Теперь я знаю, где эта самая «ложечка», под которой сосет…

«Декоратор»:
слезы на подушке; как первая капля весеннего дождя, его можно ждать со дня на день; как китайская пытка водой

«Любовь живет три года»:
сосед вскакивает, я тоже, наши женщины нас растаскивают, в общем, какой-никакой экшн в этой книжке есть. (:))

…время, когда мы мечтали, когда могли обнять Небо , которое потом рухнуло нам на голову…

…а после этого перебрасывания поздравлением-благодарностью-не-за-что-все-равно-спасибо есть два варианта – либо ты просто улыбаешься ее словам и больше не отвечаешь, либо цепляешься к ее же словам…
первое, первое, выбери первое… ведь завтра будет уже другой день, другое настроение, и что же ты будешь делать завтра…
а тянет, тянет…

Давай никуда не пойдем сегодня? Достанем украшенный бисером подсвечник, поставим туда зажженную свечечку, погасим большой свет? Из холодильника возьмем плитку горького шоколада, а из бутылки красного вина соорудим глинтвейн? С корицей, яблоком и апельсином? Нальем его в керамические бокалы, чтобы, не обжигаясь, обхватить их обеими руками? Залезем под плед; шурша фольгой, надломим шоколад.
После того, как опустеет половина бокала, у меня еще больше заблестят глаза, и я разожмусь наконец из комочка, расслабленно вытянув под пледом ноги. Ты стянешь заколку с моих волос и распустишь их. Я подвинусь ближе, неизбежно плеснув апельсиново-винными брызгами на себя, на тебя, засмеюсь, пока ты, поминая господа, приговаривая возмущенно что-то о чьей-то там неуклюжести, будешь вытирать меня и себя.
Ну посмотри же, я сейчас сама нежность, само благоразумие, само воплощение счастья! Потанцую пальчиками на твоей груди, взгляну сбоку – загадочно, если получится…
Согреюсь окончательно, сяду рядом с тобой, вытянувшимся по всей длине кровати, на колени. Посмотрю на тебя, склонив голову. Подумаю о чем-то, шевеля губами. Поставлю на твою грудь локти, утвердившись прочно, в чашечку из ладоней положу подбородок. Поежусь, почувствовав холодок по спине – ты поправишь сползший плед, я, полуобернувшись, взглядом прослежу за движением твоей руки. Скользну вдоль тебя, потребую тепла. Вскочу, дотянусь через тебя до дольки шоколада, вернусь на место, пахнув шоколадным дыханием. Снова укутаюсь, ерзая. Краем глаза заметив какой-то прыщик на твоей коже, приподнимусь на локте, изучу его внимательно. Снова улягусь. Ощупью найду под одеялом твою руку, а ты, потеряв терпение от мой возни, повернешься ко мне, и поцелуешь так, что я перестану быть благоразумной…

Ну давай, а?…

Никогда за всю свою жизнь у меня не было столько пижам, сколько появилось за два года жизни в этом городе…
Холодно!
Соскучилась по запаху крема для загара на коже…

«Будешь завтра ему звонить? - А что, у него завтра? - Да. - Спасибо, что напомнила. Позвоню обязательно. – Передай от меня привет, пожалуйста. – Хорошо. Сама-то не позвонишь? – Да нет, не стоит, наверное…»

Ты нужна мне. Ну что еще. Ты нужна мне. Это все, что мне отпущено знать...
Он научил меня чувственности; смирению, терпимости и долготерпению я научилась сама; он приучил меня к песням Гребенщикова и шахматам; отучал привязываться, но безуспешно.
Он ненавидел правила и приличия, преступал их, причиняя мне боль. Он любил меня и сам мучился, поскольку мы еще только учились любить, и делали это неумело, выматывая друг друга.
Ты нужна мне. Дождь пересохшей земле…
Я была тогда на пределе: безумно ревновала, не выдавая этого ни единым жестом, а потом, возвращаясь домой, устраивала ему среди зимних елок истерики и так самозабвенно плакала от раскаяния в собственной глупости в воротник его куртки…
Это вырезано в наших ладонях…
Его тоже скрутило, он был зависим от моего присутствия в его жизни. Он появлялся в дождь, мокрый и прохладный, и, хотя его звонок ничем не отличался от всех других, я угадывала его, неслась к двери, бросалась ему на шею, а он после всех любовных (не)формальностей сосредоточенно изучал мое лицо, не слыша, наверное, что я тараторила ему, и обычно холодные голубые глаза теплели…
Но если бы не ты, ночь была бы пустой темнотой, если бы не ты, этот прах превратился бы в прах…
Я возвращала его к жизни после практики в отделении онкологии.
И разве я поверю в то, что это может кончиться вместе с сердцем?
Все, что было с нами до нашей эры, не имело больше значения.
Наша эра длилась чуть больше двух лет.
Мы осторожно обкатывали понятие любви, открывая россыпь его значений. И тогда же, по утрам, впервые томно ныло тело, осваивающее материальность чувств.
Окружила меня стеной, протоптала во мне тропу через поле…
На назревающий скандал я не обращала внимания, будучи занята своими ощущениями.
Полгода после разрыва была бесплотна. Потом оклемалась. Но очень долго смотрела сквозь лица…
И когда наступающий день отразится в твоих вертикальных зрачках, тот, кто закроет мне глаза, прочтет в них все то же – ты нужна мне...
Это проходит…

…осторожно взвешивая каждое твое слово, пробуя его, нащупывая в его многозначности тот слой, что, я надеюсь, предназначен только для меня, боясь ошибиться, сначала подозрительно, пытаясь догадаться о цепочке твоих ассоциаций, а потом все уверенней, убеждаться – твое «ты» - это мое «я»…

но, бывает, сомнения не уходят… «я» ли?..