Эспрессо в белизне фарфора - вечная антитеза и немой упрек несовершенству утреннего мира, когда время - такое раннее, утро - такое серое, а предложения все равно неутомимо сложно-подчиненные. Она закатывает белые рукава тонкой рубашки и пишет на манжетах стихи. Никакой романтики, только суровая необходимость трудовых будней. Она робкая, томная и хрупкая; именно поэтому она предпочитает пистолет с глушителем и кружевные перчатки. И стрелять в упор. Я восхищалась любым искусством до встречи с ней, даже если это - искусство наматывать на кулак, как поводок, чужие жилы. Но оказалось, что я ни черта не знала о жизни.
Белые перчатки на черном курке. Эспрессо в молочном фарфоре. Вот все, что осталось.
Она размазывала чужие мозги по шершавости стен, стянутых обоями еще туже, чем ее задница - штанами, так же, как намазывала масло на кусочек хлеба за нашим завтраком в комнате с окнами на север. Она читала газеты, как консервативная англичанка, но каждая полоса, испещренная строгими буквами Times New Roman, была для нее либо взлетной, либо посадочной. Она везде искала плацдарм и надежный тыл. Желательно модельных размеров и в красивом нижнем белье.
Черный шрифт на газетных полосах. Белые перчатки на курке. Черный кофе в фарфоровых чашках. Зачем?
Она не любила разговаривать. Она всегда была начеку и предпочитала после ужина пялиться в прицел винтовки, а не в телевизор. Она видела пол-мира и везде оставляла о себе память в виде распотрошенных тел.
- Ничего личного, только работа, - говорила она, шнуруя ботинки и улыбаясь отполированной улыбкой.
И каждый звонок будильника звучал реквиемом для какого-то бедняги.
Ее звали Амнезией. И она не умела играть.