Остается только догадываться,
зачем всё это было написано.
Грицюк, например, считает,
что это просто попытки
справиться с возрастающей энтропией.
По результатам его исследований
даже на рекламных щитах
в последнее время
буквы меняются местами,
особенно под конец трудного дня.
Вечер, у людей
звенит в ушах,
кровь тяжело ворочает
солёным языком,
а на плакате надпись:
«Рицк на дове».
Грицюк тихо смеется:
– Вот видите, я прав.

Степаненко же, напротив,
пытается возразить,
разминая сигарету
в дрожащих руках:
– Причём здесь энтропия,
Грицюк? Что вы, в самом деле?..
Неужели не понятно вам, что это
просто последствия
информационного взрыва.
Люди, однажды начав писать,
никогда уже не смогут остановиться.
Вы когда-нибудь катались на санках
зимой, в три часа дня?
Под куртку забирается серый вечер,
а вы, Грицюк, маленький, горячий,
летите с горки, фонарный столб впереди
маячит пятном мутного света.
Как бы вы, Грицюк, не кричали,
столб всё равно приближается.
Так и здесь.
Даже если начать расстреливать
эту пишущую братию,
на их место встанут новые.
И нам, уважаемый,
никогда не перетаскать
эту груду книг.
Особенно, если будем
вот так расслаблено
курить. Вставайте, коллега,
пока директор не пришёл.

И они таскают до восьми вечера
книги на склад.
Потом Грицюк садится на трамвай,
а Степаненко идёт пешком.
Ему тут недалеко,
через Фурманский сад,
потом налево.
Вечер наливает молоко
в стакан. Крылатые девы
арфы терзают стан,
слышатся звуки красивых мелодий,
Степаненко, даже не пьяный вроде,
стоит в переулке, вытирает слёзы,
на небе колючие звёзды,
они заменяют ему слова,
буквы, знаки препинания.
Степаненко кричит:
– Попрошу внимания,
сейчас я вам буду читать
новые стихи мироздания.
И будет молча стоять допоздна,
пока не потеряет сознание
от невыносимой красоты
этого, в сущности, дырявого дна.