Девочки шептались:
«Боже, какой красавец...»
Смуглая кожа
в татуировках,
поёт как Лени Кравиц,
в волейбол на пляже
играет очень ловко.
Мышцы перекатываются,
шесть кубиков на прессе.
По вечерам Вадик гоняет
на своем «Мерседесе».
Ну ладно,
девочки не знают,
что на самом деле,
это подержанная «Вольво»,
но, все равно ведь клёво,
правда?

Весна девяносто шестого,
летом ждет Прага,
ну, вы знаете:
пиво, соборы,
голем, Майринк,
тесные еврейские кварталы.
Вадик в двенадцать
прочитал этот роман
и с тех пор знает,
Прага, это то место,
где ему станет известно,
почему он по ночам
иногда просыпается в поту.

Ночь, Шереметьево-2,
на полосе серебряный «Ту»
гордо задрал нос,
словно говорит:
«Эй, Вадик, иди сюда,
я тебя мигом домчу
туда, где твой настоящий дом».
Вадик сидит в кресле
рядом с каким-то ментом.
Мент спит, выпив два по сто.
Солнце встает за спиной,
никак не догонит самолет.
«Уважаемые господа,
мы завершаем наш полет».
Аплодисменты, багаж,
смутно знакомый воздух,
щекочет ноздри,
а внутри кто-то шепчет:
«Беги, пока не поздно,
слышишь?» Но Вадик
уже ничего не слышит.
Едет на такси,
его царапают
пражские крыши
изнутри, больно ему,
желудок тяжелый от крови.
Мосты изогнули
изумленные брови.

В тесноте переулка
стены сдирают с него
сначала одежду,
потом татуировки,
какая-то решетка
старой ковки
цепляется за его
руку, не пускает.
«Дальше тебе нельзя»
вроде бы просят
разинутые двери,
а он видит, что под кожей
глина, и пока еще не верит.
Окна хлопают
охрипшими ставнями,
вот сейчас, прямо здесь,
что-то главное
произойдет.
Невидимая рука
хватает за живот.
Папа? Папа, это ты?
Я вернулся
голый, неуклюжий,
пусти меня домой,
ну пожалуйста, папа...

Мягкими ногтями
он еще долго
пытался царапать
камни молчаливого
переулка.
Под утро глина
растеклась,
замесили ее ногами
граждане,
вышедшие на прогулку.
«Прага, Прага» —
стучало за мусорным баком
сердце,
тихо и гулко.