Нельзя найти ответа, который бы подходил ко всем случаям жизни.

Я сделал это не из-за какой-то безумной смелости. Наоборот. Мелькнувшая
надежда скорее сделала меня трусом. В своем стремлении как можно быстрее
установить связь между письмом и адресом я превратился в ребенка,
который пробегает темноту, заткнув уши.

Неожиданно подумал о тебе. Существует мнение, что женщины ориентируют
стрелку своего компаса на любовь. Достоверность этого сомнительна, но,
кажется, женщина действительно может быть счастлива одной любовью. Ну, а ты
сейчас счастлива?..

Если мне нужно на какое-то время прервать размышления - зажигательный джаз;
если я хочу напружинить всего себя - раздумчивый Барток; если стремлюсь
испытать чувство внутренней свободы - струнный квартет Бетховена;
если мне нужно на чем-то сосредоточиться - нарастающий по спирали Моцарт;
ну а Бах - прежде всего, когда необходимо душевное равновесие.


Сказывалась длительная бессонница - что-то давило на переносицу,
сидеть на твердой скамье было невыносимо.


Нет, конечно, никакой гарантии, что опыт всегда истина. Но вместе с тем
невозможно и утверждать, что опыт - это обычно сгусток заблуждений.
И не уместнее ли считать, что, чем сильнее опыт захватан грязными руками,
тем больший процент истины он, как правило, содержит.


Может быть, мужчины избегают косметики, противясь стремлению
не быть ответственными за свое лицо?


Интуиция человека, загнанного в угол, наконец подсказала мне,
где распорот мешок, в который меня упрятали.


Нужно собрать столько решимости,
чтобы ее хватило пройти сквозь огненное кольцо.


Оно - письмо, а совсем не рекламный листок, который посылают, не задумываясь
над тем, кто его получит, и поэтому не может существовать без адресата.


Сломанный инструмент всегда фальшивит. Пусть лучше молчит.


... и, чтобы рассеять мои иллюзии, посмотрела на меня ясными и бездонными
глазами - они казались нарисованными. С совершенно прозрачным, отсутствующим
выражением - так лучи солнца пронзают лес, оголенный холодным осенним ветром.


Существуют "мнимые числа". Странные числа, которые при возведении в квадрат
превращаются в отрицательные.


Так, ловко подменив один вопрос другим, я не только не обратил внимания на
уколы совести, но, наоборот, постепенно увязал все глубже и глубже.


Но настроение нисколько не улучшилось, усталость, терпкая, как настоявшийся чай,
сковала все тело. Особенно жгло и болело в висках.


Наоборот, разве оно (одиночество) не гарантирует, что каждый мой день
будет более простым, более правильным, более мирным и к тому же
более содержательным, чем прежде?


Ладно, давай без колебаний погасим свет. Когда гасят свет, маскарад кончается.
В темноте, когда нет ни лиц, ни масок, я хочу, чтобы мы еще раз как следует
удостоверились друг в друге. Я бы хотел поверить в новую мелодию, которая
доносится до меня из этой тьмы.

Когда ничего не делаешь, подкрадывается раскаяние... отвратительное ощущение,
точно промочил ноги...


Абсолютная анонимность означает принесение в жертву своего имени абсолютной
группе. Не есть ли это больше чем интеллектуальная махинация в целях
самозащиты - инстинктивное стремление индивидуума, столкнувшегося лицом
к лицу со смертью? Точно так же, как при нападении врага самые различные
группы - национальные, государственные, профсоюзные, классовые, расовые,
религиозные - пытаются прежде всего воздвигнуть алтарь, именуемый верностью.
Индивидуум всегда жертва в единоборстве со смертью, а для абсолютной группы
смерть всего лишь атрибут. Абсолютная группа сама по себе имеет агрессивный
характер. Это легко понять, если в качестве примера абсолютной организации назвать
армию, а как пример абсолютной анонимности - солдата.


В конце концов, не напоминает ли ревность избалованную кошку, которая,
настаивая на своих правах, не признает обязанностей?..


Приближалось время вечерней сутолоки, шум этого оживленного места
поглотил все пространство своей перенасыщенной плотностью, и я почему-то
почувствовал удивительное спокойствие, будто шел по лесу,
где начали опадать листья.


... но мне хочется, чтобы ты вспомнила, как устроена граммофонная пластинка.
Так просто, а сколько десятков тонов может она воспроизвести. Поэтому нет
ничего удивительного, что человеческое сердце бьется
одновременно в двух противоположных тонах.


Меня охватила дрожь. Когда крот не касается каких-либо предметов
кончиками своих усов, он начинает нервничать;
так и я - мне нужно было что-нибудь трогать руками...


Нерасчленяющая интуиция часто оказывается острее аналитического взгляда
взрослого человека.


Я был спокойно-печален, как поверхность застывшего озера под облачным небом.


Я превратился в первобытное чудовище с одним-единственным нервом и
тихо парил в бесцветных пустых ожиданиях.


И то, и другое могло, несомненно, послужить достаточно веским стимулом,
но над всем преобладало страстное желание простым солдатом
затеряться в водовороте восстания.


То, что произошло, покрыто такой нежной, такой тонкой кожицей,
что ее нельзя касаться словами...


Я все больше недоумевал... хотя мне было бы легче, если бы ты исчезла,
не прочитав, а не скрылась, прочтя.


Даже о том, что случилось, я думала со счастливым чувством.
Любовь срывает маски.


Тебе нужна не я - тебе нужно зеркало. Любой чужой человек для тебя не более
чем зеркало с твоим отражением. Я не хочу возвращаться в эту пустыню зеркал.


Мы не хотим играть роль выброшенных из современности болванов,
которые подобострастно цепляются за чужие химеры.


Фильм был несколько необычным и не имел особого успеха, но название его ты,
наверно, помнишь: "Одна сторона любви".


x x x



Застывший пейзаж. На фоне его, спотыкаясь, бредет тоненькая девушка в
простеньком, но опрятном платье, ее профиль прозрачен, как у привидения. Она
идет по экрану справа налево, поэтому видна только левая половина ее лица.
На заднем плане железобетонное здание, и девушка идет, почти касаясь этого
здания невидимым зрителю правым плечом. Она как будто стыдится людей, и это
очень гармонирует с ее скорбным профилем и еще больше усиливает жалкое
впечатление, которое она производит.
На той стороне улицы трое парней хулиганского вида, облокотившись на
рельс, ограждающий тротуар от мостовой, поджидают жертву. Один из них,
заметив девушку, свистнул. Но девушка на это не реагирует, точно лишена
органов, воспринимающих внешние раздражения. Другой из компании,
подстрекаемый свистом товарища, поднявшись, приближается к ней. Привычным
движением он, сквернословя, грубо хватает сзади девушку за левую руку,
пытаясь притянуть ее к себе. Девушка, будто готовая к этому, останавливается
и медленно поворачивается в сторону парня... и открывшаяся правая сторона ее
лица оказывается безжалостно искромсанной келоидными рубцами и совершенно
обезображенной. (Подробного объяснения не было, но потом в фильме часто
повторяется слово "Хиросима", видимо, девушка - жертва облучения.) Парень
замирает, не в силах вымолвить ни слова, а девушка, отвернувшись и снова
обретя лицо прекрасного призрака, уходит, будто ничего не случилось...
Потом девушка проходит несколько улиц, отчаянно борясь с собой каждый
раз, когда оказывается на открытом месте, ничем не защищенном справа, или на
перекрестке, который должна пересечь (я так близко принимал это к сердцу,
что буквально вскакивал со своего места), и наконец подходит к баракам,
окруженным колючей проволокой.
Странные строения. Будто мы неожиданно вернулись на двадцать лет назад
- по внутреннему двору бродят солдаты, одетые в форму старой армии. Одни с
отсутствующим видом, будто восстали из могил, отдают приказы и сами их
выполняют, другие маршируют, через каждые три шага становятся во фронт и
отдают честь. Среди них наибольшее впечатление производит старый солдат, без
конца повторяющий рескрипт императора, обращенный к солдатам. Слова стерлись
и потеряли смысл - сохранился лишь общий контур и тон.
Это психиатрическая больница для бывших военных. Больные не знают о
военном поражении и живут прошлым, оставаясь во времени, остановившемся для
них двадцать лет назад. Походка девушки, проходившей мимо солдат, становится
до неузнаваемости легкой и спокойной. Она ни с кем не разговаривает, но
между ней и больными ощущается взаимное доверие и близость, как между
друзьями, хотя сейчас им и очень некогда. А девушка, в то время как санитар
за что-то благодарит ее, начинает стирать белье, пристроившись в уголке
барака. Эту благотворительную работу она избрала сама и делала ее раз в
неделю. Когда девушка поднимает голову, в промежутке между строениями
виднеется освещенное солнцем пространство, где дети беззаботно играют в мяч.
Потом сцена меняется. Теперь мы видим девушку у себя дома. Дом ее -
маленькая мастерская на окраине, где штампуют из жести игрушки, -
прозаический, унылый дом. Но когда зритель видит то справа, то слева
раскрасневшееся лицо девушки, с непритязательным обликом дома происходит
странная перемена и даже стоящие в ряд незамысловатые ручные прессы начинают
жалобно стонать. И пока с раздражающей скрупулезностью воспроизводятся эти
детали повседневной жизни, возникает тревога за будущее девушки, которое
никогда не наступит, за прекрасную половину ее лица, которое никогда не
оценят. В то же время ясно, что такое сочувствие раздражает девушку,
неприятно ей. Поэтому не будет ничего неожиданного, если в один прекрасный
день она в порыве отчаяния обольет кислотой нетронутую половину лица и
сделает ее такой же, как обезображенная. Правда, если она и сделает так -
все равно это не выход. Но никто не вправе обвинять девушку в том, что ей в
голову не пришел какой-то другой выход.
И еще один день. Девушка, повернувшись к брату, неожиданно говорит:
- Война. Что-то она долго не начинается?
Однако в тоне девушки не слышится ни нотки враждебности к другим людям.
Она говорит это совсем не потому, что жаждет отомстить тем, кто не искалечен
войной. Просто питает наивную надежду, что если начнется война, то сразу же
произойдет переоценка ценностей, интересы людей сосредоточатся не столько на
лице, сколько на желудке, не столько на внешней форме, сколько на жизни.
Брат, казалось, понимает смысл вопроса и бросает в ответ безразличным тоном:
- Уж порядочно... Но на завтра даже погоду точно не могут предсказать.
- Да, если бы так просто было узнать, что случится завтра, то гадалки
остались бы без хлеба.
- Конечно. Возьми войну - только после того, как она начнется, узнаешь,
что она началась.
- И верно. Если заранее знать, что ушибешься, никто бы не ушибался...
То, что о войне говорилось так, в безразличном тоне, будто от кого-то
ждали письма, было горько, создавало невыносимую атмосферу.
Но на улицах нет ничего, что предвещало бы восстановление в правах
желудка и жизни. Кинокамера ради девушки мечется по улицам, но единственное,
что ей удается подметить, - это непомерная алчность, безжалостное
растрачивание жизни. Бездонное море выхлопных газов... бесчисленные
стройки... ревущие дымовые трубы грязных, пропыленных заводов... мчащиеся
пожарные автомобили... отчаянная толчея в увеселительных заведениях и на
распродажах... беспрерывные звонки в полицейском участке... бесконечные
вопли телевизионной рекламы.
В конце концов девушка понимает, что больше она не в силах ждать. Что
дольше ждать нельзя. Тогда она, никогда ни о чем не просившая, с мольбой
обращается к брату. Она просит его поехать с ней куда-нибудь далеко-далеко
(хоть раз в жизни). Брат сразу же замечает, что она делает упор на слове
"жизнь" больший, чем на слове "раз", но он не чувствует себя вправе и дальше
обрекать сестру на одиночество, и он, кивнув, соглашается, ведь любить -
значит разделять горе.
И вот через несколько недель брат и сестра уезжают. Погруженная во мрак
комната в провинциальной гостинице, обращенная к морю. Сестра, изо всех сил
стараясь, чтобы изуродованная сторона лица оставалась в тени и брату была
видна лишь прекрасная половина, завязывает волосы лентой, она необычайно
оживлена, радостна. Она говорит, что море бесчувственно. Брат отвечает, что
это неверно, что море прекрасный рассказчик. Но они расходятся только в
этом. В остальном же, даже в самых мелочах, они в полном согласии, точно
возлюбленные, каждое слово приобретает для них двойной смысл. Взяв у брата
сигарету, девушка пытается курить. Их возбуждение переходит в приятную
усталость, и они ложатся рядом на постели. Через окно, которое они оставили
открытым, чтобы можно было увидеть луну, сестра наблюдает, как одна за
другой падают золотые капли, заливающие границу между морем и небом. Она
обращается к брату, но тот не отвечает.
Наблюдая, как поднимается луна, похожая на спину золотого кита, девушка
все ждет чего-то, но тут же, вспомнив, что они поехали к морю, чтобы
прекратить ожидание, кладет руку на плечо брата, трясет его, стараясь
разбудить, и шепчет:
- Ты меня не поцелуешь?
Брат слишком растерян, чтобы и дальше притворяться спящим. Приоткрыв
глаза и глядя на прозрачный, точно фарфор, профиль сестры, он не в силах
обругать ее, но и не может, конечно, выполнить такую просьбу. Однако сестра
не сдается.
- Завтра ведь может быть война... - умоляя, задыхаясь, заклиная, шепчет
она, все приближая и приближая губы к его губам.
Так отчаянное разрушение запрета порождает безумное неполное сгорание
между двумя молотками, бьющими не в такт - между злостью и желанием. Любовь
и отвращение... нежность и желание убить... согласие и отказ... ласки и
побои - все ускоряющееся падение, играющее непримиримыми страстями, падение,
отрезающее путь назад... Если назвать это бесстыдством, то разве хоть
кто-нибудь из их поколения может избежать того, чтобы не быть втянутым в
подобное бесстыдство?
Небо посветлело, приближается рассвет. Девушка, прислушиваясь к дыханию
спящего брата, тихонько поднимается и начинает одеваться. У изголовья брата
она кладет заранее приготовленные два конверта и крадучись выходит из
комнаты. Как только дверь за ней затворилась, брат, который, казалось, спал,
открывает глаза. С полуоткрытых губ срывается глухой стон, по щекам текут
слезы. Он встает с постели, подходит к окну и, со скрипом сжав зубы,
осторожно смотрит, чуть высунувшись над подоконником. Он видит, как девушка,
точно белая птица, стремительно бежит к мрачно вздымавшемуся морю. Волна раз
за разом отбрасывает белую птицу, но, наконец поборов ее, девушка, то
исчезая, то показываясь вновь, плывет в открытое море.
Брату становится невмоготу стоять на коленях на жестком полу, вдали
всплывает линия красных фонарей, и это на миг отвлекает его внимание, а
когда он снова смотрит туда, где раньше белой точкой плыла сестра, уже
ничего не видно.



Кобо Абэ "Чужое лицо", 1968
http://lib.ru/INPROZ/KOBO/lico.txt