я бываю.

Знаете ли вы, что у НБУ целых три внутренних музея? – и два из них доступны для свободного посещения.
читать подробнее

опубликовано в июльском "Ген.Dире" с чудовищными правками

...восстановление работоспособности, что ли...
ладно. посмотрим.

Current music: The Rasmus 'In the Shadous'
Состояние: скептическое

(которые валяются где ни попадя и в самом странном виде)

и мне много-много снега. елку в огнях и яркие звезды в небе
с наступающим...

...ах да. жизнь наша - странная штука, вы не обращали внимания?.. так вот я вам напоминаю. она так любит неожиданно поповорачивать...
я еще не знаю, что за поворотом. но я уже знаю про поворот

а необычные открытки добываются здесь

в заброшенный дневник.
честно говря, как-то оно и не очень-то возвращается...
но все же - не будет он валяться, забытый.
а там посмотрим, как оно...

63 года назад.

войны не прекратились.

войны не прекратятся.

никогда?

собирание списка жертв на интервью.
как мало среди знаменитостей интересных людей...
и интервьеры. интервью - нормальный жанр, требующий нормального профессионального уровня и некоторых душевных качеств. если с душевными качествами у моих... худо-бедно, но есть, то профессионализм... мда.
придется самой отдуваться.
мдаааааа...

это был первый вариант текста. - вернее, не первый, но первый, который мне показали.
итак,

Е. Г.
Да, жизнь – это женщина!
Ф.Ницше

ФИЛОСОФИЯ ЖЕНЩИНЫ
«Возможно, для вас это станет новостью – нынче в моде мужской стриптиз» - встречает нас страница популярного женского журнала. На развороте страницы пятеро молодых красавцев в костюмах - пиджаки на голу грудь. На следующем развороте та же пятерка, но на красавцах ни пиджаков, ни брюк – ничего. Дальше – рассказ о нелегких судьбах часто (работа такая) обнажающихся мужчин, о столь же нелегких ситуациях изредка обнажающихся мужчин (тоже работа) и советы дамам: «не пытайтесь самостоятельно раздеть танцора»… «сядьте подальше от сцены»… «спокойно и с достоинством откажитесь»…

Формы, которые порой принимает борьба женщин за свое равенство с мужчинами «во всем», провоцирует настойчивые мысли об антифеминизме. Однажды после долгого и насыщенного общения в кругу феминисток глубоко симпатизирующая женскому движению женщина сказала: «Все же если бы в этот момент мне подсказали, где находится организация, борющаяся за права мужчин, я бы пошла и сдала взносы».

Вопрос равноправия полов не сводится к простому взаимозаимствованию форм активности. Размежевание социальных ролей по половому признаку, хотя являет гендерное неравенство, слишком глубоко укоренено в культуре, настолько, что, придавая отношениям полов симметричность, мы разрушаем проросшие ими культурные феномены, если не саму культуру.

Вряд ли можно говорить всерьез о разной природе мужчины и женщины, но то, что мужское и женское часто принципиально невзаимопревращаемы - очевидно. Различие мужского и женского обращает нас не только к социальности, но, в конечном счете, к категории природы, и заставляет искать суть того волнующего и тело, и душу феномена, которое мы обозначаем категорией сексуального и который настолько глубок, что умещает разделенность единой во всем другом сущности человека.

Можно спорить о том, является ли стриптиз достойным поводом для научных и философских изысков, однако, если не питать предубеждений относительно предмета исследования, то как раз стриптиз очень «остроумно» намекает на абсурдность ситуации, когда проблема гендерного неравенства, как и пути его преодоления, понимаются слишком упрощенно.

Ж.Бодрийяр, посвятивший стриптизу один из параграфов своего программного произведения «Символический обмен и смерть», перечисляет признаки хорошего стриптиза - не превращающегося в порнографию. Первое из них - мастерство стриптизерши. Бодрийяр пишет о размеренности, медлительности как обязательном условии хорошего стриптиза. В стриптизе должно присутствовать не резко, поспешно движущееся или, напротив, неподвижное, неритмичное, обычным движением живущее тело, а его, тела, «замкнутая сфера», очерченная магичным кругом размерного движения: «…он медлителен, потому что он – дискурс, знаковая конструкция, тщательная разработка отсроченного смысла… плохой стриптиз – это тот, которому все время грозит нагота» [там же, 207-206].

Нагота стриптизерши – тоже не вполне нагота человеческого тела, поскольку ее кожа – не живая кожа, «чувственное средство контакта и обмена, поглощения и выделения веществ» [, 200]; в ее коже «нет ни пор, ни выделений, она не бывает ни горячей, ни холодной, она обходится без зернистой шероховатой структуры, без внутренней толщи, а главное, без отверстий» [, 200]. Если это и нагота, то лишь «обозначаемая». Суть стриптиза оказывается в том, что там на самом деле нет тела, есть только процесс его означивания.

Освобождаясь от одежд, тело стриптизерши не оголяется, а скрывается за «целлофановой», как ее называет Бодрийяр, кожей означивания - раздевание-обман, обман-разоблачение.

Еще одной «важнейшей характеристикой хорошей стриптизерши является неподвижность взгляда» [Бодр, 207], невозмутимость лица не просто желательна, а принципиально важна. Именно благодаря отсутствию взгляда стриптизерша предстает как самодостаточная: «дело не в том, что у нее нечего взять, а в том, что ей нечего дать…» [, ].

Если иметь ввиду, какой ролью в культуре Бодрийяр отводит соблазну [см. ], стриптиз, воплощающий собой соблазнение, в его трактовке становится также и воплощением, символом вечного и завлекающего поиска истины. Правда, движущееся обнажающееся женское тело воплощает в себе, согласно мысли Бодрийяра, не только соблазняющую суть современности, но и фаллическую озабоченность всей предшествующей культуры: обнажающееся женское тело удивляет отсутствием того, что в мужском теле в случае обнажения заметно сразу. Фрейдистское толкование таинства стриптиза нагружает его слишком конкретными (в концептуальных границах фрейдизма) смыслами, и, как следствие, сужает его общекультурную символичность. Однако внимание, которое один из величайших философов нашего времени уделяет этому феномену, фактически благословляет стриптиз быть предметом спекулятивной рефлексии – подсказывает, что феномен этот далеко не так прост, как кажется его непосредственному (или напротив – не-непосредственному) зрителю.

Стриптиз сексуален. А сексуальность – существенная, внутренняя форма самого эроса, потому и полнота его (полноценный эротизм), и полная опустошенность (порнография) также проявляются яснее и полнее именно в сексуальной сфере, или используя ее символы.
Выражение эротики посредством человеческого тела - самое первичное, начальное, примитивное, потому читаемое, наивное, чистое. В нем живет эрос еще маленьким, еще воспринимаемым непосредственно, «ручным»; это единственная форма, в которой эросом в его полноте можно наслаждаться. Потому что эрос развитого-диффернцированного, «разросшегося вширь» общества, если и можно охватить, то не в своем уме после этого остаться. Без удовольствия, он там слишком огромен. Стриптиз намекает на рост человечества из непосредственно телесной чувственности до дифференцированности, внутренней сложности, и о не исторических, давних, не пережитых до конца, а о постоянно воспроизводящихся корнях эротизма культуры вообще.

Категории, укорененные в сексуальной сфере, предстают собой активно используемые метафоры всего вообще, всего, что составляет человеческую культуру, настолько точные и полные, что их метафорами можно называть только условно. Можно с полным основанием говорить о «параллельности» сексуального и эротического (как сути сексуального) в культуре; о том, что тайна сексуальности – в эросе, и сам секс – только видная и легко ощутимая (буквально) его форма. И эта форма – его (эроса) существенная, внутренняя форма, потому и полнота его (полноценный эротизм), и полная опустошенность (порнография) также проявляются яснее и полнее именно в сексуальной сфере, или используя ее символы.

Итак, мы наблюдаем в стриптизе замкнутое на себя, самодостаточное тело-символ, пространственную оформленность вообще, как таковую, то есть тело как таковое. В силу концентрации в человеческом теле культурных смыслов, в обнажаемом, увлекающем теле мир сжимается до рамок этого тела и представлен в нем; мир, удерживаемый и воспринимаемый целостно и сразу, мир весь, но – воспринимаемый! - ойкумена.

Эта в раздевании возрождающаяся телесность мировосприятия отсылает нас к античности, пробуждая свойственную ей «интуицию тела»: еще совершенно телесны любовные муки (и стихи) Сафо; еще совершенно телесна и сама Идея Платона, и процесс ее порождения, ее эрос – философия, непосредственно (телесно-чувственно) представленная любовь; еще замкнута в мраморе статуи вся Ойкумена - мир как тело, поскольку тело - то, что имеет границы, и мир имеет границы, четко очерченные. Греческий мир, знающий космос-государство-человека только как целостность. И даже музыка как взращивание души и механизм этой целостности – не что иное, как гармония, геометрически задаваемая.

В античной скульптуре, представляющей тело как таковое, присутствует содержательность, телом уже не ограничивающаяся, хотя и в теле закрепощенная, представленная как тело, зафиксирован момент рождения души в теле. Именно совершенство тела делает возможной тонкую телесную реакцию в ответ на движение души, тем самым и более тонкое, утончающееся, содержание. Гармонично двигающееся совершенное тело предлагает душе возможность непосредственного, телесного выражения. Душа «вовне», тело как ее изображение, образ, личина. Идеальное тело скульптуры – лик, лицо души, так что в танце обнажения мы видим не пластику, а мимику, выраженную через все тело. Все тело здесь – лицо, поскольку оно - опора для взростания духа в силу отсутствия просто еще других средств. Это отсутствие средств «оправдывает» (если она в этом нуждается) обнаженность нравственно, поскольку иного средства, материала, настолько подходящего, кроме тела, пока еще просто нет. Присутствие в этом деле тела - результат необходимости, а не выбора, именно в силу предметной неоформленности, еще почти интуитивности, еще почти только предчувствия культуры. Телом человека природа как бы совершает мимические движения, намекает человеку на его неединичности, которая становится заметна в телесной (мимической) выразительности. Потому именно здесь символически воспроизводится настоящее тело человека – природа в ее означенности. На лицах древнегреческих статуй нет чувства, страсти, страдания, а только божественное невозмутимое спокойствие. Гегель пишет, что взгляд древнегреческих скульптур производит впечатление «…причудливой удаленности их души от того, что совершает их тело и чему оно подвергается…» [, 126].

И в античной статуе, и в стриптизе – в каждом по-своему - представлено совершенное тело. В античной статуе – в силу мастерства и телесно ориентированной, культурно определенной чувствительности скульптора. В стриптизе – в силу не только внешней привлекательности, но, прежде всего, демонстрируемой самодостаточности танцующей, обнажающейся (то есть не нуждающейся даже в последнем внешнем прикрытии - одежде) женщины.

В определенном смысле в стриптизе пришла в движение скульптура античной Греции. Однако теперь это - иная скульптура, а именно обогащенная развившимся позже, неизвестным древнему греку, чувством времени. Это - скульптура в процессе «лепки», оживание ее через помещение во время, процессуальность. Зритель стриптиза вступает как скульптор, а сам стриптиз - поиск через пробы идеальной формы телесности. Только материал, из которой вылепливается тело, «глина» - самоорганизующийся, он активен, он сам делает скульптором зрителя, удивляя, возвышая, даря захватывающее ощущение себя творцом совершенного.

Если стриптизерша станет зазывать глазами, «уменьшит дистанцию», это превратится в порнографию. «Запечатав» лицо отсутствием взгляда, она приобретает статуарность, именно благодаря этому скульптурному отсутствию взгляда как выражения души она и «закрепощает» душу, заставляет ее выражаться не лицом, а телом, она абсолютна, закрыта, закруглена, оформлена. Ее душа (ее желания) имеют характеристики тела – замкнутого на себе бытия, организующего вокруг себя пространство.

Невозмутимость лица, окаменелость мышц, отсутствие мимики, запирая в теле душу, не дает ей выйти во время ее активности, движения, внешне организует ее, ограничивает, сжимает, уплотняет, теснотой, заставляет освобождаться, а значит - двигаться. Тело создает пространство, которое душа осваивает и усваивает в качестве своего содержания; это содержание «внутри» тела, потому лишено его. Все, что вне тела – просто тело среди тел. Стриптиз – активные поиски души в пространстве тела. Тело движется, отвечая на движение души, на ее танец; душа телом танцует. А поскольку душа все-таки «больше», она переформирует тело, «делает» в нем «вмятины» наружу, обустраивается, отчего и происходит телесное движение. То, что душа выражается в танцующем, играющем движении тела как раз и проявляет ее «большесть» по сравнению с ним. Эта абсолютная (превращенная, инооформленная, телесная) обнаженность души происходит от отсутствия других средств для самости и не просто оправдывает наготу, а делает ее средством и одновременно создает как естественное одеяние человека. Стриптизерша не обнажается, а только симулирует обнажение, она обнажает не свое тело, а посредством театрально представленного своего тела, его означивания, она это тело как таковое создает на глазах у зрителей.

Стриптиз предстает как символическое действо, театр.
«Механизм» стриптиза - возбуждение тела посредством души, обнаруживается в том, что «скульптур» в нем распредмечивается, «обратно превращается» в движущееся живое человеческое тело, этакий «мимезис мимезиса». Танец становится театром - театром «вообще» и одновременно «наоборот», как таковым, снимающим маски по мере обнажения тела, и одновременно надеванием их, откровением души за театральным телесным действием. В этом действе обнаруживается и принципиальная незавершенность, невозможность, обнажения, а значит и принципиальная необратимость театра. Это обнаруживает сущностную имманентность театра культуре, его суть - «надевать» маски только для того, чтобы в процессе их снимания (снятия) улавливать, разоблачать исчезающую в культурном горниле природу человека. В театре разоблачения женского тела происходит, на самом деле, разоблачение культуры – природы человека. Стриптиз в этом смысле является движущейся, живой, телесной, полнокровнейшей метафорой культуры, а культура предстает символически – как театр в его раскрытой тайне, в его «изнанке».

Нагота здесь прилична, поскольку обличает душу. Неприлично, напротив, неоправданное сокрытие, «помеха» душе. Тело - материал более податливый, живой, чем одежда или иное прикрытие. Одежда заставляет двигаться напружно, неестественно, не по «внутреннему» закону. Гегель пишет: «Наша теперешняя одежда носит исключительно нехудожественный характер. Благодаря ей мы видим не тонкие, свободные, живые, нежно и плавно разработанные контуры тела, а узкие мешки с неподвижными складками. Разоблачение тела из-под одежды напоминает процесс лепки человеческого тела из грубой глины согласно божьему замыслу» [, 139-140].

Обязательное условие стриптиза – не быть законченным физиологически, не дать физиологического удовлетворения. Если и дать, то только идеальное (как отреагирует тело смотрящего – «его» (тела) дело – всяко бывает; главное, что физиологическая разрядка в данном случае – момент случайный, несущественный, не более чем сопроводительный). Раздевание медленное и неразрешимое как демонстрация идеи идеала – его принципиальной недостижимости и, вместе с тем, необходимости для жизни, приближение к полному откровению, обещание, соблазн, но никогда - оно само. Эротика, эрос – стремление, гнев, тяга, сила неистекающие, не предполагающие удовлетворения, которое для истины смертельно. В чем источник неистекания, вечности? В том, что возбуждается дух, и только кажется, что возбуждается тело.

Не только источник, но и действующее «лицо» возбуждения сокрыты. Смотрящий стриптиз видит только внешнее, но чувствует (если, конечно, чувствует!) суть дела, поисковое и самоорганизующееся душевное движение. Это пробуждает в нем соответствующий орган «смотрящий», возбуждает и приводит в движение душу. Интересно, что зритель стриптиза как бы ни при чем, он в этот миг – отдельно от тела, поскольку настоящее общение происходит вне явного, на другом уровне. Эрегируется душа. «…Причудливой удаленности их души от того, что совершает их тело и чему оно подвергается…» Неподвижный взгляд стриптизерши, видимо, и необходим для того, чтобы произвести эффект удаленности, не присутствия в танцующем теле ее души. В том танцующем теле душа не танцующего, а смотрящего. Гегель пишет, что «во взгляде человек соединяется с другим человеком» [, 126]. Отсутствие взгляда у стриптизерши превращает театр стриптиза из диалога тел в монолог души зрителя. Недаром тело эротично, только если оно одно или несколько. Движущееся тело стриптизерши предоставлено зрителю, составляет ритуал активности его души, а потому становится для нее домом. И нужен душе один «дом», два-три, но не много.
Возможно, в этом секрет стыда и, вместе с ним, критерии порнографичности. Стыд открывать тело происходит от предчувствия некрасивости, изломанности души и от несоответствия ее (души) телесной чистоте. Стыдливость хранит тело от душевной грязи, скрывает его до поры и открывает только в моменты любви, когда душа очищается. А порнография открывает тело «грязному взгляду»; взгляд создает наготу, но может сделать также и голым.

При каких условиях «грязная» душа (зрителя) в тело поселяется, то есть возникает феномен порнографии? Когда обнаженность тела представлена как конечный, последний, достигнутый результат, или вовсе сама по себе, без предварительного движения, когда обнаженность – достигнута, когда тело – просто тело, не порождающее своей системы знаковости, не очерчивающее себя магически кругом умелого, напряженного ритуального движения - когда тело разрешает собой пользоваться. В этом, по всей видимости, и состоит коренное различие порно и эротики: в эротическом действе возбуждение выступает целью, и тем более она достигается, чем дальше оттягивается или вовсе не наступает разрядка. Это идеал эротики, в том числе и стриптиза – постепенное и соритмичное душе нарастание возбуждения. Порнография же направлена на удовлетворение, возбуждение тут – только средство. Стриптиз замедляет время, порнография – подгоняет. Стриптиз, как и всякое эротическое действо, создает свое пространство и время, где пространство сжимается до его полного отсутствия – души, и движущееся в обнажении тело выступает необходимым ее (души) означиванием, символом, присутствующим в пространстве заместителем. А время, в силу обратной зависимости, разрастается в безвременье, в бесконечность, также исчезает, поскольку перестает быть соразмерным.
**
Касается ли все вышесказанное одинаково мужского и женского стриптиза? Другими словами, взаимозаменяемы ли, одинаково ли выразительны в стриптизе мужское и женское тело?
«Мужское тело хуже поддается демаркации» [Бодр, 198], а значит и сложнее само становится знаком. Стриптиз – обнажение знаковое, означивание обнажения, создание тела через означивавание, а не просто оголение, снятие социальной означенности вместе с одеждой. Нагота создается взглядом, оголенность же есть просто лишение одежды. «Начиная с классической работы англ. Искусствоведа сэра Кеннета Кларка, историки искусства, а за ними и другие ученые разграничили понятия голого и нагого. Быть голым – значит быть самим собой, натуральным, без прикрас. Быть нагим – значит быть выставленным напоказ. Если голое представляется объективно данным, то нагота создается взглядом» [ , 44].

Возможно ли в стриптизе не оголение, обнажение мужчины?
Бэр Брайан Джеймс считает, что мужественность принадлежит не мужскому телу, а культуре [см. ]. И.Кон даже более категоричен и конкретен: [ ] Об этом пишет М.Рыклин: «Лакан отыскал у Фрейда … фундаментальную конструкцию – символическую функцию фаллоса, одинаково отсутствующего у обоих полов и, что еще важнее, делающего возможным само их разделение» [, 222].
(Кон разделяет фаллос и пенис )
Фаллоса нет ни у мужчины, ни у женщины, у мужчины реально – только пенис, который бывает и возбужденным. Фаллос- пенис (вечно возбужденный) идеального «мужчины» - социального конструкта, гендерной идеологемы всей маскулинной культуры. Мужчина является «держателем» фаллоса, его «хозяином», и поскольку он также «держит в руках» женщину, владеет ею, он своими же руками и создает конструкт женщины-фаллоса. Женщина, конструирующая свою телесность для взгляда, обнажающаяся, являет мужчине фаллос, мужественность в ее идеальном выражении, мужественность (фалличность), пронизавшую женщину настолько глубоко и полностью, что тело ее принадлежит фаллосу без остатка, просто полностью совпадая с ним. (Бодрийяр также пишет о женщине как о фаллосе). Именно поэтому, может быть, так завораживающа стриптизерша, что мужчина наблюдает откровение идеала собственной мужественности. И «он» такой большой! И так близок к женщине – она сама, все ее тело. Фаллос пронизывает, захватывает женщину так же, как бартовский миф пронизывает, захватывает язык.

Стриптизерша содержит в себе фаллос, конструируемая ею в танце нагота есть одежда фаллоса, он скрывается в круге ее телесности. Потому реальному мужчине, наблюдателю стриптиза, невозможно выступить ее сексуальным партнером – она уже занята, и не просто мужчиной, а самой «мужественостью», она целиком заполнена, в ней нет зовущей пусты; совокупление с ней было бы мужеложеством, в котором «муже-» правомерно заменить на «тео-», это было бы кощунство.

В мужском стриптизе не присутствует мужское, он беспол, лишен телесной означенности, а вместе с тем и смысла. Мужчина может обнажить пенис, хотя бы даже и возбужденный, но не фаллос – как от него ждут, эти двое - антагонисты. Мужчина фаллосом не владеет, это символ, миф… [ ]

Представить свое тело в качестве фаллоса может только женщина в силу свободы ее тела от присутствия пениса. Мужской стриптиз только внешне похож, он - отместка, представление мужчины в том виде, который уничтожает в нем мужское и не привносит женского.
Возможно, это происходит от гораздо большей табуированности мужского тела в сравнении с женским, и свободный на мужское тело взгляд (не отягощенный фаллического явления) еще будет «освоен» человечеством. Однако сексуальность мужчины организована именно вокруг фаллоса, которым он реально не обладает, и стриптиз, в котором фаллос не является центральной фигурой, вообще перестает быть таковым. Женщина также, конечно, не являет (в принципе не может явить!) зрителю фаллос, но отсутствие, пустота, «зияние» знакового на теле дает повод обманываться и подозревать, что искомое просто спрятано. Стриптизерша должна быть абсолютно недоступна, это обязательное условие хорошего стриптиза, а абсолютно недоступным женское тело может быть только лишь в одном случае – если «место занято». Другими словами, стриптизерша изначально представляется не только как зовущее и желающее, но и как получившее, переполненное, успокоенное. Фрейд пишет, что «Частично то, что мы, мужчины, называем “загадкой женщины”, возможно, ведет начало от этого проявления бисексуальности в жизни женщины» [ , ], что женщина уже носит в себе то, что мужчина рассчитывает ей предложить. На сцене обязательно присутствуют явные намеки на фаллос, задающие ситуацию восприятия: в первую очередь, это шест как организующая часть танца, тела, сцены, и всего пространства.

В мужском стриптизе нет соблазна, там ответ предложен раньше вопроса. Он не несет в себе откровения, не обещает тайны. Мужские гениталии для этого слишком явны и активны, они самодостаточны в действии, но абсолютно в своей самодостаточности бесплодны. Женские же – сокрытие, них надо искать, и не найдешь, поскольку содержание в них привносит ищущий. В этом смысле женское тело – символизирует культуру, поскольку без активно вмешивающегося мужчины его суть неизвестна, да ее и нет -нет в том смысле, что она не становится явной и развернутой, не проявляет себя.

Мужской стриптиз неприличен не в примитивном смысле стыдливости. Он неприличен соблазну - не его это лик. Мужское тело, движущееся по женскому типу (раздеваясь для соблазнения), обличает противоположное соблазну, предложение до того, как появился спрос.
Женское тело – орудие природы, ее раб, ее продолжение.

Беременность, заканчивающаяся либо родами, либо смертью, женщине неподвластный процесс. Она только кокон, ей надо просто быть и ничего особо не делать, чтобы в ее теле происходили величайшие по предназначению и сложности процессы зарождения и развития новой жизни. Тело женщины не принадлежит ей, им распоряжается природа. Потому ее тело, символизируя человеческую культуру, своими глубинами все же вне человеческой активности, неподвластно человеческому духу, священно. Это освященность самой природой, которая больше даже богов, ставит женское тело вне каких бы то ни было оценочных категорий. В женском теле человечески оформлена природа со стороны ее необходимости и неотвратимости.

Сексуальность женщины, включая телесное «местилище», неотделима от ее существа. Сексуальность мужчины – удивляющая и «случайная» для него самого (не от него зависящая), часто неуправляемая, «второе «я»» со своим собственным именем и даже «желанием». Сексуальность и необходимость ее, обреченность ею, вообще вне мужчины. Обреченностью мужчины является как раз его зависимость в этом отношении от женщины, и самая большая для него, соблазняющая тайна состоит в том, что его вопиющая, выпирающая сексуальность на самом деле вне его помещается, что все его «богатство» - обман, фантом, «не его». Что он сам только метафора сексуальности, что он сексуален «со знаком минус», что он обманут, и именно в те моменты, когда считает себя полноценным и настоящим.

«Его» (мужского органа) наивность и абсурдность, его «смелость» быть настолько на виду и принимать на себя смыслы, заведомо более сокрытые и глубокие, чем он может выразить, отвлекает взгляд от истинно сексуального, прячет, скрывает за собой женщину с ее глубинами. Прячет от человека невоспитанного, внешнего, до поры. В этом «его» (вот «его», и мужчины как «его» «носителя», «типа, хозяина») предназначение и своеобразный героизм. Тем более трогательный и величественный (и не только в буквальном смысле величины), что он даже смешен, унижающе выглядит, нивелирует в мужчине мужское (точнее, признанное таковым социумом, социально-озабоченно-мужское). Жертвенность мужского начала в культуре, мужественность публичности, защищающей (скрывающей, позволяющей таковым остаться) сокровенное. Откровенно мужское, сберегающее соблазн. Мужество быть глупым, быть «здесь и сейчас», настаивать и действовать, демонстрировать, когда все перед лицом природы относительно и бесполезно. Культурное бездействие женщины (против чего так выступают феминистки) в этом ракурсе выступает как мудрость и удобная позиция. Удел же мужчин - жертвенность (в этом только, конечно, смысле) мужского начала: быть вечно, по определению лишенным, и иметь мужество быть. Выходит, что мускулинность культуры для мужчин так же вынуждена, как и для женщин. Фрей пишет, что, возможно, тайна женственности заключается в том, что женщина в себе скрывает также и мужчину. Позволив себе некоторую семантическую вольность, об этом можно сказать иначе: женщина скрывает в себе и собственную, и мужскую сексуальность, сексуальность мужчины принадлежит не ему, а женщине, ее источник вне его находится.

Возможно, примитивизм (не эротизма мужского – эрос един – но) сексуальности, происходит оттого, что его «дело маленькое», что женщине носить, рожать, кормить и пр., а мужчина к этому труду природой не принужден, а значит в нем (труде) и невоспитан. А ему иначе и нельзя, как быть «примитивным»: если бы он понимал свою «недостаточность» в этом плане, разве бы он когда с удовольствием раздевался? Ведь женщина, раздеваясь, все и еще больше сокрывает, а мужчина вообще перестает быть хоть сколько-нибудь таинственным.

Женское тело – орудие природы, ее раб, ее продолжение. Беременность, заканчивающаяся либо родами, либо смертью, женщине неподвластный процесс. Она только кокон, ей надо просто быть и ничего особо не делать, чтобы в ее теле происходили величайшие по предназначению и сложности процессы зарождения и развития новой жизни. Тело женщины не принадлежит ей, им распоряжается природа. Потому ее тело своими глубинами вне человеческой культуры, неподвластно человеческому духу, священно. Это освященность самой природой, которая больше даже богов, ставит женское тело вне морали, вне каких бы то ни было оценочных категорий, в женском теле человечески оформлена природа со стороны ее необходимости и неотвратимости.

Мужское обнажение, в отличие от женского, не захватывает врасплох. От женского тела изначально ждут телесного возбуждения, и, возбуждая душу, оно обманывает, «голыми руками» поступает непредсказуемо. Мужчина не ожидает - женщина не опасна, она раздета – негде спрятать оружие, яд, косметику, она вся на виду и она физически слабее, ее можно не бояться… Что может быть безопаснее обнаженной женщины?!.. Мужчина расслабляется абсолютно, снимает с себя оружие и статусы. Он – один на один со слабой, не защищающейся, все допускающей и принимающей… И остается безоружен против самой природы. Он обманывается, он не с той, с кем думает, и не в том качестве; возбуждаясь своей активной ролью и властью, он сам идет – бежит и радуется - к своей родине, исходу и пристанищу, к тому, где он утрачен, преодолен, использован. Он остается мальчиком, ребенком на руках у матери – благополучным и вообще живущим только в силу ее любви.

В этом суть женственности: расслабляясь, избавляясь от самости, все допуская и принимая, женщина «отступает в сторонку», заманив, соблазнив, дает дорогу природе и оставляет мужчину с ней один на один. Мужчина держит в руках тело женщины, «владеет» им, не зная, что на самом деле это ее тело держит его, обнаженного и безоружного, перед природой, заставляя смотреть ей в зрачки. И это единственный для мужчины шанс ее (природы) взгляд к себе привлечь.

продолжение тут же