, самых ярких, сообразил Редвин. У нас в Торне-центре тоже так умеют.
Вслух он в ответ на это наглое заявление ничего говорить не стал.
- Значит так, прекрасный сир, - продолжал визитёр, - Прежде всего, у меня для вас, как водится, две новости - хорошая и плохая. С какой начать?
Редвин постарался как можно равнодушнее пожать плечами.
- Ладно, начну с плохой, - похоже способность смущаться этому парню однажды попытались купировать с помощью лазера и, увлёкшись, перестарались, - Плохая новость заключается в том, что вы, замечательный сир, у нас тут находитесь в качестве потенциального носителя важной оперативной информации. А хорошая состоит в том, что пленных, согласно давней традиции, у нас не пытают. По крайней мере, пока они сами не нарвутся.
Смысл сказанного визитёром болезненно не вязался с его беззаботным видом, длинными волосами и одеждой, подчёркнуто не способной даже отдалённо напоминать хоть какую-нибудь форму. Доктор Айрен с его строгой стрижкой и деликатными манерами выглядел строже и представительнее. Впрочем, внешний вид пленителей не имеет никакого значения. А что он здесь отнюдь не в гостях, Редвин с самого начала предполагал и сам. Вот только он думал, что это милорд отдал его сюда, но раз парень употребил слово "пленный", значит, его, Редвина, похитили, или ещё каким-то образом захватили. Надо попробовать выяснить хоть что-то от том, как это произошло.
- Кстати, меня зовут Хэлморн Эр-Линхх, - объявил непредставительный похититель, - И я, как вы, судя по всему, успели понять, отчаянно не люблю официоз. А как мне называть вас?
Это был вопрос ради вопроса. Заданный, чтобы пронаблюдать реакцию, а не для того, чтобы услышать ответ, который этот Хэлморн, разумеется, и так знает. Да и вообще, каждая крохотная деталь происходящего тут, похоже, тщательно продумана и отработана.
Ещё один призрак воспоминания - он, Редвин Торне, и сам знает многое, если не всё о вопросах и допросах. Вот только, пока ещё непонятно, откуда.
- Меня зовут Редвин Торне, и вам это прекрасно известно, - без всякого выражения сказал он вслух, заодно отмечая для себя, что если бы ему не сказали, что его считывают, то фраза была бы ошибкой. А так - оптимально, она выглядит как признание понимания правил игры. Седьмое пекло, откуда он это знает? Он же не... То-есть, он...
Он - кто? Любимая игрушка обожающего научные изыскания милорда не должна уметь мыслить так, как он сейчас мыслит, вряд ли игрушку этому учили. И если он сам не знает доподлинно, кто он на самом деле, то знают ли они? И знает ли милорд? В любом случае, пока память не восстановилась в сколь-нибудь полном объёме, он, Редвин, в полной безопасности, не смотря на "считывание". И тайны Лорда-Командующего в безопасности тоже. А что будет потом?
- Известно, - кивнул Хэлмор, - Но я спросил не как вас зовут, а как вас лучше называть. Демонстрируя, между прочим, что к вам здесь настроены достаточно доброжелательно, по крайней мере, до тех пор, пока вы сами не спровоцируете обратное.
Дурашливость и нарочитая безобидность отброшенной маской слетели с этого Эр-Линхха. И в глазах его была теперь морозная сталь.
Он здесь, чтобы присматриваться ко мне, - понял Редвин, Он подстраивается под мою реакцию. Чтобы составить впечатление и представление о том, как ко мне подступиться. Они ведь ничего обо мне не знают, я сам о себе пока что ничего не знаю. Но парень этот делает только черновую работу, а мой настоящий враг не он. Мой настоящий враг ещё не появился на сцене.
- Совершенно верно, - улыбнулся Хэлморн, явно сознательно и нарочито доказывая Редвину правоту его последнего утверждения, а заодно, напоминая о "считывании", - Я только ученик.
Зачем ему настолько грубая демонстрация силы? Как, по его мнению, я должен отреагировать?
- Мне успели сказать, что для меня было синтезировано новое тело, - Редвин предпочёл на столь откровенную провокацию не реагировать вообще никак, - А вы... то-есть ты можешь сказать: что произошло с моим прежним?
Хорошо, собачка, вот тебе косточка! Понимай, что я тоже многое понимаю. Если достаточно хорошо считываешь. Надо, кстати, действительно выяснить каким-то образом: насколько именно хорошо.
Милорд мог - полностью. И это всегда было страшно.
Лицо Командующего встало перед глазами. Чеканное истинно северное лицо с крупными правильными чертами, бледное, сурово-вдохновенное. Серо-стальные глаза медленно и неотвратимо мменяли цвет на нечеловеческий сапфировый. После этого всегда приходила боль.
Что ты умеешь знать о боли, недавно обращённый Иной с красивым именем Хэлморн? Частичка чужой жизни чужого корабля, "первичка", что знаешь ты о боли?
Осознание хлестнуло Редвина плетью - с его пресловутым новым телом что-то не так. Нет, с ним ВСЁ не так! Потому что Редвин и сам должен быть Иным, только не таким, как этот горе-допроссчик. Каким-то другим Иным. Как... Лорд-Командующий.
Помянутый Хэлморн явно заметил его вспышку. Но пойманный собственной же игрой в ловушку, вынужден сделать вид, что не заметил и доброжелательно отвечать на заданный вслух вопросс.

Когда наступит время уходить
За горизонты, сны и окоёмы,
Изо всего, что разумму знакомо,
У Господа успеть бы попросить

Ни райских кущ, ни звёздных криптограмм,
Ни ласки безммятежного забвенья
Ни белых крыл... А просто разрешенья
Забрать с собой к неведомым мирам

Вещей из всех возможных только две,
В пути обременительных не слишком -
Смешного полосатого котишку
И питерский невыразимый свет.

То злое лето было мертвенно-медным,
Ленивым, медленным, город сходил с ума.
То злое лето было для нас последним,
А я того упрямо не понимал.

Смотрел в глаза, что-то там лепетал невнятно,
Носил жасмин, за маршрутку твою платил,
А ты устал и всего лишь хотел обратно -
На волчью волю, где с тёплым не по пути.

Где места нет для котят, шоколадок, свечек,
И смысла нет всякий хлам за собой таскать.
И всё короче у нас становились встречи,
И всё зловещей над ними горел закат.

И ты ушёл - всё же выбрал свою свободу,
Где жизнь трудна, но бессовестно хороша.
Я у дверей всё совал тебе бутерброды
И думал: как же я буду теперь дышать?

А надо всем этим медное плыло лето,
Трамваи маялись в пробке, и шла гроза,
Готовясь празднично пепел смывать бесследно
Смешной надежды дождаться тебя назад.

Странные сказки снятся осени на излёте.
Дождь, утешая, шепчет травам, что всё пустое,
Мол, умирать не страшно, вы ж не навек умрёте,
Будет весна однажды, ждать несомненно стоит.

Дождь, уставая, плачет, сколько же, боже, можно
Врать, самому не веря, греть, самому застынув?
Листья текут по ветру, улицы ждут тревожно.
Будет зима суровой и бесконечно длинной.

Осени на излёте снятся чужие песни,
Тени, что ходят в чёрном, тени, что стонут в белом,
Мёртвые снятся птицы - это всегда к болезни,
Мёрзлые снятся розы - пошло же до предела.

Осени снятся стены, станции и вокзалы,
Пепел от писем, пепел чьих-то поэм и судеб,
Осени снятся взрывы, окон пустых провалы,
Боль от того, что сказке этой конца не будет.

Осени снятся свечи над именами павших
В глупой войне за право быть в стороне и выше.
Осени слишком страшно, осень не хочет дальше,
Осень кричит и бьётся, осень никто не слышит.