записки редакторессы
девчонка под вуалью
дневник заведен 29-03-2003
постоянные читатели [42]
amare, Amber2231, be cool, begemot, brownie, crazy_drive, IIIebpukyka, IRISH, Jonathan Lea, madman, Mirabelle, Monkhermit, Morticia Addams, Night Lynx, Roy Nelson, Shezzo, sil_ver, Unatine, yanus2, ZaRRaZZa, АКУНА МАТАТА, Ануца, Дарья-Сан, девчонка под вуалью, Дёмочка весенняя, Димоновский, Другой Поэт, Киев, НиКа, Он и она, Паркер, Письма, Развратница, саграда фамилиа, Сестра Таланта, Та, кто шепчет, Табачный капитан, Тварь, фенечка, Шеврикука, Штурман, Эль
закладки:
цитатник:
дневник:
местожительство:
Киев, Обухов, Северодонецк, Украина
интересы [38]
свобода, работа, друзья, музыка, море, книги, огонь, мир, Стругацкие, Крапивин, Звёздный Мир, закат, Время, Игра, путешествия и приключения, Город, быть собой
[1] 09-08-2005 18:36
"этим рынком правит ст...

[Print]
девчонка под вуалью
[2] 01-03-2004 22:15
возвращение

[Print]
девчонка под вуалью
[2] 08-12-2003 20:43
совсем новости

[Print]
девчонка под вуалью
[21] 23-11-2003 18:16
писмо щастя

[Print] 1 2
девчонка под вуалью
02-06-2003 15:10 из переписки редактора с философом.
это был первый вариант текста. - вернее, не первый, но первый, который мне показали.
итак,

Е. Г.
Да, жизнь – это женщина!
Ф.Ницше

ФИЛОСОФИЯ ЖЕНЩИНЫ
«Возможно, для вас это станет новостью – нынче в моде мужской стриптиз» - встречает нас страница популярного женского журнала. На развороте страницы пятеро молодых красавцев в костюмах - пиджаки на голу грудь. На следующем развороте та же пятерка, но на красавцах ни пиджаков, ни брюк – ничего. Дальше – рассказ о нелегких судьбах часто (работа такая) обнажающихся мужчин, о столь же нелегких ситуациях изредка обнажающихся мужчин (тоже работа) и советы дамам: «не пытайтесь самостоятельно раздеть танцора»… «сядьте подальше от сцены»… «спокойно и с достоинством откажитесь»…

Формы, которые порой принимает борьба женщин за свое равенство с мужчинами «во всем», провоцирует настойчивые мысли об антифеминизме. Однажды после долгого и насыщенного общения в кругу феминисток глубоко симпатизирующая женскому движению женщина сказала: «Все же если бы в этот момент мне подсказали, где находится организация, борющаяся за права мужчин, я бы пошла и сдала взносы».

Вопрос равноправия полов не сводится к простому взаимозаимствованию форм активности. Размежевание социальных ролей по половому признаку, хотя являет гендерное неравенство, слишком глубоко укоренено в культуре, настолько, что, придавая отношениям полов симметричность, мы разрушаем проросшие ими культурные феномены, если не саму культуру.

Вряд ли можно говорить всерьез о разной природе мужчины и женщины, но то, что мужское и женское часто принципиально невзаимопревращаемы - очевидно. Различие мужского и женского обращает нас не только к социальности, но, в конечном счете, к категории природы, и заставляет искать суть того волнующего и тело, и душу феномена, которое мы обозначаем категорией сексуального и который настолько глубок, что умещает разделенность единой во всем другом сущности человека.

Можно спорить о том, является ли стриптиз достойным поводом для научных и философских изысков, однако, если не питать предубеждений относительно предмета исследования, то как раз стриптиз очень «остроумно» намекает на абсурдность ситуации, когда проблема гендерного неравенства, как и пути его преодоления, понимаются слишком упрощенно.

Ж.Бодрийяр, посвятивший стриптизу один из параграфов своего программного произведения «Символический обмен и смерть», перечисляет признаки хорошего стриптиза - не превращающегося в порнографию. Первое из них - мастерство стриптизерши. Бодрийяр пишет о размеренности, медлительности как обязательном условии хорошего стриптиза. В стриптизе должно присутствовать не резко, поспешно движущееся или, напротив, неподвижное, неритмичное, обычным движением живущее тело, а его, тела, «замкнутая сфера», очерченная магичным кругом размерного движения: «…он медлителен, потому что он – дискурс, знаковая конструкция, тщательная разработка отсроченного смысла… плохой стриптиз – это тот, которому все время грозит нагота» [там же, 207-206].

Нагота стриптизерши – тоже не вполне нагота человеческого тела, поскольку ее кожа – не живая кожа, «чувственное средство контакта и обмена, поглощения и выделения веществ» [, 200]; в ее коже «нет ни пор, ни выделений, она не бывает ни горячей, ни холодной, она обходится без зернистой шероховатой структуры, без внутренней толщи, а главное, без отверстий» [, 200]. Если это и нагота, то лишь «обозначаемая». Суть стриптиза оказывается в том, что там на самом деле нет тела, есть только процесс его означивания.

Освобождаясь от одежд, тело стриптизерши не оголяется, а скрывается за «целлофановой», как ее называет Бодрийяр, кожей означивания - раздевание-обман, обман-разоблачение.

Еще одной «важнейшей характеристикой хорошей стриптизерши является неподвижность взгляда» [Бодр, 207], невозмутимость лица не просто желательна, а принципиально важна. Именно благодаря отсутствию взгляда стриптизерша предстает как самодостаточная: «дело не в том, что у нее нечего взять, а в том, что ей нечего дать…» [, ].

Если иметь ввиду, какой ролью в культуре Бодрийяр отводит соблазну [см. ], стриптиз, воплощающий собой соблазнение, в его трактовке становится также и воплощением, символом вечного и завлекающего поиска истины. Правда, движущееся обнажающееся женское тело воплощает в себе, согласно мысли Бодрийяра, не только соблазняющую суть современности, но и фаллическую озабоченность всей предшествующей культуры: обнажающееся женское тело удивляет отсутствием того, что в мужском теле в случае обнажения заметно сразу. Фрейдистское толкование таинства стриптиза нагружает его слишком конкретными (в концептуальных границах фрейдизма) смыслами, и, как следствие, сужает его общекультурную символичность. Однако внимание, которое один из величайших философов нашего времени уделяет этому феномену, фактически благословляет стриптиз быть предметом спекулятивной рефлексии – подсказывает, что феномен этот далеко не так прост, как кажется его непосредственному (или напротив – не-непосредственному) зрителю.

Стриптиз сексуален. А сексуальность – существенная, внутренняя форма самого эроса, потому и полнота его (полноценный эротизм), и полная опустошенность (порнография) также проявляются яснее и полнее именно в сексуальной сфере, или используя ее символы.
Выражение эротики посредством человеческого тела - самое первичное, начальное, примитивное, потому читаемое, наивное, чистое. В нем живет эрос еще маленьким, еще воспринимаемым непосредственно, «ручным»; это единственная форма, в которой эросом в его полноте можно наслаждаться. Потому что эрос развитого-диффернцированного, «разросшегося вширь» общества, если и можно охватить, то не в своем уме после этого остаться. Без удовольствия, он там слишком огромен. Стриптиз намекает на рост человечества из непосредственно телесной чувственности до дифференцированности, внутренней сложности, и о не исторических, давних, не пережитых до конца, а о постоянно воспроизводящихся корнях эротизма культуры вообще.

Категории, укорененные в сексуальной сфере, предстают собой активно используемые метафоры всего вообще, всего, что составляет человеческую культуру, настолько точные и полные, что их метафорами можно называть только условно. Можно с полным основанием говорить о «параллельности» сексуального и эротического (как сути сексуального) в культуре; о том, что тайна сексуальности – в эросе, и сам секс – только видная и легко ощутимая (буквально) его форма. И эта форма – его (эроса) существенная, внутренняя форма, потому и полнота его (полноценный эротизм), и полная опустошенность (порнография) также проявляются яснее и полнее именно в сексуальной сфере, или используя ее символы.

Итак, мы наблюдаем в стриптизе замкнутое на себя, самодостаточное тело-символ, пространственную оформленность вообще, как таковую, то есть тело как таковое. В силу концентрации в человеческом теле культурных смыслов, в обнажаемом, увлекающем теле мир сжимается до рамок этого тела и представлен в нем; мир, удерживаемый и воспринимаемый целостно и сразу, мир весь, но – воспринимаемый! - ойкумена.

Эта в раздевании возрождающаяся телесность мировосприятия отсылает нас к античности, пробуждая свойственную ей «интуицию тела»: еще совершенно телесны любовные муки (и стихи) Сафо; еще совершенно телесна и сама Идея Платона, и процесс ее порождения, ее эрос – философия, непосредственно (телесно-чувственно) представленная любовь; еще замкнута в мраморе статуи вся Ойкумена - мир как тело, поскольку тело - то, что имеет границы, и мир имеет границы, четко очерченные. Греческий мир, знающий космос-государство-человека только как целостность. И даже музыка как взращивание души и механизм этой целостности – не что иное, как гармония, геометрически задаваемая.

В античной скульптуре, представляющей тело как таковое, присутствует содержательность, телом уже не ограничивающаяся, хотя и в теле закрепощенная, представленная как тело, зафиксирован момент рождения души в теле. Именно совершенство тела делает возможной тонкую телесную реакцию в ответ на движение души, тем самым и более тонкое, утончающееся, содержание. Гармонично двигающееся совершенное тело предлагает душе возможность непосредственного, телесного выражения. Душа «вовне», тело как ее изображение, образ, личина. Идеальное тело скульптуры – лик, лицо души, так что в танце обнажения мы видим не пластику, а мимику, выраженную через все тело. Все тело здесь – лицо, поскольку оно - опора для взростания духа в силу отсутствия просто еще других средств. Это отсутствие средств «оправдывает» (если она в этом нуждается) обнаженность нравственно, поскольку иного средства, материала, настолько подходящего, кроме тела, пока еще просто нет. Присутствие в этом деле тела - результат необходимости, а не выбора, именно в силу предметной неоформленности, еще почти интуитивности, еще почти только предчувствия культуры. Телом человека природа как бы совершает мимические движения, намекает человеку на его неединичности, которая становится заметна в телесной (мимической) выразительности. Потому именно здесь символически воспроизводится настоящее тело человека – природа в ее означенности. На лицах древнегреческих статуй нет чувства, страсти, страдания, а только божественное невозмутимое спокойствие. Гегель пишет, что взгляд древнегреческих скульптур производит впечатление «…причудливой удаленности их души от того, что совершает их тело и чему оно подвергается…» [, 126].

И в античной статуе, и в стриптизе – в каждом по-своему - представлено совершенное тело. В античной статуе – в силу мастерства и телесно ориентированной, культурно определенной чувствительности скульптора. В стриптизе – в силу не только внешней привлекательности, но, прежде всего, демонстрируемой самодостаточности танцующей, обнажающейся (то есть не нуждающейся даже в последнем внешнем прикрытии - одежде) женщины.

В определенном смысле в стриптизе пришла в движение скульптура античной Греции. Однако теперь это - иная скульптура, а именно обогащенная развившимся позже, неизвестным древнему греку, чувством времени. Это - скульптура в процессе «лепки», оживание ее через помещение во время, процессуальность. Зритель стриптиза вступает как скульптор, а сам стриптиз - поиск через пробы идеальной формы телесности. Только материал, из которой вылепливается тело, «глина» - самоорганизующийся, он активен, он сам делает скульптором зрителя, удивляя, возвышая, даря захватывающее ощущение себя творцом совершенного.

Если стриптизерша станет зазывать глазами, «уменьшит дистанцию», это превратится в порнографию. «Запечатав» лицо отсутствием взгляда, она приобретает статуарность, именно благодаря этому скульптурному отсутствию взгляда как выражения души она и «закрепощает» душу, заставляет ее выражаться не лицом, а телом, она абсолютна, закрыта, закруглена, оформлена. Ее душа (ее желания) имеют характеристики тела – замкнутого на себе бытия, организующего вокруг себя пространство.

Невозмутимость лица, окаменелость мышц, отсутствие мимики, запирая в теле душу, не дает ей выйти во время ее активности, движения, внешне организует ее, ограничивает, сжимает, уплотняет, теснотой, заставляет освобождаться, а значит - двигаться. Тело создает пространство, которое душа осваивает и усваивает в качестве своего содержания; это содержание «внутри» тела, потому лишено его. Все, что вне тела – просто тело среди тел. Стриптиз – активные поиски души в пространстве тела. Тело движется, отвечая на движение души, на ее танец; душа телом танцует. А поскольку душа все-таки «больше», она переформирует тело, «делает» в нем «вмятины» наружу, обустраивается, отчего и происходит телесное движение. То, что душа выражается в танцующем, играющем движении тела как раз и проявляет ее «большесть» по сравнению с ним. Эта абсолютная (превращенная, инооформленная, телесная) обнаженность души происходит от отсутствия других средств для самости и не просто оправдывает наготу, а делает ее средством и одновременно создает как естественное одеяние человека. Стриптизерша не обнажается, а только симулирует обнажение, она обнажает не свое тело, а посредством театрально представленного своего тела, его означивания, она это тело как таковое создает на глазах у зрителей.

Стриптиз предстает как символическое действо, театр.
«Механизм» стриптиза - возбуждение тела посредством души, обнаруживается в том, что «скульптур» в нем распредмечивается, «обратно превращается» в движущееся живое человеческое тело, этакий «мимезис мимезиса». Танец становится театром - театром «вообще» и одновременно «наоборот», как таковым, снимающим маски по мере обнажения тела, и одновременно надеванием их, откровением души за театральным телесным действием. В этом действе обнаруживается и принципиальная незавершенность, невозможность, обнажения, а значит и принципиальная необратимость театра. Это обнаруживает сущностную имманентность театра культуре, его суть - «надевать» маски только для того, чтобы в процессе их снимания (снятия) улавливать, разоблачать исчезающую в культурном горниле природу человека. В театре разоблачения женского тела происходит, на самом деле, разоблачение культуры – природы человека. Стриптиз в этом смысле является движущейся, живой, телесной, полнокровнейшей метафорой культуры, а культура предстает символически – как театр в его раскрытой тайне, в его «изнанке».

Нагота здесь прилична, поскольку обличает душу. Неприлично, напротив, неоправданное сокрытие, «помеха» душе. Тело - материал более податливый, живой, чем одежда или иное прикрытие. Одежда заставляет двигаться напружно, неестественно, не по «внутреннему» закону. Гегель пишет: «Наша теперешняя одежда носит исключительно нехудожественный характер. Благодаря ей мы видим не тонкие, свободные, живые, нежно и плавно разработанные контуры тела, а узкие мешки с неподвижными складками. Разоблачение тела из-под одежды напоминает процесс лепки человеческого тела из грубой глины согласно божьему замыслу» [, 139-140].

Обязательное условие стриптиза – не быть законченным физиологически, не дать физиологического удовлетворения. Если и дать, то только идеальное (как отреагирует тело смотрящего – «его» (тела) дело – всяко бывает; главное, что физиологическая разрядка в данном случае – момент случайный, несущественный, не более чем сопроводительный). Раздевание медленное и неразрешимое как демонстрация идеи идеала – его принципиальной недостижимости и, вместе с тем, необходимости для жизни, приближение к полному откровению, обещание, соблазн, но никогда - оно само. Эротика, эрос – стремление, гнев, тяга, сила неистекающие, не предполагающие удовлетворения, которое для истины смертельно. В чем источник неистекания, вечности? В том, что возбуждается дух, и только кажется, что возбуждается тело.

Не только источник, но и действующее «лицо» возбуждения сокрыты. Смотрящий стриптиз видит только внешнее, но чувствует (если, конечно, чувствует!) суть дела, поисковое и самоорганизующееся душевное движение. Это пробуждает в нем соответствующий орган «смотрящий», возбуждает и приводит в движение душу. Интересно, что зритель стриптиза как бы ни при чем, он в этот миг – отдельно от тела, поскольку настоящее общение происходит вне явного, на другом уровне. Эрегируется душа. «…Причудливой удаленности их души от того, что совершает их тело и чему оно подвергается…» Неподвижный взгляд стриптизерши, видимо, и необходим для того, чтобы произвести эффект удаленности, не присутствия в танцующем теле ее души. В том танцующем теле душа не танцующего, а смотрящего. Гегель пишет, что «во взгляде человек соединяется с другим человеком» [, 126]. Отсутствие взгляда у стриптизерши превращает театр стриптиза из диалога тел в монолог души зрителя. Недаром тело эротично, только если оно одно или несколько. Движущееся тело стриптизерши предоставлено зрителю, составляет ритуал активности его души, а потому становится для нее домом. И нужен душе один «дом», два-три, но не много.
Возможно, в этом секрет стыда и, вместе с ним, критерии порнографичности. Стыд открывать тело происходит от предчувствия некрасивости, изломанности души и от несоответствия ее (души) телесной чистоте. Стыдливость хранит тело от душевной грязи, скрывает его до поры и открывает только в моменты любви, когда душа очищается. А порнография открывает тело «грязному взгляду»; взгляд создает наготу, но может сделать также и голым.

При каких условиях «грязная» душа (зрителя) в тело поселяется, то есть возникает феномен порнографии? Когда обнаженность тела представлена как конечный, последний, достигнутый результат, или вовсе сама по себе, без предварительного движения, когда обнаженность – достигнута, когда тело – просто тело, не порождающее своей системы знаковости, не очерчивающее себя магически кругом умелого, напряженного ритуального движения - когда тело разрешает собой пользоваться. В этом, по всей видимости, и состоит коренное различие порно и эротики: в эротическом действе возбуждение выступает целью, и тем более она достигается, чем дальше оттягивается или вовсе не наступает разрядка. Это идеал эротики, в том числе и стриптиза – постепенное и соритмичное душе нарастание возбуждения. Порнография же направлена на удовлетворение, возбуждение тут – только средство. Стриптиз замедляет время, порнография – подгоняет. Стриптиз, как и всякое эротическое действо, создает свое пространство и время, где пространство сжимается до его полного отсутствия – души, и движущееся в обнажении тело выступает необходимым ее (души) означиванием, символом, присутствующим в пространстве заместителем. А время, в силу обратной зависимости, разрастается в безвременье, в бесконечность, также исчезает, поскольку перестает быть соразмерным.
**
Касается ли все вышесказанное одинаково мужского и женского стриптиза? Другими словами, взаимозаменяемы ли, одинаково ли выразительны в стриптизе мужское и женское тело?
«Мужское тело хуже поддается демаркации» [Бодр, 198], а значит и сложнее само становится знаком. Стриптиз – обнажение знаковое, означивание обнажения, создание тела через означивавание, а не просто оголение, снятие социальной означенности вместе с одеждой. Нагота создается взглядом, оголенность же есть просто лишение одежды. «Начиная с классической работы англ. Искусствоведа сэра Кеннета Кларка, историки искусства, а за ними и другие ученые разграничили понятия голого и нагого. Быть голым – значит быть самим собой, натуральным, без прикрас. Быть нагим – значит быть выставленным напоказ. Если голое представляется объективно данным, то нагота создается взглядом» [ , 44].

Возможно ли в стриптизе не оголение, обнажение мужчины?
Бэр Брайан Джеймс считает, что мужественность принадлежит не мужскому телу, а культуре [см. ]. И.Кон даже более категоричен и конкретен: [ ] Об этом пишет М.Рыклин: «Лакан отыскал у Фрейда … фундаментальную конструкцию – символическую функцию фаллоса, одинаково отсутствующего у обоих полов и, что еще важнее, делающего возможным само их разделение» [, 222].
(Кон разделяет фаллос и пенис )
Фаллоса нет ни у мужчины, ни у женщины, у мужчины реально – только пенис, который бывает и возбужденным. Фаллос- пенис (вечно возбужденный) идеального «мужчины» - социального конструкта, гендерной идеологемы всей маскулинной культуры. Мужчина является «держателем» фаллоса, его «хозяином», и поскольку он также «держит в руках» женщину, владеет ею, он своими же руками и создает конструкт женщины-фаллоса. Женщина, конструирующая свою телесность для взгляда, обнажающаяся, являет мужчине фаллос, мужественность в ее идеальном выражении, мужественность (фалличность), пронизавшую женщину настолько глубоко и полностью, что тело ее принадлежит фаллосу без остатка, просто полностью совпадая с ним. (Бодрийяр также пишет о женщине как о фаллосе). Именно поэтому, может быть, так завораживающа стриптизерша, что мужчина наблюдает откровение идеала собственной мужественности. И «он» такой большой! И так близок к женщине – она сама, все ее тело. Фаллос пронизывает, захватывает женщину так же, как бартовский миф пронизывает, захватывает язык.

Стриптизерша содержит в себе фаллос, конструируемая ею в танце нагота есть одежда фаллоса, он скрывается в круге ее телесности. Потому реальному мужчине, наблюдателю стриптиза, невозможно выступить ее сексуальным партнером – она уже занята, и не просто мужчиной, а самой «мужественостью», она целиком заполнена, в ней нет зовущей пусты; совокупление с ней было бы мужеложеством, в котором «муже-» правомерно заменить на «тео-», это было бы кощунство.

В мужском стриптизе не присутствует мужское, он беспол, лишен телесной означенности, а вместе с тем и смысла. Мужчина может обнажить пенис, хотя бы даже и возбужденный, но не фаллос – как от него ждут, эти двое - антагонисты. Мужчина фаллосом не владеет, это символ, миф… [ ]

Представить свое тело в качестве фаллоса может только женщина в силу свободы ее тела от присутствия пениса. Мужской стриптиз только внешне похож, он - отместка, представление мужчины в том виде, который уничтожает в нем мужское и не привносит женского.
Возможно, это происходит от гораздо большей табуированности мужского тела в сравнении с женским, и свободный на мужское тело взгляд (не отягощенный фаллического явления) еще будет «освоен» человечеством. Однако сексуальность мужчины организована именно вокруг фаллоса, которым он реально не обладает, и стриптиз, в котором фаллос не является центральной фигурой, вообще перестает быть таковым. Женщина также, конечно, не являет (в принципе не может явить!) зрителю фаллос, но отсутствие, пустота, «зияние» знакового на теле дает повод обманываться и подозревать, что искомое просто спрятано. Стриптизерша должна быть абсолютно недоступна, это обязательное условие хорошего стриптиза, а абсолютно недоступным женское тело может быть только лишь в одном случае – если «место занято». Другими словами, стриптизерша изначально представляется не только как зовущее и желающее, но и как получившее, переполненное, успокоенное. Фрейд пишет, что «Частично то, что мы, мужчины, называем “загадкой женщины”, возможно, ведет начало от этого проявления бисексуальности в жизни женщины» [ , ], что женщина уже носит в себе то, что мужчина рассчитывает ей предложить. На сцене обязательно присутствуют явные намеки на фаллос, задающие ситуацию восприятия: в первую очередь, это шест как организующая часть танца, тела, сцены, и всего пространства.

В мужском стриптизе нет соблазна, там ответ предложен раньше вопроса. Он не несет в себе откровения, не обещает тайны. Мужские гениталии для этого слишком явны и активны, они самодостаточны в действии, но абсолютно в своей самодостаточности бесплодны. Женские же – сокрытие, них надо искать, и не найдешь, поскольку содержание в них привносит ищущий. В этом смысле женское тело – символизирует культуру, поскольку без активно вмешивающегося мужчины его суть неизвестна, да ее и нет -нет в том смысле, что она не становится явной и развернутой, не проявляет себя.

Мужской стриптиз неприличен не в примитивном смысле стыдливости. Он неприличен соблазну - не его это лик. Мужское тело, движущееся по женскому типу (раздеваясь для соблазнения), обличает противоположное соблазну, предложение до того, как появился спрос.
Женское тело – орудие природы, ее раб, ее продолжение.

Беременность, заканчивающаяся либо родами, либо смертью, женщине неподвластный процесс. Она только кокон, ей надо просто быть и ничего особо не делать, чтобы в ее теле происходили величайшие по предназначению и сложности процессы зарождения и развития новой жизни. Тело женщины не принадлежит ей, им распоряжается природа. Потому ее тело, символизируя человеческую культуру, своими глубинами все же вне человеческой активности, неподвластно человеческому духу, священно. Это освященность самой природой, которая больше даже богов, ставит женское тело вне каких бы то ни было оценочных категорий. В женском теле человечески оформлена природа со стороны ее необходимости и неотвратимости.

Сексуальность женщины, включая телесное «местилище», неотделима от ее существа. Сексуальность мужчины – удивляющая и «случайная» для него самого (не от него зависящая), часто неуправляемая, «второе «я»» со своим собственным именем и даже «желанием». Сексуальность и необходимость ее, обреченность ею, вообще вне мужчины. Обреченностью мужчины является как раз его зависимость в этом отношении от женщины, и самая большая для него, соблазняющая тайна состоит в том, что его вопиющая, выпирающая сексуальность на самом деле вне его помещается, что все его «богатство» - обман, фантом, «не его». Что он сам только метафора сексуальности, что он сексуален «со знаком минус», что он обманут, и именно в те моменты, когда считает себя полноценным и настоящим.

«Его» (мужского органа) наивность и абсурдность, его «смелость» быть настолько на виду и принимать на себя смыслы, заведомо более сокрытые и глубокие, чем он может выразить, отвлекает взгляд от истинно сексуального, прячет, скрывает за собой женщину с ее глубинами. Прячет от человека невоспитанного, внешнего, до поры. В этом «его» (вот «его», и мужчины как «его» «носителя», «типа, хозяина») предназначение и своеобразный героизм. Тем более трогательный и величественный (и не только в буквальном смысле величины), что он даже смешен, унижающе выглядит, нивелирует в мужчине мужское (точнее, признанное таковым социумом, социально-озабоченно-мужское). Жертвенность мужского начала в культуре, мужественность публичности, защищающей (скрывающей, позволяющей таковым остаться) сокровенное. Откровенно мужское, сберегающее соблазн. Мужество быть глупым, быть «здесь и сейчас», настаивать и действовать, демонстрировать, когда все перед лицом природы относительно и бесполезно. Культурное бездействие женщины (против чего так выступают феминистки) в этом ракурсе выступает как мудрость и удобная позиция. Удел же мужчин - жертвенность (в этом только, конечно, смысле) мужского начала: быть вечно, по определению лишенным, и иметь мужество быть. Выходит, что мускулинность культуры для мужчин так же вынуждена, как и для женщин. Фрей пишет, что, возможно, тайна женственности заключается в том, что женщина в себе скрывает также и мужчину. Позволив себе некоторую семантическую вольность, об этом можно сказать иначе: женщина скрывает в себе и собственную, и мужскую сексуальность, сексуальность мужчины принадлежит не ему, а женщине, ее источник вне его находится.

Возможно, примитивизм (не эротизма мужского – эрос един – но) сексуальности, происходит оттого, что его «дело маленькое», что женщине носить, рожать, кормить и пр., а мужчина к этому труду природой не принужден, а значит в нем (труде) и невоспитан. А ему иначе и нельзя, как быть «примитивным»: если бы он понимал свою «недостаточность» в этом плане, разве бы он когда с удовольствием раздевался? Ведь женщина, раздеваясь, все и еще больше сокрывает, а мужчина вообще перестает быть хоть сколько-нибудь таинственным.

Женское тело – орудие природы, ее раб, ее продолжение. Беременность, заканчивающаяся либо родами, либо смертью, женщине неподвластный процесс. Она только кокон, ей надо просто быть и ничего особо не делать, чтобы в ее теле происходили величайшие по предназначению и сложности процессы зарождения и развития новой жизни. Тело женщины не принадлежит ей, им распоряжается природа. Потому ее тело своими глубинами вне человеческой культуры, неподвластно человеческому духу, священно. Это освященность самой природой, которая больше даже богов, ставит женское тело вне морали, вне каких бы то ни было оценочных категорий, в женском теле человечески оформлена природа со стороны ее необходимости и неотвратимости.

Мужское обнажение, в отличие от женского, не захватывает врасплох. От женского тела изначально ждут телесного возбуждения, и, возбуждая душу, оно обманывает, «голыми руками» поступает непредсказуемо. Мужчина не ожидает - женщина не опасна, она раздета – негде спрятать оружие, яд, косметику, она вся на виду и она физически слабее, ее можно не бояться… Что может быть безопаснее обнаженной женщины?!.. Мужчина расслабляется абсолютно, снимает с себя оружие и статусы. Он – один на один со слабой, не защищающейся, все допускающей и принимающей… И остается безоружен против самой природы. Он обманывается, он не с той, с кем думает, и не в том качестве; возбуждаясь своей активной ролью и властью, он сам идет – бежит и радуется - к своей родине, исходу и пристанищу, к тому, где он утрачен, преодолен, использован. Он остается мальчиком, ребенком на руках у матери – благополучным и вообще живущим только в силу ее любви.

В этом суть женственности: расслабляясь, избавляясь от самости, все допуская и принимая, женщина «отступает в сторонку», заманив, соблазнив, дает дорогу природе и оставляет мужчину с ней один на один. Мужчина держит в руках тело женщины, «владеет» им, не зная, что на самом деле это ее тело держит его, обнаженного и безоружного, перед природой, заставляя смотреть ей в зрачки. И это единственный для мужчины шанс ее (природы) взгляд к себе привлечь.

продолжение тут же
Комментарии:
камрад редакторесса
это, стало быть, продолжение

Обязательно ли стриптизерша должна быть красива?
Совершенная женщина возбудит чувство не красоты, а возвышенного, которое, по Канту, в большой интенсивности ужасает. И чем совершеннее будет женщина, тем больше будет нарастать чувство мистического, непостижимо парализующего ужаса. А если к совершенной красоте прибавляется душевность (понимание основ морали до ее отрицания, перерастания, свобода от «стыдливости»), да еще и ум?.. Такую женщину нельзя любить, ее можно только мистически восторженно бояться, как боятся стихии, неподвластного, природного, запредельного для человека и абсолютно неотвратимого, а значит и возлюбленного как свою неотъемлемую часть. Перед ней можно только замереть, поскольку любое действие будет нецелесообразным – ничто не целесообразно перед лицом, рядом с проявляющей себя, говорящей женским телом природы. Красота и открытый, полноценный эротизм как орудие защиты, щит от наступающей на женщину мужской похоти. Отпугивающее действие полноценного эротизма, парализующее тело воздействие в силу крайней эрегированности в этот момент души.
Отчего же некрасивая оказывается подчас сильнее? Красивая женщина имеет кроме прочего предназначение дарить красоту, она в силу красоты своей является эстетической ценностью. Некрасивая лишена идеальной эстетики, ее суть не обманывает внешней красотой и потому еще более щемяще и прямее захватывает душу.
Бытует ведь поговорка, утверждающая, что «самая глупая женщина умнее самого умного мужчины». Только оттого, что она женщина, она уже родная сестра природы, между ними родственные отношения, которые никогда, ни за что, по определению для мужчины непостижимы. Один из героев романа И.Ефремова «Час быка» замечает очень тонко о женщине совершенной и искренней: «Есть нечто нечеловеческое, недопустимое в такой открытости и силе чувств. И опасное – оттого, что эта женщина так непозволительно хороша». Эта опасность не только сексуального характера - «неустойчивости» мужчины перед сексуально завлекающей женщиной. Настоящая опасность в том, что женщина, в которой непосредственно светит природа, не нуждается в мужчине, она его в качестве мужчины, предназначенного к чему-то, упраздняет.
Так и в стриптизе внешняя красота, сексуальная привлекательность не обязательны, не принципиальны (хотя желательны, конечно), там, скорее, важны знаки, и в первую очередь – прозрачность, призрачность одежд, позволяющих взгляду подсмотреть красоту, найти ее вдруг, как подарок, находку, нежданное.

Литература:
1. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. – М.: «Добросвет», 2000. -387с.
2. Бодрийяр Ж. Соблазн. – М.: Ad Marginem, 2000. -317с.
3. Гегель Г.В.Ф. Эстетика. В 4-х т.т. – М., 1971. Т.3.
4. Кон И. Мужское тело как эротический объект//О муже(N)ственности: Сборник статей. Сост. С.Ушакин. – М.: Новое литературное обозрение, 2002. –720с.
5. Луначарский А.В. Философские поэмы в красках и мраморе//Об искусстве. В 2-х тт. – М., 1982. Т.1.
6. М.Рыклин Пол растений//Гендерные исследования: феминистская методология в социальных науках. Материалы 2-й Международной Летней школы по гендерным Исследованиям (Форос-1998)/Под редакцией Ирины Жеребкиной. Харьков: ХЦГИ, 1998. 356с.
7. Синельников А. Мужское тело: взгляд и желание. Заметки к истории политических технологий тела в России//Гендерные исследования, №2 (1/1999): Харьковский центр гендерных исследований. – М.: «Человек & карьера», 1999. -297с.

текст, стало быть, писан професиональным философом для профессионального философского сборника.

нет, я не философ. я - старый друг философа ))
я порисовала текст своими комментариями и отослала автору.
камрад редакторесса
а это - окончательный вариант (с абзацами тут не все в порядке, но мне просто некогда):

Е. Г.
Да, жизнь – это женщина!
Ф.Ницше

ФИЛОСОФИЯ ЖЕНЩИНЫ

«Возможно, для вас это станет новостью – нынче в моде мужской стриптиз» - встречает страница популярного женского журнала. На развороте страницы пятеро молодых красавцев в костюмах - пиджаки на голу грудь. На следующем развороте та же пятерка, но на красавцах ни пиджаков, ни брюк – ничего. Дальше – рассказ о нелегких судьбах часто (работа такая) обнажающихся мужчин, о столь же нелегких ситуациях в жизни изредка обнажающихся мужчин (тоже работа) и советы дамам: «не пытайтесь самостоятельно раздеть танцора»… «сядьте подальше от сцены»… «спокойно и с достоинством откажитесь»…

Формы, которые порой принимает борьба женщин за свое равенство с мужчинами «во всем», провоцирует настойчивые мысли об антифеминизме. Однажды после долгого и насыщенного общения в кругу феминисток некая глубоко симпатизирующая женскому движению женщина сказала: «Все же если бы в этот момент мне подсказали, где находится организация, борющаяся за права мужчин, я бы пошла и сдала взносы».

Вопрос равноправия полов не сводится к простому взаимозаимствованию форм активности. Размежевание социальных ролей по половому признаку, хотя являет гендерное неравенство, слишком глубоко укоренено, настолько, что, придавая отношениям полов полную симметричность, мы разрушаем проросшие ими культурные феномены, если не саму культуру.

Вряд ли можно говорить всерьез о разной природе мужчины и женщины; но то, что мужское и женское часто принципиально невзаимопревращаемы - очевидно. Различие мужского и женского обращает нас не только к социальности, но, в конечном счете, к категории природы, и заставляет искать суть того волнующего и тело, и душу феномена, которое мы обозначаем категорией сексуального и который настолько глубок, что умещает разделенность единой во всем другом сущности человека.

Можно спорить о том, является ли стриптиз достойным поводом для научных и философских изысков, однако, если не питать предубеждений относительно предмета исследования, то как раз стриптиз очень остроумно намекает на абсурдность ситуации, когда проблема гендерного неравенства, как и пути его преодоления, понимаются слишком упрощенно.

Ж.Бодрийяр, посвятивший стриптизу один из параграфов своего программного произведения «Символический обмен и смерть», перечисляет признаки хорошего (не превращающегося в порнографию) стриптиза. Первый из них - мастерство стриптизерши. Бодрийяр пишет о размеренности, медлительности как обязательном условии хорошего стриптиза. В стриптизе должно присутствовать не резко, поспешно движущееся или, напротив, неподвижное, неритмичное, обычным движением живущее тело, а его, тела, «замкнутая сфера», очерченная магичным кругом размерного движения: «…он медлителен, потому что он – дискурс, знаковая конструкция, тщательная разработка отсроченного смысла… плохой стриптиз – это тот, которому все время грозит нагота» [1, 207-206].

Нагота стриптизерши – тоже не вполне нагота человеческого тела, поскольку ее кожа – не живая кожа, «чувственное средство контакта и обмена, поглощения и выделения веществ»; в ее коже «нет ни пор, ни выделений, она не бывает ни горячей, ни холодной, она обходится без зернистой шероховатой структуры, без внутренней толщи, а главное, без отверстий»[1, 200]. Если это и нагота, то лишь «обозначаемая». Секрет стриптиза – в том, что там на самом деле нет тела, есть только процесс его означивания. Освобождаясь от одежд, тело стриптизерши не оголяется, а скрывается за «целлофановой», как ее называет Бодрийяр, кожей - раздевание-обман, обман-разоблачение. Еще одной «важнейшей характеристикой хорошей стриптизерши является неподвижность взгляда» [1, 207], невозмутимость лица не просто желательна, а принципиально важна. Именно благодаря отсутствию взгляда стриптизерша предстает как самодостаточная: «дело не в том, что у нее нечего взять, а в том, что ей нечего дать…» [1, 208].

Если иметь ввиду, какую роль в культуре Бодрийяр отводит соблазну [см. 2], стриптиз, воплощающий собой соблазнение, в его трактовке становится также и воплощением, символом вечного и завлекающего поиска истины. Правда, движущееся обнажающееся женское тело воплощает в себе, согласно мысли Бодрийяра, не только соблазняющую суть современности, но и фаллическую озабоченность всей предшествующей культуры: обнажающееся женское тело удивляет отсутствием того, что в мужском теле в случае обнажения заметно сразу. Фрейдистское толкование феномена стриптиза нагружает его слишком конкретными (в концептуальных границах фрейдизма) смыслами, и, как следствие, сужает его общекультурную символичность.

Однако внимание, которое Бодрийяр (и не только он) уделяет этому феномену, фактически благословляет стриптиз быть предметом спекулятивной рефлексии – подсказывает, что феномен этот далеко не так прост, как кажется его непосредственному (или напротив – не-непосредственному) зрителю.

Конечно, стриптиз – только игра в соблазнение, и эта его игровая природа не маскируется, а, напротив, акцентируется, в первую очередь созданием его собственного пространства. Стриптиз не просто раздевание на сцене, это – театр, одновременно – вытеснение настоящего (сексуальности в том числе) товарным символом, театр товарного символизма. Несмотря на вопиющую театральность и симуляцию, стриптиз вызывающе и захватывающе сексуален. Категории, укорененные в сексуальной сфере, представляют собой активно используемые метафоры, часто настолько точные и полные, что их метафорами можно называть только условно.

Можно с полным основанием говорить о «параллельности» сексуального и эротического (как сути сексуального) в культуре; о том, что тайна сексуальности – в эросе, и сам секс – только видная и легко ощутимая (буквально) его форма. И эта форма – его (эроса) существенная, внутренняя форма, потому и полнота его (полноценный эротизм), и полная опустошенность (порнография) также проявляются яснее и полнее именно в сексуальной сфере, или используя ее символы. Выражение эротики посредством человеческого тела - самое первичное, начальное, примитивное, потому читаемое, наивное, чистое. В нем живет эрос еще маленьким, еще воспринимаемым непосредственно, «ручным»; это единственная форма, в которой эросом в его полноте можно наслаждаться. Стриптиз намекает на рост человечества из непосредственно телесной чувственности до дифференцированности, внутренней сложности, и о не исторических, давних, не пережитых до конца, а о постоянно воспроизводящихся корнях эротизма культуры вообще.

Итак, мы наблюдаем в стриптизе замкнутое на себя, самодостаточное тело-символ, пространственную оформленность вообще, как таковую, то есть зрелище тела как такового. В силу концентрации в человеческом теле культурных смыслов, в обнажаемом, увлекающем теле мир сжимается до рамок этого тела и представлен в нем целиком; мир, удерживаемый и воспринимаемый целостно и сразу, мир весь, но – воспринимаемый! - ойкумена.

Эта телесность мировосприятия отсылает нас к античности, пробуждая свойственную ей «интуицию тела»: еще совершенно телесны любовные муки (и стихи) Сафо; еще совершенно телесна и сама Идея Платона, и процесс ее порождения, ее эрос – философия, непосредственно (телесно-чувственно) представленная любовь; еще замкнута в мраморе статуи вся Ойкумена - мир как тело, поскольку тело - то, что имеет границы, и мир имеет границы, четко очерченные. Греческий мир, знающий космос-государство-человека только как целостность. И даже музыка как взращивание души и механизм этой целостности – не что иное, как гармония, геометрически задаваемая.

В античной скульптуре, представляющей тело как таковое, присутствует содержательность, телом уже не ограничивающаяся, хотя и в нем закрепощенная, им представленная, зафиксирован момент рождения в теле души. Внутреннее, уже в момент своего рождения превышающее собственную форму, создает напряжение, которое передается зрителю и заставляет «работать» его восприятие в направлении доразвития формы, потому возбуждает душу несоразмерно скромности художественных выразительных средств. Зритель в этом случае – демиург, автор – только помощник.

В определенном смысле в стриптизе пришла в движение скульптура античной Греции. Однако теперь это - иная скульптура, а именно означенная развившимся позже, неизвестным древнему греку, ощущением текучести времени. Это - скульптура в процессе «лепки», оживание ее через помещение во время, процессуальность. Зритель стриптиза выступает как скульптор, его взгляд – резец, а сам стриптиз – пробы, поиск идеальной формы телесности. Материал, из которого «вылепливается» тело, «глина» - самоорганизующийся, активный, сам делает скульптором зрителя, удивляя, возвышая, даря захватывающее ощущение себя творцом совершенного.

И в античной статуе, и в стриптизе – в каждом по-своему - представлено совершенное тело. В античной статуе – в силу мастерства и телесно ориентированной чувствительности скульптора. В стриптизе – в силу не только внешней привлекательности (о сексуальном желании мы не говорим – с ним все понятно), но, прежде всего, демонстрируемой самодостаточности танцующей, обнажающейся (не нуждающейся даже в последнем внешнем прикрытии - одежде) женщины. В силу удушья под массивом знаков, культурной оформленности, содержания человеческого духа, обнажение тела, срывание, стаивание означенности, отпускает телесность, дает ей вздохнуть, позволяет движение; отсутствие на лице выражения дополняет нейтрализацию социальной означенности, вообще дезактуализирует культуру в ее социальном бытовании. Движение тела, воспитанного в культуре, окультуренное телесное движение, но ничем, кроме социально воспитанного взгляда в этот момент не «одетое», представляет культуру со стороны ее потенции и обязательной оформленности. Абсолютная форма – человеческое тело и абсолютная свобода, неформальность душевного движения, предполагают наличие внутренней дифференциации, в силу отсутствия пока внешней.

Тело стриптизерши представлено как совершенное, но именно только представлено; подчеркивая запредельность для чувственного восприятия действительного содержания действа, оно заслоняет суть дела, вместе с тем заставляя снова и снова задаваться вопрошанием. Происходит эффект, характерный для искусства «примитивов», как описывает его А.Луначарский. Он объясняет завораживающую, но сложно выразимую напряженность произведений «примитивов» недостаточностью средств, находящихся в распоряжении художника, тем, что содержание произведения переросло эти средства. Серьезность, внутренне напряжение художника в поиске необходимых, но пока недоступных выразительных средств, его усилие побороть свою техническую беспомощность, передается зрителю и инерционно в нем продолжается. «Архаические скульпторы не умели придавать выражения лицам, они заменяли все выражения совершенно однообразной улыбающейся маской: «эгейской улыбкой»... Стараясь вложить соответствующее психическое содержание в эту улыбку, вы получаете настроение какой-то полусонной грезы, обволакивающей персонажи, причудливой удаленности их души от того, что совершает их тело и чему оно подвергается. Кажется, что какая-то неподвластная восхитительная мысль живет в этих фигурах» [6, 122]. Далее о художниках конца ХIV и начала ХV века: «Жесты (изображенных на полотнах людей – (Е.Г.)) иногда указывали на сущность изображаемой драмы, но окружающие лица поражают своим равнодушием, стоят, словно без мысли.... Но вот начинает работать наша активная симпатия - и тогда это неподвижное равнодушие начинает казаться нам результатом крайней погруженности в себя, признаком какого-то торжественного фанатизма, нам кажется, что эти лица – своеобразный трагический хор, музыкально сопровождающий драму молчаливой песней о непреклонности души» [6, 122]. Отсутствие взгляда у стриптизерши, о котором пишет Бодрийяр, создает именно этот эффект, заставляя зрителя подозревать в ее теле непостижимо богатое внутреннее движение. Секрет в том, что этим движением, этим богатством внутреннего наделяет танцующее тело сам зритель. Стриптизерша выступает своеобразным зеркалом, скрывая, однако, от зрителя, что она – его отражение. Зритель оказывается вовлеченным в созерцание себя, оттого это созерцание так его и захватывает.

«…У примитивов дух сильнее тела, содержание шире формы… технические недостатки их произведений суть подлинные памятники борьбы организующего духа с материей» [6, 123]. Если согласиться с мыслью Луначарского о том, что преобладание содержания над формой делает «примитивное» искусство романтическим (с формальной точки зрения), то в этом смысле стриптиз претендует представлять романтизм эпохи знаковой симуляции, быть симуляцией романтизма. Унаследованное от эпохи модернити пугливое и ханжески стыдливое отношение к обнаженному человеческому телу , с одной стороны, само и вызвало к жизни стриптиз как сексуализированное действо на полях легитимной социальности. С другой стороны, именно привычка воспринимать обнажение как неприличное действие мешает теперь разглядеть в стриптизе его культурное своеобразие.

Однако тело представлено в стриптизе все же как совершенное; именно совершенство тела делает возможной тонкую телесную реакцию в ответ на движение души, тем самым и более тонкое, утончающееся до отрицания телесности, содержание. Гармонично движущееся совершенное тело не отягощает, оно владеет пространством собственного движения, оно это пространство само и организует; именно поэтому создает непосредственное, телесное выражение внутренней жизни. Душа «вовне»; тело – как ее изображение, образ, личина. Идеальное тело скульптуры – лик, лицо души, так что в танце обнажения мы видим не пластику, а мимику, выраженную через все тело. Все тело здесь – лицо, имеет выражение, поскольку оно – опора для взростания духа в силу отсутствия просто еще других средств. Это отсутствие средств, несвернутость пластики в мимику, «оправдывает» (если она в этом вообще нуждается) обнаженность. Телом человека природа как бы совершает мимические движения, намекает человеку на его неединичность, которая становится заметна в телесной (мимической) выразительности.

Если стриптизерша станет зазывать глазами, психологически уменьшит «дистанцию», стриптиз рискует превратиться в порнографию. «Запечатав» лицо отсутствием взгляда, стриптизерша приобретает статуарность, именно благодаря этому скульптурному отсутствию взгляда как выражения души она и «закрепощает» душу, заставляет ее выражаться не лицом, а телом, становится абсолютной, закрытой, закругленной. Ее душа в этот момент принимает характеристики тела – замкнутого на себе бытия, организующего вокруг себя пространство. Невозмутимость лица, окаменелость мышц, отсутствие мимики, запирая в теле душу, не дает ей выйти во время ее активности, движения, внешне организует ее, ограничивает, сжимает, уплотняет, теснотой заставляет освобождаться, а значит - двигаться. Тело создает пространство, которое душа осваивает и усваивает; она (душа) содержится «внутри» тела, потому лишена его. Все, что вне тела – просто тело среди тел.

Стриптиз демонстрирует активные поиски души в пространстве тела. Тело движется, отвечая на движение души, на ее танец, душа телом танцует. А поскольку душа все-таки «больше», она переформирует тело, «делает» в нем «вмятины» наружу, обустраивается, отчего и происходит телесное движение. То, что душа выражается в танцующем, играющем движении тела, как раз и обнаруживает ее «большесть» по сравнению с ним. Эта абсолютная (превращенная, инооформленная, телесная) обнаженность души происходит от отсутствия других средств для самости и не просто «оправдывает наготу», а делает ее средством и одновременно создает как естественное одеяние человека. Стриптизерша не обнажается, а только симулирует обнажение, она обнажает не свое тело, а посредством театрально представленного своего тела, его означивания, она это тело как таковое создает на глазах у зрителей.

«Механизм» стриптиза - возбуждение тела посредством души - обнаруживается в том, что «скульптор» в нем распредмечивается, «обратно превращается» в движущееся живое человеческое тело; происходит своеобразный мимезис мимезиса. Танец становится театром - театром «вообще» и одновременно - «наоборот», как таковым, снимающим маски по мере обнажения тела, и надевающим их, открывающим душу в театральном телесном действе. В этом действе обнаруживается и принципиальная незавершенность, невозможность полного обнажения, а значит, и принципиальная необратимость театра. Это обнаруживает сущностную имманентность театра культуре, его суть: «надевать» маски только для того, чтобы в процессе их снимания («снятия») улавливать, разоблачать исчезающую в горниле социальности природу человека. В театре разоблачения женского тела происходит, на самом деле, разоблачение культуры – природы человека. Стриптиз в этом смысле предлагает движущуюся, живую, телесную метафору культуры, а культура предстает символически – как театр в его раскрытой тайне, в его «изнанке».
Нагота здесь прилична, поскольку обличает душу. Неприлично, напротив, неоправданное сокрытие, «помеха» душе. Тело - материал более податливый, живой, чем одежда или иное прикрытие. Одежда заставляет двигаться напружно, неестественно, не по «внутреннему» закону. Гегель пишет: «Наша теперешняя одежда носит исключительно нехудожественный характер. Благодаря ей мы видим не тонкие, свободные, живые, нежно и плавно разработанные контуры тела, а узкие мешки с неподвижными складками. Разоблачение тела из-под одежды напоминает процесс лепки человеческого тела из грубой глины согласно божьему замыслу» [3, 139-140]. Нагота невозможна без раздевания, она не предшествует одеванию, она всегда – его следствие. Суть наготы –разоблачение из-под одежды. Сама «история наготы как аспекта телесного канона тесно связана с эволюцией формы одежды» [5, 305]. Современная одежда, призванная, скорее, скрывать тело, чем помогать ему быть естественным, делающая его (тело) неудобным, стыдящая, тоже своего рода провокатор того, что публичное оголение становится манифестацией. Не говоря уже о феномене моды, который, согласно мысли Бодрийяра, уничтожает телесность, превращая ее в кладбище знаков.

Раздевание должно длиться все время стриптиз-действа; даже когда тело, наконец, обнажено, оно должно нести на себе «воспоминание» об одежде, - или оно просто превратится в голое.

Вообще, незавершенность – принцип стриптиза. О том, что «тайна» стриптиза находится вне сексуальности (точнее, вне секса), говорит обязательное условие стриптиза – не быть законченным физиологически, не дать физиологического удовлетворения. Если и дать, то только идеальное (как отреагирует тело смотрящего – «его» (тела) дело – всяко бывает; главное, что физиологическая разрядка в данном случае – момент случайный, несущественный, не более чем сопроводительный). Раздевание медленное и неразрешимое как демонстрация идеи идеала – его принципиальной недостижимости и, вместе с тем, необходимости для жизни, приближение к полному откровению, обещание, соблазн, но никогда - оно само. Эротика, эрос – стремление, гнев, тяга, сила неистекающие, не предполагающие удовлетворения, которое для истины смертельно. Как ни странно это звучит, но в созерцании стриптиза дух возбуждается значительно больше, чем тело.

И источник, и «действующее лицо» возбуждения сокрыты. Зритель стриптиза видит только внешнее, но чувствует (если, конечно, чувствует!) суть дела, поисковое и самоорганизующееся душевное движение. Это пробуждает в нем соответствующий орган «смотрящий», возбуждает и приводит в движение душу. Интересно, что зритель стриптиза как бы ни при чем, он в этот миг – отдельно от тела, поскольку настоящее общение происходит вне явного, на другом уровне – эрегируется его душа. («…Причудливой удаленности их души от того, что совершает их тело и чему оно подвергается…») Неподвижный взгляд стриптизерши и необходим для того, чтобы произвести эффект удаленности, не присутствия в танцующем теле ее души. В том танцующем теле душа не танцующего, а смотрящего. «Во взгляде человек соединяется с другим человеком» [3, 126]. Отсутствие взгляда у стриптизерши превращает театр стриптиза из диалога тел в монолог души зрителя. Недаром тело эротично, только если оно одно (или несколько, но – не много). Движущееся тело стриптизерши предоставляет душе зрителя «дом», который уютнее, если он только один.

окончание далее

отредактировано: 02-06-2003 15:45 - девчонка под вуалью

камрад редакторесса
окончание сего:


Возможно, в этом секрет стыда и, вместе с ним, один из критериев отличения эротики от порнографии. Стыд открывать тело происходит от предчувствия некрасивости, изломанности собственной души, и от несоответствия ее чистоте, нейтральности телесности. Стыдливость хранит тело от душевной грязи, скрывает его до поры и открывает только в моменты любви, когда душа очищается. А порнография открывает тело «грязному взгляду»: взгляд создает наготу, но может сделать также и голым.

При каких условиях возникает феномен порнографии? Когда обнаженность тела представлена как конечный, последний, достигнутый результат, или вовсе сама по себе, без предварительного движения, когда тело – просто тело, не порождающее своей системы знаковости, не очерчивающее себя магически кругом умелого, напряженного ритуального движения - когда тело разрешает собой пользоваться. В этом, по всей видимости, и состоит коренное различие порно и эротики: в эротическом действе возбуждение выступает целью, и тем более она достигается, чем дальше оттягивается или вовсе не наступает разрядка. Это идеал эротики, в том числе и стриптиза как эротического представления – постепенное и соритмичное душе нарастание возбуждения. Порнография же направлена на удовлетворение, возбуждение тут – только средство; она не оставляет времени соблазну, она его не уничтожает даже, а просто предотвращает.

Касается ли все вышесказанное одинаково мужского и женского стриптиза? Другими словами, взаимозаменяемы ли, одинаково ли выразительны в стриптизе мужское и женское тело?

«Мужское тело хуже поддается демаркации», считает Бодрийяр [1, 198], потому не может служить таким же знаком человеческой телесности, как тело женщины. Стриптиз – обнажение посредством означивания, создание тела, а не просто оголение, снятие социальности вместе с одеждой. «Начиная с классической работы английского искусствоведа сэра Кеннета Кларка, историки искусства, а за ними и другие ученые разграничили понятия голого и нагого. Быть голым – значит быть самим собой, натуральным, без прикрас.

Быть нагим – значит быть выставленным напоказ. Если голое представляется объективно данным, то нагота создается взглядом» - в рамках уже сложившейся традиции настаивает И.Кон [5, 44]. Вопрос о возможности мужского стриптиза в качестве эротического, а не порнографического действия, упирается в вопрос: возможно ли в стриптизе не оголение, а обнажение мужчины?

И.Кон, обращаясь в исследованиях к мужской телесности, пишет о том, что фаллос представляет собой знак мужественности, символ, миф маскулинности, что ни один мужчина реально фаллосом не владеет. Фаллос - результат взгляда, средство означивания тела как мужского, а также и обязательства, которые мужчина принимает с его обретением [см.: 5, 9]. Но взгляда не прямого – в область гениталий, и взгляда не направленного на реального мужчину (разве что на его поступки, которые означены представлениями о мужественности). Фаллос - вечно возбужденный пенис
идеального «мужчины» - социального конструкта, гендерной идеологемы маскулинной культуры [см. 5, 9]. Мужчина является всего лишь «держателем» фаллоса, его символическим хозяином; право этой символической власти, то есть право представляться мужчиной, должно быть еще доказано каждым отдельным индивидом (см., к прим., 4: «мужественность принадлежит не мужскому телу, а культуре»). В отношении женственности – «становятся» женщиной или «рождаются» - спорят, и пока не видны перспективы сколько-нибудь окончательного разрешения этого спора; в отношении мужественности авторы единодушны: мужчина к мужественности идет напряженно и трудно, преодолевая специально для этого созданные культурой барьеры. Это значит, что мужчина может обнажить только пенис, хотя бы даже и возбужденный, но не фаллос, как от него ждут, поскольку он им реально не владеет. «Лакан отыскал у Фрейда … фундаментальную конструкцию – символическую функцию фаллоса, одинаково отсутствующего у обоих полов и, что еще важнее, делающего возможным само их разделение» - замечает М.Рыклин [8, 222].

Что же мужчина «грозится» публично обнажить, изображая стриптиз, если у него, как и у женщины, нет фаллоса? В женщине именно это отсутствие и завораживает зрителя; от мужчины, напротив, ждут как раз наличия. А у него реально – только пенис, который бывает, конечно, не только возбужденным. Идеальный (в смысле конструкта, результата обобщения) мужчина в стриптизе может быть только зрителем, как «владелец», источник взгляда, конструирующего женскую наготу, тогда как раздевается всегда мужчина реальный, индивид. Выходит, что мужской стриптиз хорош только в мечтах, в мыслях - идеально, «на практике» же он не дает того, что обещает. Если требование оставить кусочек одежды на женщине-стриптизерше («только не лобок!») продиктовано, скорее, нормами права и морали, нежели эстетики, то не снимать последней детали с мужского тела требует именно эстетическое чувство.

Поскольку мужчина маскулинной культуры так же «держит в руках» женщину, как и «собственный» фаллос, социально подчиняет ее, владеет ею, идеально его фаллос именно в женщине и заключен. Мужчина «своими руками» создает конструкт женщины-фаллоса [см. о женщине как символе-фаллосе: 1], точнее - своим взглядом. Именно женщина, сама (в стриптизе) конструирующая свою телесность под взглядом, являет мужчине фаллос, мужественность в ее идеальном выражении. А что конструирует в стриптизе мужчина?..

Фалличность пронизывает женщину настолько глубоко и полностью, что тело ее принадлежит фаллосу без остатка, совпадая с ним. Именно потому так завораживающа стриптизерша, что мужчина наблюдает обнажение ее тела как откровение идеала собственной телесной мужественности. Он всего лишь смотрит, но идеально, в мыслях и чувствах ведь он действует! И «он» такой большой! И так близок к женщине – она сама, все ее тело! Фаллос пронизывает, захватывает женщину так же, как миф в его трактовке Р.Бартом пронизывает, захватывает всю нашу действительность. Стриптизерша содержит в себе фаллос, конструируемая ею в танце нагота есть одежда фаллоса, он скрывается в круге ее телесности, обозначиваемой танцем. Потому реальному мужчине, наблюдателю стриптиза, невозможно выступить ее сексуальным партнером – она уже им самим и занята, но не им обыкновенным, а им идеальным, самой «мужественностью», целиком заполнена. Отсюда и соблазн – женщина абсолютно недоступна при том, что так же абсолютно отдана. Испытывать к ней сексуальное желание – мазохизм, тем более что зритель тому, с кем она сейчас (себе же идеальному), по определению не конкурент. Стриптизерша должна быть абсолютно недоступна, а абсолютно недоступным женское тело может быть только лишь в одном случае – если «место занято». Другими словами, стриптизерша изначально представляется не только как зовущее и желающее, но и как получившее, переполненное, успокоенное. Фрейд пишет, что «частично то, что мы, мужчины, называем “загадкой женщины”, возможно, ведет начало от этого проявления бисексуальности в жизни женщины» [см. 10], что женщина в определенном смысле уже носит в себе то, что мужчина рассчитывает ей предложить.

Публично представить свое тело в качестве фаллоса может только женщина в силу свободы ее тела от присутствия пениса. Мужской стриптиз только внешне похож, он - отместка, представление мужчины в том виде, который уничтожает в нем мужское и не привносит женского. Наверное, это происходит от гораздо большей табуированности мужского тела в сравнении с женским, и свободный на мужское тело взгляд (не отягощенный ожиданием фаллического явления) еще будет «освоен» человечеством. Однако сегодня сексуальность мужчины организована именно вокруг фаллоса, которым он реально не обладает, и стриптиз, в котором фаллос не является центральной фигурой, вообще перестает быть таковым. Женщина также, конечно, не являет (в принципе не может явить) зрителю фаллос, но отсутствие, пустота, «зияние» на теле дает повод обманываться и подозревать, что искомое просто спрятано.

Хотя, как пишет И.Кон, «различие между пенисом и фаллосом не дано объективно, а задается взглядом» [5, 302], именно отсутствие взгляда на мужской пенис сохраняет иллюзию его (мужского тела) фалличности. Из страха разоблачения в культуре и сформировалось своеобразное табу на прямой пристальный женский взгляда в область мужских гениталий [см. 5]. Право мужчины смотреть, как и куда ему хочется, легитимировано в маскулинной культуре; мужскому взгляду предоставлен простор для творчества, и восторг, сопровождающий свободу в творчестве и саму его возможность, эротизируют стриптиз больше, чем сам компонент сексуальности.

В некотором смысле (и весьма, конечно, условно и метафорично, на уровне аргумента «а ты кто такой?!») этот восторг мужчины от социального превосходства компенсирует его естественную «обделенность». Социальное неравенство предстает как своего рода отместка мужчин природе за ее избирательное отношение к женщине.

Сексуальность женщины, включая телесное «местилище», неотделима от ее существа. Сексуальность мужчины – удивляющая и «случайная» для него самого (не от него зависящая), часто неуправляемая, «второе «я»» со своим собственным именем и даже «желанием». Сексуальность и необходимость ее, обреченность ею, - вообще вне мужчины. Обреченностью мужчины является как раз его зависимость в этом отношении от женщины, и самая большая для него, соблазняющая, тайна состоит в том, что его вопиющая, выпирающая сексуальность на самом деле вне его помещается; что все его «богатство» - обман, фантом, «не его». Что он сам только метафора сексуальности, что он сексуален «со знаком минус», что он обманут, и именно в те моменты, когда считает себя настоящим и ощущает полноценным. Фрейд предполагает, что тайна женственности заключается в том, что женщина в себе скрывает также и мужчину. Позволив себе некоторую семантическую вольность, об этом можно сказать иначе: женщина скрывает в себе и собственную, и мужскую сексуальность, сексуальность мужчины принадлежит не ему, а женщине, ее источник находится вне его самого.

Фаллическая озабоченность (проклятие) мужчины соответствующим образом окрашивает мировосприятие в маскулинной культуре и связывает неразрывной (хотя, наверное, и произвольной) ассоциацией социальную и сексуальную активность мужчины. Приключения своего телесного органа, означенного фаллически озабоченной культурой как главный признак мужественности, мужчина отождествляет с собой, и «его» непослушание становится чуть не центральной проблемой жизни мужчины. А ведь «его» наивность и абсурдность, «его» «смелость» быть настолько на виду и принимать на себя смыслы, заведомо более сокрытые и глубокие, чем он может выразить, отвлекает взгляд от истинно сексуального, прячет, скрывает за собой женщину с ее глубинами. Прячет от человека невоспитанного, внешнего, до поры. В этом «его» (вот «его», и мужчины как «его» «носителя», «типа, хозяина») предназначение и своеобразный героизм. Тем более трогательный и величественный (не в буквальном смысле величины), что неозначенный, голый (что делает с «ним» взгляд), «он» даже смешон, унижающе выглядит, нивелирует в мужчине мужское (точнее, признанное таковым социумом, социально-озабоченно-мужское). Напрашивается мысль о своеобразной жертвенности мужского начала, мужественности публичности, защищающей (скрывающей, позволяющей таковым остаться) сокровенное. Здесь тело c жизнью согласно: женственность становится приютом соблазна, а мужественность принимает на себя заботу уберечь женственность. Культурное бездействие женщины (против чего выступает феминизм) в этом ракурсе выступает как мудрость и удобная позиция. Удел же мужчин - жертвенность (в этом только конечно, смысле) мужского начала: быть вечно, по определению лишенным, - и иметь мужество быть. Ведь это тоже мужество - быть «здесь и сейчас», настаивать и действовать, демонстрировать, когда все перед лицом природы относительно и бесполезно.
Выходит, что маскулинность культуры для мужчин так же вынужденна и болезненна, как и для женщин, и те и другие подвержены гендерному порабощению. Хотя корни его едины для мужчины и женщины, выглядит оно по-разному. Женщина закрепощена мужчиной, семьей, домашней работой – она одна в своем рабстве. Другое дело, что таких одиноких – добрая половина человечества. Мужчина же закрепощен не как индивид (у него всегда был паспорт), но на уровне социальной ответственности. Потому, вероятно, мужская солидарность так хорошо представлена в истории и культуре. К примеру, «мужская дружба» (актором которой, кстати, может быть и женщина – что говорит о «надиндивидуальном» характере данного феномена), настолько естественное социальное явление, что женская солидарность выглядит рядом с ней как нечто искусственное. И действительно: если мужская дружба существует очень давно, вне политики и часто вопреки ей, то женская солидарность значительно «моложе», и возникла сначала именно в политической сфере. Условно говоря, женщина больше порабощена внешними факторами, мужчина – внутренними.

Именно в силу выпирающей активности мужчины – и социальной, и телесной, - в мужском стриптизе нет соблазна, там ответ предложен раньше вопроса. Он не несет в себе откровения, не обещает тайны. Мужские гениталии для этого слишком явны и активны, они самодостаточны в действии, но абсолютно в своей самодостаточности бесплодны. Женские же – сокрытие, их надо искать, и этот поиск обречен, поскольку содержание в них привносит ищущий. Мужской стриптиз неприличен не в примитивном смысле стыдливости. Он неприличен соблазну - не его это лик. Мужское тело, движущееся по женскому типу (раздеваясь для соблазнения), обличает противоположное соблазну, предложение до того, как появился спрос.

Мужское обнажение, в отличие от женского, не захватывает врасплох. От женского тела изначально ждут телесного возбуждения, и, возбуждая душу, оно обманывает, захватывает «голыми руками», поступает непредсказуемо. Мужчина не ожидает - женщина не опасна, она раздета – негде спрятать оружие, яд, косметику, она вся на виду и она физически слабее, ее можно не бояться… Что может быть безопаснее обнаженной женщины?!. Мужчина расслабляется абсолютно, снимает с себя оружие и статусы. Он – один на один со слабой, не защищающейся, все допускающей и принимающей… И остается безоружен против самой природы. Он обманывается, он не с той, с кем думает, и не в том качестве; возбуждаясь своей активной ролью и властью, он сам идет – бежит и радуется - к своей родине, исходу и пристанищу, к тому, где он утрачен, преодолен, использован. Он остается мальчиком, ребенком на руках у матери – благополучным и вообще живущим только в силу ее любви. Расслабляясь, избавляясь от самости, все допуская и принимая, женщина «отступает в сторонку», заманив, соблазнив, дает дорогу природе и оставляет мужчину с ней один на один. Мужчина держит в руках тело женщины, «владеет» им, не зная, что на самом деле это ее тело держит его, обнаженного и безоружного, перед природой, заставляя смотреть ей в зрачки. И это единственный для мужчины шанс ее (природы) взгляд к себе привлечь.

Женское тело – орудие природы, ее раб, ее продолжение. Беременность, заканчивающаяся либо родами, либо смертью, - женщине неподвластный процесс. Она только кокон, ей надо просто быть и ничего специально не делать, чтобы в ее теле происходили величайшие по предназначению и сложности процессы зарождения и развития новой жизни. Тело женщины не принадлежит ей, им распоряжается природа. Потому ее тело своими глубинами вне человеческой культуры, неподвластно человеческому духу, «священно» - это освященность самой природой, благодаря которой женское тело вне морали, вне каких бы то ни было оценочных категорий. В женском теле человечески оформлена природа со стороны ее необходимости; потому женщина и сберегла в социуме неразрывные отношения с природой, что укротить последнюю не в силах даже социальности. Регламентирующий социальный механизм можно представить не только как страсть мужчины эксплуатировать женщину, но и как стремление его (конечно, не отдельного мужчины, а маскулинного типа культуры в целом) вырвать женщину из тисков природных закономерностей. Природа слишком тесно держит женщину в своих объятиях, она – вечный конкурент мужчины, разжигающий его ревность и провоцирующий дальнейшее социальное конструирование.

Мужское тело с природой «не дружит». Возможно, «примитивизм», наивная смелость (не эротизма мужского – эрос един, но -) сексуальности, происходит оттого, что его «дело маленькое», что женщине носить, рожать, кормить и пр., а мужчина к этому труду природой не принужден, а значит, в нем (труде) и не воспитан. А мужчине иначе и нельзя, как быть «примитивным»: если бы он понимал свою «недостаточность» в этом плане, разве бы он когда с удовольствием раздевался? Ведь женщина, раздеваясь, все и еще больше сокрывает, влечет, соблазняет, а мужчина вообще перестает быть хоть сколько-нибудь таинственным. Он возбуждает не своей наготой, а своей активностью и действием.

Обязательно ли женщина должна быть красива, чтобы воплощать в себе женственность?

Совершенная женщина возбудит чувство не красоты, а возвышенного, которое, по Канту, в большой интенсивности даже ужасает. И чем совершеннее будет женщина, тем больше будет чувство мистического, непостижимо парализующего удивления. А если к совершенной красоте прибавляется душевность (понимание основ морали до ее отрицания), ум?.. Такую женщину трудно любить, легче восторженно бояться, как боятся стихии, неподвластного, природного, запредельного для человека и абсолютно неотвратимого. Перед ней легче замереть, поскольку любое действие будет нецелесообразным – ничто не целесообразно перед лицом, рядом с проявляющей себя, говорящей женским телом природы. Красота и открытый, полноценный эротизм - орудие защиты, щит от наступающей на женщину мужской похоти, парализующее тело воздействие в силу крайней эрегированности в этот момент души.

Женщине не обязательно быть красивой. Только оттого, что она женщина, она уже родная сестра природы, между ними родственные отношения, которые никогда, ни за что, по определению для мужчины недостижимы (и непостижимы). Один из героев романа И.Ефремова «Час быка» замечает очень тонко о женщине, совершенной телесно, умной, чувственной и искренней: «Есть нечто нечеловеческое, недопустимое в такой открытости и силе чувств. И опасное – оттого, что эта женщина так непозволительно хороша». Эта опасность не только сексуального характера - «неустойчивости» мужчины перед сексуально привлекательной женщиной. Настоящая опасность в том, что женщина, в которой непосредственно светит природа, не нуждается в мужчине, она его в качестве мужчины упраздняет. Некрасивая женщина изначально не обманывает внешней красотой, потому еще более щемяще и прямее захватывает душу.

Несущественна внешняя красота и в стриптизе, там, скорее, важны знаки, в том числе – прозрачность, призрачность одежд, позволяющих взгляду подсмотреть красоту, найти ее вдруг, как подарок, находку, нежданное. Хорошие стриптизерши бывают и некрасивы, и тогда ощущение находки острее, оно радует, а не поглощает страстью, оно позволяет удержаться на дистанции. Если у женщины живое лицо – лицо живого чувствующего человека, если оно очень красиво, эффект стриптиза может быть усилен настолько, что станет небезопасным для самой женщины – может спровоцировать насилие по отношению к ней. И не только из-за сексуального возбуждения «расходившегося» зрителя, а от отчаяния его выступить полноправным партнером. И от чувства вины за то, что похотливый взгляд идеально уничтожает все, что создает красоту ее тела. Красивое лицо должно быть, по крайней мере, искажено соответствующим выражением – это называют призывом… или вызовом, оно должно надеть маску скрываемой похоти, и так снизить эффект прекрасного.

Конечно, такое использование сексуальности (сексуального желания), когда оно призвано занизить, а вместе с этим - и унизить силу и красоту женщины, - конечно, это повод для женщин заявлять и отстаивать свои права. Только получается, что в борьбе против мужчин эти права окажутся еще более ущемленными, поскольку разрешиться ситуация может лишь при условии, что мужчина станет себя чувствовать (не только в постели, но – в культуре) рядом с женщиной сильным и нужным независимо от проявлений сексуальности. Несомненно, освобождение женщин от гендерной эксплуатации необходимо. Однако совершенно ошибочно вульгарным (вульгарно понятым) феминизмом представляется «противник» - им оказывается мужчина, мужское начало в социуме и культуре, в то время как мужчина, напротив, необходимый союзник, без освобождения которого и женщина не сможет освободиться. Мужчина не на противоположной стороне «баррикады» гендерной войны, а рядом с женщиной; истинный же противник их обоих до сих пор не определен. Вместо того чтобы рядом с мужчиной, поддерживая друг друга, разбирать лабиринты гендерного неравенства, мы «рубим узел», устраиваем «дедовщину», предлагая мужчине унижаться, раздеваясь на сцене перед похотливыми взглядами.

Современное человечество достаточно эстетически развито и готово уже воспринять красоту обнаженного человеческого тела, или, что то же, взглядом создавать, конструировать, истинную, не вещную, телесность человека. Однако закрепощенность эротизма исключительно пока в сфере сексуального (слишком табуированной, чтобы не отягощать человека), его (эротизма) кастрация, всякое откровенно эротизированное явление может превратиться в порнографическое. И дело не в том, что человечества как такового нет, а есть только культуры и люди, и не все они обладают развитой способностью эстетически полновесно конструировать наготу. Дело, скорее, в непреодоленном пока страхе человека перед силой, красотой и свободой собственного духа.

Трусость в отношении развития собственной природы – для начала и прежде всего того, что называют душой, - и заставляет делать обнаженное женское тело предметом публичной походи. Что касается мужского тела, представленного на сцене для того, чтобы его хотели, но не получали, то совершенно очевидно, что оно никак не свидетельствует о победе в борьбе за гендерное равенство. Публично вожделенная женщина идеально (в чувственном воображении) получает, сохраняясь; публично вожделенный мужчина истощается до вообще кастрации. Это символическое убийство мужественности становится закланием тела не только мужского, но и женского тоже; это «обманный ход» иллюзорного равенства, поскольку женщина, в отличие от мужчины, в обнажении неуничтожима, а только все более и более наполняема. Борьба женщин за свои права, конечно, одна из составляющих прогресса; однако это не должна быть борьба с мужчинами, и уж, конечно, (как написала в реферате студентка-первокурсница) «она не должна вестись на смерть».

Как ни парадоксально это звучит, но сегодня сохранение женственности (именно женственности, а не закрепощенности хозяйством, мужем и детьми) является лучшим средством отстаивания женщиной своих прав. Это поможет и мужчинам спокойно, без истерики, содержать себя в мужественности. В зазоре, составляющем различие пола, ютится соблазн - сила эроса, в те времена, когда ему еще нет достойного места в культуре.

Литература:
1. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. – М.: «Добросвет», 2000. -387с.
2. Бодрийяр Ж. Соблазн. – М.: Ad Marginem, 2000. -317с.
3. Гегель Г.В.Ф. Эстетика. В 4-х т.т. – М., 1971. Т.3.
4. Бэр Брайан Джеймс Возвращение денди: гомосексулизм и борьба культур в постсоветской России//О муже(N)ственности: Сборник статей. Сост. С.Ушакин. – М.: Новое литературное обозрение, 2002. –720с.
5. Кон И. Мужское тело как эротический объект//О муже(N)ственности: Сборник статей. Сост. С.Ушакин. – М.: Новое литературное обозрение, 2002. –720с.
6. Луначарский А.С. Философские поэмы в красках и мраморе//Об искусстве. В 2-х тт. – М., 1982.
7. Элиас Норберт О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования. Том 1. Изменение а поведении высшего слоя мирян в странах Запада. М.; СПб.: Университетская книга, 2001. 332. – («Книга света»)
8. М.Рыклин Пол растений//Гендерные исследования: феминистская методология в социальных науках. Материалы 2-й Международной Летней школы по гендерным Исследованиям (Форос-1998)/Под редакцией Ирины Жеребкиной. Харьков: ХЦГИ, 1998. 356с.
9. Синельников А. Мужское тело: взгляд и желание. Заметки к истории политических технологий тела в России//Гендерные исследования, №2 (1/1999): Харьковский центр гендерных исследований. – М.: «Человек & карьера», 1999. -297с.
10. Фрейд З. Женственность//Введение в психоанализ. Лекции. М., Наука, 1989. с.369-385.
31-07-2003 16:44
Заяц, солнечный зверь
"Достойно откажитесь"... Эээээ...

"43. Вам тыкают в рот хуем, намекая на незабываемые ощущения? Достойно откажитесь..."

Закрыть