"Хочу кино, где адекватно показано программирование. Команда пытается собрать программу, которая спасет мир. Программа отказывается компилиться. Кто-то одновременно дописывает фичи. Менеджер требует отчета каждые пятнадцать минут.

- Ты снова забыл про аджайл.
- Джо, на кону судьба человечества, мне серьезно надо все бросить и завести тикет по каждому таску?
- Да."

В принципе Кремниевая Долина довольно вменяемо все это передает.

"Я сомневаюсь, следовательно я возможно"

Я все хочу кем-то заменить Чандлера, с кого я бы мог начинать книжные витки. Почему бы не Воннегут? Воннегут божественнен, и я давным давно читал только две его книги - сабж и Сирены Титана, и обе страшно любил. А у него еще под два десятка и плюс небось можно открыть полное собрание и еще мелочевку найти.

Начну с того, что знаю.
Точнее ну как сказать "знаю", я почему-то был уверен, что она про войну во Въетнаме, а она про бомбардировку Дрездена во время Второй Мировой (которую автор пережил сам, будучи военнопленным нацистов, и кстати потом дожил аж до 2007 то есть еще 62 года после войны).
На самом деле это не важно - Воннегут из тех авторов, которые могут писать про все что угодно, и я буду запредельно доволен.

"— Знаешь, я думаю, что развязкой в книге должен быть расстрел этого несчастного Эдгара Дарби, — сказал я. — Подумай, какая ирония. Целый город горит, тысячи людей гибнут. А потом этого самого солдата-американца арестовывают среди развалин немцы за то, что он взял чайник. И судят по всей форе и расстреливают."

"Иногда я раздумываю о своем образовании. После второй мировой войны я некоторое время учился в Чикагском университете. Я был студентом факультета антропологии. В то время нас учили, что абсолютно никакой разницы между людьми нет. Может быть, там до сих пор этому учат.
И еще нас учили, что нет людей смешных, или противных, или злых. Незадолго перед смертью мои отец мне сказал:
— Знаешь, у тебя ни в одном рассказе нет злодеев.
Я ему сказал, что этому, как и многому другому, меня учили в университете после войны."

Воннегут это самое близкое к Довлатову, что я нашел.
Я как назло вдруг принялся накидывать сюжет небольшого рассказа, но читая Воннегута чувствую стыд за те несколько строк что успел написать. Сдуреть насколько у него все проще и лучше и метче.

"— Зато я знаю — сказала она. — Вы притворитесь, что вы были вовсе не детьми, а настоящими мужчинами, и вас в кино будут играть всякие Фрэнки Синатры и Джоны Уэйны или еще какие-нибудь знаменитости, скверные старики, котбрые обожают войну. И война будет показана красиво, и пойдут войны одна за другой. А драться будут дети, вон как те наши дети наверху.
И тут я все понял. Вот отчего она так рассердилась.
Она не хотела, чтобы на войне убивали ее детей, чьих угодно детей. И она думала, что книжки и кино тоже подстрекают к войнам.
И тут я поднял правую руку и дал ей торжественное обещание.
— Мэри, — сказал я, — боюсь, что эту свою книгу я никогда не кончу. Я уже написал тысяч пять страниц и все выбросил. Но если я когда-нибудь эту книгу кончу, то даю вам честное слово, что никакой роли ни для Фрэнка Синатры, ни для Джона Уэйна в ней не будет. И знаете что, — добавил я, — я назову книгу «Крестовый поход детей»."

"Я поискал в Библии, на столике в мотеле, описание какого — нибудь огромного разрушения.
Солнце взошло над землею, и Лот пришел в Сигор. И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба. И ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли.
Такие дела.
В обоих городах, как известно, было много скверных людей. Без них мир стал лучше И конечно, жене Лота не велено было оглядываться туда, где были все эти люди и их жилища Но она оглянулась, за что я ее и люблю, потому что это было так по — человечески.
И она превратилась в соляной столб. Такие дела.
Нельзя людям оглядываться. Больше я этого делать, конечно, не стану. Теперь я кончил свою военную книгу. Следующая книга будет очень смешная.
А эта книга не удалась, потому что ее написал соляной столб."

"В другой раз Билли услыхал, как Розуотер говорил психиатру:
— По-моему, вам, господа, придется насочинять тьму-тьмущую всякой потрясающей новой брехни, иначе людям станет совсем неохота жить."

Интересно, что от книги с таким названием ждешь каких-то ужасов и страданий без перерыва, и в ней такое конечно есть, но тональность повествования скорее похожа на Форреста Гампа, люди отстраненно смотрят на происходящее, будто все это происходит не с ними, и вообще не с живыми людьми, а с пластиковыми фигурками. Это прямо очень умное наблюдение.

Мнение автора о 1976 годе (книга вышла в 1969):
"Соединенные Штаты к этому времени перестроятся по образцу балканских государств: их разделят на двадцать малых наций, чтобы они больше никогда не стали угрозой миру. Чикаго будет разрушен водородной бомбой рассерженных китайцев. Такие дела. Потом его отстроят заново."

Каждый раз, когда Воннегут пишет о каких-то ужасных вещах, он добавляет "такие дела".

"Их страх испарился. Бояться было некого. Перед ними были такие же искалеченные людишки, такие же дураки, как они сами."

Кстати "бойня номер пять" - это место, где держали военнопленных (и автора) в Дрездене. Изначально это была бойня для свиней, но в 1944 никаких свиней не осталось, всех давно съели, и помещения приспособили для пленных рабочих. Убивать их не собирались. Ну, пока те работали.

В целом книга пропитана ощущением беспомощности и предопределенности, касательно не только войны, но и мирного времени. Это все конечно описание птср.

"Одно из самых главных последствий войны состоит в том, что люди в конце концов разочаровываются в героизме."

"— Бог мой, а я решил, что ему лет четырнадцать, — сказал Траут.
— Нет, он взрослый, был капитаном на войне.
— А пишет как четырнадцатилетний"

В целом книга совсем совсем не то, что от нее ждешь, если не знаешь заранее (я примерно знаю).
Думаю ее имеет смысл читать каждому. Не потому, что она про войну, а сложно на самом деле сказать почему.

"Рэмфорд был бригадный генерал в отставке, числился в резерве военно-воздушных сил и еще был профессором, автором двадцати шести книг, мультимиллионером с самого рождения и одним из лучших яхтсменов в мире. Самой популярной его книгой было исследование о сексе и усиленных занятиях спортом для мужчин старше шестидесяти пяти лет. Сейчас он процитировал Теодора Рузвельта, на которого был очень похож:
— Я мог бы вырезать из банана человека получше."

Я думаю книга очень хорошо выражает настроение шестидесятых. Весь двадцатый век люди видели себя полубогами с непрерывно нарастающим техническим прогрессом за пазухой, Воннегут наоборот изображает людей бессильными и запутавшимися. Наверное он даже несколько обгоняет время в своем таксказать антипрогрессорстве.

Воннегут выдумывает четырехмерных инопланетян, которые видят людей одновременно во всех временах. Для них человек это вмерзшая в кусок янтаря многоножка, с детскими лапами в одном конце и старческими в другом.

"Там, в госпитале, Билли пережил состояние беспомощности, подобное тому, какое испытывают на войне многие люди: он пытался убедить нарочно оглохшего и ослепшего ко всему врага, что надо непременно выслушать его"

"Это была одна из примет конца войны — любой человек, без исключения, которому хотелось иметь оружие, мог его раздобыть. Оружие валялось повсюду."

"В другом романе Килгора Траута, который Билли снял с витрины, рассказывалось, как один человек изобрел машину времени, чтобы вернуться в прошлое и увидеть Христа. Машина сработала, и человек увидал Христа, когда Христу было всего двенадцать лет. Христос учился у Иосифа плотничьему делу.
Два римских воина пришли в мастерскую и принесли пергамент с чертежом приспособления, которое они просили сколотить к восходу солнца. Это был крест, на котором они собирались казнить возмутителя черни.
Христос и Иосиф сделали такой крест. Они были рады получить работу.
И возмутителя черни распяли.
Такие дела."

"Билли и всех его дружков держали взаперти в сарае, на окраине. Однажды утром они проснулись и увидели, что двери не заперты. Вторая мировая война в Европе окончилась."

Глубоко прекрасная книга, проглотил залпом не отрываясь. Вот с такого надо начинать витки списка. На следующем продолжу Воннегута.

Кстати кто не знает - бомбардировка Дрездена была и остается довольно загадочным моментом вв2. В феврале 1945 под самый конец войны, когда Германия уже совсем не могла сопротивляться - американцы устроили кажется мощнейшую бомбардировку в истории (до того момента). Все это по городу, где вообще не было никаких военных предприятий. Разрушения были большие чем после сбросов ядерных бомб на Японию, погибло от полумиллиона до миллиона гражданский. Никакой практической цели эта бомбардировка не несла и ничего не решала.

"Я год служил на космодроме
Я лично видел как взлетит
Ракета стартовав внезапно
Под общий возглас блядь куда"

"НЕООО ПРОСЫПАЙСЯ ОТ СВОЕЙ КОМФОРТАБЕЛЬНОЙ ОФИСНОЙ РАБОТЫ И БОГАТОЙ СОЦИАЛЬНОЙ ЖИЗНИ ТЫ БАТАРЕЙКА НЕООО ИДИ К НАМ В ПЕЩЕРУ ЖРАТЬ ГОВНО"

"Люблю когда в отзывах потребители обвиняют продукт в том, что он не нарушает законов физики."

Чтобы быть хотя бы вполовину таким же крутым как Хармс, это надо быть таким же наглухо ебанутым, как он.

"Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили. Папа был несомненно забулдыга. Даже мама смотрела на него свысока. Но это не мешало папе быть очень хорошим человеком. Он очень добродушно смеялся и качался на стуле. Горничная Наташе, в наколке и передничке, все время невозможно смеялась. Папа веселил всех своей бородой, но горничная Наташа конфузливо опускала глаза, изображая, что она стесняется. Мама, высокая женщина с большой прической, говорила лошадиным голосом Мамин голос трубил в столовой, отзываясь на дворе и в других комнатах. Выпив по первой рюмочке, все на секунду замолчали и поели колбасы. Немного погодя все опять заговорили. Вдруг, совершенно неожиданно, в дверь кто-то постучал. Ни папа, ни мама, ни горничная Наташа не могли догадаться, кто это стучит в двери.
— Как это странно,— сказал папа.— Кто бы там мог стучать в дверь?
Мама сделала соболезнующее лицо и не в очередь налила себе вторую рюмочку, выпила и сказал:
— Странно.
Папа ничего не сказал плохого, но налил себе тоже рюмочку, выпил и встал из-за стола."

"И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя рука, а сзади кончаюсь тоже там, где кончается моя другая рука. Сверху я кончаюсь затылком, снизу пятками, сбоку плечами."

Там идет философия ебанутого человека. Ощущение что на авторе кандебобер, когда он такое пишет.
And im ok wit that.

"Все вокруг завидовали моему остроумию, но никаких мер не предпринимали."

Я хочу вернуться в прошлое, прийти к Хармсу и спросить его ну сука как, как это у тебя получается.
И накормить его колбасой чтобы не умер от голода в блокадном ленинграде.

"Я знаю женщин лучше чем кто-либо другой, и про одетую женщину могу сказать, как она выглядит голой."

Экзамен в мужики пройден.

"Послушайте, друзья! Нельзя же в самом деле передо мной так преклоняться. Я такой же как и вы все, только лучше."

"Раз, два, три! Ничего не произошло! Вот я запечатлел момент, в который ничего не произошло.
Я сказал об этом Заболоцкому. Тому это очень понравилось, и он целый день сидел и считал: раз, два, три! И отмечал, что ничего ни произошло.
За таким занятием застал Заболоцкого Шварц. И Шварц тоже заинтересовался этим оригинальным способом запечатлевать то, что происходит в нашу эпоху, потому, что ведь из моментов складывается эпоха."

"Мясо Александр Иванович не ест и женщин не любит. Хотя, иногда любит. Кажется, даже очень часто. Но женщины, которых любит Александр Иванович, на мой вкус, все некрасивые, а потому будем считать, что это даже и не женщины."

"Всякая мудрость хороша, если её кто-нибудь понял."

"Однажды Орлов объелся толчёным горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой."

"Одна старуха от чрезмерного любопытства вывалилась из окна, упала и разбилась. Из окна высунулась другая старуха и стала смотреть вниз на разбившуюся, но от чрезмерного любопытства тоже вывалилась из окна, упала и разбилась.
Потом из окна вывалилась третья старуха, потом четвертая, потом пятая. Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошел на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль."

Эту вот я страшно абажаю:
"Г о г о л ь (падает из-за кулис на сцену и смирно лежит).
П у ш к и н (выходит, спотыкается об Гоголя и падает): Вот чорт! Никак об Гоголя!
Г о г о л ь (поднимаясь): Мерзопакость какая! Отдохнуть не дадут. (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) — Никак, об Пушкина спотыкнулся!
П у ш к и н (поднимаясь): Ни минуты покоя! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает) — Вот чорт! Никак, опять об Гоголя!
Г о г о л ь (поднимаясь): Вечно во всем помеха! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) — Вот мерзопакость! Опять об Пушкина!
П у ш к и н (поднимаясь): Хулиганство! Сплошное хулиганство! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает) — Вот чорт! Опять об Гоголя!
Г о г о л ь (поднимаясь): Это издевательство сплошное! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) — Опять об Пушкина!
П у ш к и н (поднимаясь): Вот чорт! Истинно, что чорт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает) — Об Гоголя!
Г о г о л ь (поднимаясь): Мерзопакость! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) — Об Пушкина!
П у ш к и н (поднимаясь): Вот чорт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает за кулисы) — Об Гоголя!
Г о г о л ь (поднимаясь): Мерзопакость! (Уходит за кулисы).
За сценой слышен голос Гоголя: «Об Пушкина!»
Занавес."

"Человек с тонкой шеей забрался в сундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться.
- Вот, - говорил, задыхаясь, человек с тонкой шеей, - я задыхаюсь в сундуке, потому что у меня тонкая шея. Крышка сундука закрыта и не пускает ко мне воздуха. Я буду задыхаться, но крышку сундука все равно не открою. Постепенно я буду умирать. Я увижу борьбу жизни и смерти. Бой произойдет неестественный, при равных шансах, потому что естественно побеждает смерть, а жизнь, обреченная на смерть, только тщетно борется с врагом, до последней минуты не теряя напрасной надежды. В этой же борьбе, которая произойдет сейчас, жизнь будет знать способ своей победы: для этого жизни надо заставить мои руки открыть крышку сундука. Посмотрим: кто кого? Только вот ужасно пахнет нафталином. Если победит жизнь, я буду вещи в сундуке пересыпать махоркой... Вот началось: я больше не могу дышать. Я погиб, это ясно! Мне уже нет спасения! И ничего возвышенного нет в моей голове. Я задыхаюсь!..
Ой! Что же это такое? Сейчас что-то произошло, но я не могу понять, что именно. Я что-то видел или что-то слышал...
Ой! Опять что-то произошло? Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю...
А это еще что такое? Почему я пою? Кажется, у меня болит шея... Но где же сундук? Почему я вижу все, что находится у меня в комнате? Да никак я лежу на полу! А где же сундук?
Человек с тонкой шеей поднялся с пола и посмотрел кругом. Сундука нигде не было. На стульях и кровати лежали вещи, вынутые из сундука, а сундука нигде не было.
Человек с тонкой шеей сказал:
- Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом."

Во, эту тоже абажаю:
"Четыре иллюстрации того, как новая идея огорашивает человека, к ней не подготовленного
1.
Писатель: Я писатель!
Читатель: А по-моему, ты говно!
(Писатель стоит несколько минут, потрясенный этой новой идеей и падает замертво.
Его выносят.)

2.
Художник: Я художник!
Рабочий: А по-моему, ты говно!
(Художник тут же побледнел, как полотно,
И как тростиночка закачался
И неожиданно скончался.
Его выносят.)

3.
Композитор: Я композитор!
Ваня Рублёв: А по-моему, ты говно!
(Композитор, тяжело дыша, так и осел.
Его неожиданно выносят.)

4.
Химик: Я химик!
Физик: А по-моему, ты говно!
(Химик не сказал больше ни слова и тяжело рухнул на пол.)"

В наше время существует интернет, благодаря которому ни для кого эта идея больше не нова.

"Маленькая девочка: Папа просил передать вам всем, что театр закрывается. Нас всех тошнит!
Занавес"

Я начал гуглить что такое "тепель-тапель" и нагуглил только других людей, которые тоже прочитали его у Хармса и тоже гуглили. Вот и я тоже стал персонажем рассказа про любопытных старух.

Ближе к концу тома начинаются совсем уже какие-то обрывки, что характерно ничем не отличающиеся от законченных работ, Хармс пишет так, что ты ничерта не поймешь это кусок сюжета или полный.

Впрочем отличие таки есть - наброски и незавершенные тексты написаны заметно хуже. Они читаются не как Хармс, а просто как тексты. Вообще когда читаешь Хармса, кажется, что из него вот все это просто само по себе лезло в меру безумия. А потом читаешь его незаконченные тексты и видишь что нет, не само, что там серьезная работа проделана была, что безумие намеренно шлифовалось и гранилось. Это мне чем-то напоминает сценарий Большого Лебовского. Каждому кажется, что такое кино можно снять только случайно, что это импровизация - на самом деле Большой Лебовски был снят точно по сценарию как изначально задумано, импровизации в этом фильме было не много.

Так и далее огромные примечания.
Повторюсь снова - Хармс бог. Третий том будет на следующем витке.

Тема мне крайне ограниченно интересна, так что я больше листаю, чем читаю.

Вступление заходит с козырей:
"В 1969 году советский диссидент Андрей Амальрик опубликовал в Амстердаме свое знаменитое эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», в котором предсказывал скорую гибель СССР. К тому времени Амальрик уже несколько лет занимался «антисоветской деятельностью», успел побывать в ссылке в Сибири и рукопись своей статьи на Запад передал, конечно, тайно. Тем не менее за свой «подрывной» текст он смог не только получить в Москве гонорар от иностранного издательства, но даже обратить его в так называемые «сертификаты “Внешпосылторга”»"

ахахаха неплохо, неплохо

Иии я быстро умираю с корявости авторского языка. Книжке прямо вот жизненно необходим литредактор, автор путается в трех соснах в попытке выразить несложные в целом мысли, и мне недостаточно интересно, чтобы продираться.

"Невозможно прикоснуться к реальной красоте, пока ты не увидел Землю с орбиты, и невозможно прикоснуться к реальному ужасу, пока ты не услышишь стук по обшивке станции идущий снаружи. Ты смотришь через иллюминатор и видишь астронавта, но вся твоя команда - внутри станции. Ты спрашиваешь через интерком, кто это, и он говорит, что Рамирез, и что он возвращается с ремонтных работ, но Рамирез в этот момент сидит внутри, рядом с тобой, и выглядит не менее озадаченным, чем ты. Когда ты сообщаешь это человеку в интеркоме, он начинает бить в обшивку все агрессивнее, крича, чтобы его впустили, что он настоящий Рамирез. Тем временем Рамирез, сидящий рядом с тобой, не менее настойчиво просит не открывать люк.
Такие вещи заставляют задуматься о жизни."

"Наступил 2025, но легче от этого не стало."

"Я хотел бы чувствовать себя россиянином, так чтобы мне за это ничего не было"

"Это как куннилингус - одно неверное движение, и ты глубоко в жопе."

Это же можно сказать и о любой мысли.

"- Нихрена у меня не вышло.
- Ну, ты старался.
- Да не особо.
- Значит в следующий раз получится.
- Ой нет, мне хватило."

"- Какой ваш самый большой недостаток?
- Честность.
- Не думаю, что честность это недостаток.
- Срать я хотел, что ты думаешь."

"Пицца - это круговая диаграмма, показывающая сколько пиццы осталось."

Далее Довлатов.

"В памяти народа Толстой остался великим художником, а его побочная деятельность, которую он считал главным делом жизни, забыта и вызывает интерес лишь в академических кругах.
Достоевский написал четыре гениальных романа, но в своей журнально-общественной деятельности, как публицист славянофильского толка, выказал себя реакционером, а главное — страшным занудой. Его необычайно многословный «Дневник писателя» не идет ни в какое сравнение с художественными текстами того же автора. Все лучшее в жизни Достоевского было связано с художественной литературой, а все худшее — каторга, ссылка, солдатчина, финансовые и общественно-политические неурядицы — с попытками утвердить себя во внехудожественных сферах.
Тургенев начал с гениальных «Записок охотника», затем писал романы «с идеями» и уже при жизни утратил свою былую славу. Защищая Тургенева, его поклонники любят говорить о выдающихся описаниях природы у Тургенева, мне же эти описания кажутся плоскими и натуралистичными, они, я думаю, могли бы заинтересовать лишь ботаника или краеведа. Герои Тургенева схематичны, а знаменитые тургеневские женщины вызывают любые чувства, кроме желания с ними познакомиться. В наши дни мне трудно представить себе интеллигента, перечитывающего романы Тургенева без какой-либо практической или академической цели вроде написания ученой диссертации на тему: «Тургенев и русская общественная мысль 60-х годов девятнадцатого столетия».
Гоголь обладал феноменальным художественным дарованием сатирической направленности, обладал не совсем обычным для русского писателя тотальным чувством юмора, написал лучший роман на русском языке — «Мертвые души», затем углубился в поиски нравственных идеалов, издал опозорившую его книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», в которой пришел к оправданию рабства, загубил в себе художника и умер сравнительно не старым и абсолютно сумасшедшим человеком.
...
Лучшие русские писатели, достигнув высочайшего уровня в своем творчестве, начинали испытывать безудержную тягу к общественно-политической деятельности, и все без исключения потерпели неудачу."

Далее Довлатов замечает тот же процесс у Солженицына, считая его прекрасный писателем ровно до того момента как он начал в антисоветчину.

"Я не буду говорить о том, для кого мы пишем. Этот вопрос заслуживает многотомного научного исследования. Лично я писал главным образом для моей бывшей жены. Пытаясь доказать ей, какого сокровища она лишилась."

"И все-таки я предпочитаю здешнюю конъюнктуру. Ведь понятия «талантливая книга» — «рентабельная книга» хоть изредка, но совпадают. Разумеется, не всегда. И даже не часто. Скажем, в трех из десяти. Понятия же «талантливая книга» — «идеологически выдержанная книга» не совпадают никогда. Нигде. Ни при каких обстоятельствах. Здешняя конъюнктура оставляет писателю шанс, надежду, иллюзию. Идеологическая конъюнктура — это трибунал. Это верная гибель. И никаких шансов. Никаких иллюзий!.."

Здесь я согласен наполовину. Понятно что Булычев или скажем Пикуль вполне себе идеологические выдержанные и при этом талантливые авторы. Другое дело, что Довлатов скорее всего подразумевает книги "о жизни", и среди них чего-то выдающегося (и при этом официально издававшегося) скажем со времен окончания нэпа я не припомню.

"Воспитывать людей я не осмеливаюсь. Меня и четырнадцатилетняя дочка-то не слушается..."

"Пушкин добивался издания «Бориса Годунова» шесть лет. «Скупого рыцаря» — десять лет. «Медный всадник» так и не был опубликован при жизни автора. Белинский и Добролюбов так и не увидели своих книг. «Горе от ума» вышло через несколько десятилетий после смерти автора. «Философические письма» Чаадаева опубликованы в 1907 году...
Помимо катаклизмов имели место фантастические несуразности.
Неутомимый обличитель режима Салтыков-Щедрин был губернатором. (Это такая же дикость, как если бы «Чонкина» написал Андропов.)
Самиздатский автор Грибоедов был дипломатом. (Вроде Добрынина.)
Революционер Герцен жил в Лондоне на доходы от своего поместья. (Вообразите, что сейчас в Москве переиздали «Звездный билет» Аксенова и уплатили ему гонорар.) И так далее.
Кто сейчас задумывается об этом? Время сглаживает политические различия. Заглушает социальные мотивы. И в конечном счете наводит порядок.
Взаимоисключающие тенденции образуют единый поток.
Белинского и Гоголя мы упоминаем через запятую. А ведь разногласия между ними достигали крайней стадии. За одно лишь цитирование письма Белинского — Гоголю Достоевского чуть не расстреляли.
Время перемещает акценты. Ретуширует контуры. Отодвигает на задний план минутные исторические реалии.
Достоевский написал «Бесов» как идеологический памфлет. А мы читаем «Бесов» как гениальный роман. Дело Нечаева забыто, а фигура Степана Трофимовича Верховенского преисполнена жизни.
Герцен создавал «Былое и думы» как политические мемуары. Отображая многообразные социальные коллизии. Прибегая к тончайшей идеологической нюансировке. Мы же читаем «Былое и думы» как великолепную прозу.
...
Литературный процесс разнороден. Литература едина. Так было раньше. И так, по-видимому, будет всегда..."

"Вот мы без конца цитируем строки из «Евгения Онегина». Например, такие:
... И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым...
Сейчас досужие исследователи установили, что пирог — это вовсе не пирог. А гусиный паштет. А «нетленный» он потому, что консервированный. Действительно, в те годы изобрели фантастическую новинку — процесс консервирования. Что и было запечатлено цепким на детали Пушкиным.
Кого это сейчас волнует? Одного Юрия Михайловича Лотмана...
Реалии забыты, а стихи живут, потому что хорошо написаны.
Только качество определит литературу будущего."

"Самовлюбленный человек производит жалкое впечатление. «Я — умный, добрый и хороший!» — звучит неприлично.
Коллективное самолюбование выглядит не менее глупо, чем персональное."

Про одежду:
"Инструктор ленинградского обкома КПСС, взглянув на мой джемпер, сказал:
— Вы, как я догадываюсь, беспартийный?.."

Из открытого письма Брежневу:
"Может, вам свойственно что-то хорошее?"

Про себя и свое поколение:
"Какое счастье, что наши дети вырастут иными!"

Его дочка, если что, сейчас вице-президент рекламного отдела Universal.

"Случаются еще более парадоксальные вещи. Эстонский филолог Tenne женился на девушке-коми. Его специальностью были финно-угорские языки. И ему не хватало коми-пермяцкого диалекта. Tenne использовал жену в качестве учебного пособия...
Мой друг Бусыгин путешествовал с любимой женщиной. Приехал на машине в Коктебель. И вдруг — начались заморозки. В палатке холодно. В машине тесно. В гостиницу не пускают без штампа. Бусыгин плюнул и женился"

"Мы не хотим быть лифтерами с окладами доцентов. Мы предпочитаем быть доцентами с окладами лифтеров."

"Вообразите обычную советскую коммуналку. Шесть кухонных столов — шесть бастионов ненависти"

о да

"Ленинград называют столицей русской провинции."

Думаю наоборот Москва это столица русской провинции, а Питер столица собственного воображаемого мира.

"Америка — страна неслыханного, чрезмерного изобилия. Есть все, что хочешь. Есть съедобные шахматы. Есть съедобные дамские штанишки. На 14-й улице продается съедобная Библия."

"Выбирая между дураком и негодяем, поневоле задумаешься. Задумаешься и предпочтешь негодяя."

Я тоже поневоле задумался, и сделал такой же выбор.

"Плюрализм — это чуть ли не единственное украшение современной западной цивилизации."

"Следователь эстонского КГБ товарищ Зверев говорил мне:
— Вы должны нам помочь. Вы же интеллигентный человек. Вот карандаш и бумага..."

Интересно, что описания эммигрансткой тусовки в Нью Йорке восьмидесятых удивительно напоминают обычную жизнь в России девяностых.

"Ненавидеть человека за его происхождение — расизм. И любить человека за его происхождение — расизм."

"Всю жизнь я мечтал быть учеником собственных идей."

"В Афганистане гибнет одураченная советская молодежь."

Совсем скупо, между строк, Довлатов из эмиграции с другого конца света всхлипывает по безумной советской войне.

"В заключение я предлагаю читателям маленький ребус. Вот что написал обо мне Евгений Рубин («Новая газета», № 67, стр. 5):
«Мы вполне допускаем мысль, что среди читателей этих заметок могут найтись некие скептики, утверждающие, что в процессе осуществления собственной идеи нашего автора, который мечтает быть ее учеником, есть небольшие отклонения от идеалов чистой морали, чьим поборником он является, но что поделаешь, если жизнь диктует нам свои суровые законы».
Что бы это значило? Как это перевести на русский язык?
Читателей, разгадавших головоломку, просим обратиться в «НА».
Выигравшего ожидает награда — годовая подписка."

ээээ

"В Ленинграде я жутко гордился Эрмитажем. Хотя не был там лет двадцать пять. А здесь горжусь Музеем современного искусства. Даже издали его не видел, а горжусь!
Видимо, это и есть патриотизм — гордиться неизвестно чем..."

"Человек открыто и активно выступил за правое дело. Честно осудил тотальное зло. Занял действенную позицию.
Что его ожидает? В конечном счете — эмиграция или тюрьма."

Речь о семидесятых-восьмидесятых прошлого века

"На голове у каждого художника лежит металлическая плита соцреализма. И давит многотонной тяжестью. Художник тоже напрягается, мужает. Кто-то, сломленный, падает. Кто-то превращается в атланта."

"Разделить же дурное и хорошее не удается без помощи харакири."

Здесь Довлатов цитирует Воннегуnа, описывая встречу с ним:
"Ужасно, что на Западе поверили было в русский эксперимент. При этом говорили - у них есть справедливость и равноправие женщин. Затем мы посмотрели поближе, что там делается. И пришли в ужас."

Я вообще думаю что по отношению к СССР запад был настолько же наивен, как и сам СССР по отношению к западу.

"Опубликовал 125 рассказов... А как насчет денег. Был ли коммерческий успех?
Стивен ответил коротко и четко:
-Нет.
— Тебя это не смущает?
— Нет.
— Ты этим гордишься?
-Нет.
— Гордится, гордится, — сказала Анн Фридман."

"Поэт боялся умереть от истощения. Человек потусторонний, он рисковал не заметить собственной кончины.
И он приобрел кота. Кот служил показателем жизни. Если кот терял сознание от голода, поэт шел к друзьям. Занимал три рубля. Покупал макароны себе и коту. И вновь принимался за стихи.
Кот заменял ему пульс..."

Как знаток котов - уверен животное не падало от истощения, а орало на поэта, не позволяя ему жить, пока тот не притащит жратвы.

"Принято думать, что советская армия могущественна и непобедима. И потому весь цивилизованный мир дрожит от страха. По-моему — зря. Я три года был советским военнослужащим. Более того, пассивным участником некоторых военных действий. В ходе которых меня постигло разочарование относительно боевой готовности Советской армии."

"В Ленинграде я годами боролся с домоуправлением. Чего-то добивался, просил, скандалил, угрожал.
Как-то раз пришел сантехник. Пришел и все испортил. Отвинтил краны. Перекрыл газ. Вывел из строя уборную. Затем попросил шесть рублей и ушел. Ушел и, естественно, запил. А мы остались без воды и без удобств.
Я терпел четыре дня. Затем разыскал пьяного водопроводчика. Втащил его на пятый этаж. Достал охотничье ружье. Сел на табуретку и говорю:
— Шаг в сторону — побег! Стреляю без предупреждения!
Два часа трудился водопроводчик. Кран починил. Газ починил. Потом говорит:
— Пусти в уборную, начальник!
— Починишь — сходишь.
Так он все и починил. И только в самом конце задумчиво произнес:
— Надо было тебя сразу же монтировкой перетянуть!
— Верно, — говорю, — но поздно..."

Напомню - Довлатов в юности работал надзирателем на зоне. Так что сантехник нарвался явно не на того интеллигента.

"Окружающий мир — нормален. Не к этому ли мы стремились?"

Я думаю, что это главная вообще мысль, которую пытается донести Довлатов в своем творчестве.

"Может, заработаю с ним большие деньги. Капитализм, вопреки своей исторической обреченности, дает человеку такую надежду..."

Ииии все. До следующего витка. Там продолжу.
Сдуреть я буду скучать Довлатову следующие месяцы, но и перебирать его не хочу. Я уже вырос из того возраста когда мог съесть торт целиком за день.

Добираю Довлатова по собраниям сочинений.

"У нас были разнообразные претензии к советской власти. Мать страдала от бедности и хамства. Жена — единственная христианка в басурманской семье — ненавидела антисемитизм. Крамольные взгляды дочери были незначительной частью ее полного отрицания мира. Я жаловался, что меня не печатают."

"Я обвинялся в тунеядстве, притонодержательстве и распространении нелегальной литературы. В качестве нелегальной литературы фигурировали мои собственные произведения."

О релокации:
"Ведь мы поменяли не общественный строй. Не географию и климат. Не экономику, культуру или язык. И тем более — не собственную природу. Люди меняют одни печали на другие, только и всего."

"Коренных жителей мы называем иностранцами. Нас слегка раздражает, что они говорят по-английски. ... К неграм мы относимся с боязливым пренебрежением. Мы убеждены, что все они насильники и бандиты. Даже косоглазая Фира боится изнасилования. (Я думаю, зря.) Она говорит:
— Зимой и летом надеваю байковые рейтузы..."

"Кстати, негры в этом районе — люди интеллигентные. Я думаю, они нас сами побаиваются"

"Подготовиться к эмиграции невозможно. Невозможно подготовиться к собственному рождению. Невозможно подготовиться к загробной жизни. Можно только смириться"

"Мировые проблемы американцев не волнуют. Главный их девиз — «Смотри на вещи просто!». И никакой вселенской скорби!.."

Я так и не научился в комбинацию из двух точек и восклицательного знака. Это выше меня.

"В стране беспорядок. Бензин дорожает. От чернокожих нет спасения. А главное — демократия под угрозой."

"Америка мне нравилась. После Каляевского спецприемника мне нравилось решительно все. И нравится до сих пор."

Не смотря на то, что книга называется "ранее неизданное" - у меня стойкое ощущение, что я все это уже читал.

"— Устроились?.. Прекрасно!.. Квартиру сняли?.. Замечательно!.. Мамаша на пенсии?.. Великолепно!.. Ваша жена работает у нас?.. Припоминаю... А вам советую поступить на курсы медсестер...
Очевидно, я вздрогнул, потому что заместитель добавил:
— Вернее, медбратьев... Короче - медицинских работников среднего звена. Что поможет вам создать материальную базу. В Америке это главное! Хотя должен предупредить, что работа в госпитале - не из легких. Кому-то она вообще противопоказана. Некоторые теряют сознание при виде крови. Многим неприятен кал. А вам?"

"Западные люди к таким вещам относятся проще. Был человек коммерсантом, разорился, пошел водить такси.
Или наоборот."

"— Думаешь, чем их тут кормят? Мышами? Ни хрена подобного!
Это тебе не совдепия! Тут змеи питаются лучше, чем наши космонавты. Все предусмотрено: белки, жиры, углеводы...
На лице у Баскина выражалось крайнее отвращение:
— Неужели будешь есть из одного корыта со змеями? Стоило ради этого уезжать из Москвы?!
— Почему из одного корыта? Я могу захватить из дома посуду..."

"Дома все было очень просто. Там был обком, который все знал. ... Вам оставалось только писать. При этом заранее было известно — что именно."

"Если дать творческую свободу петуху, он все равно будет кукарекать."

Довлатов пытается издаваться на инглише:
"Как, например, можно перевести такие выражения: «Игруля с Пердиловки...» Или «Бздиловатой конь породы...» Или, допустим: «Все люди как люди, а ты — как хрен на блюде...»"

За двенадцать лет жизни в США язык он толком так и не выучил.

"Мой приятель Валерий Грубин деньги на водку занимал своеобразно. Он говорил: «Я уже должен вам тридцать рублей. Одолжите еще пятерку для ровного счета...»"

"Лева Дроздов говорил: «За что все так ненавидят евреев? По-моему, румыны и китайцы еще хуже...»"

"Его редкие комплименты звучали примерно так:
— Я пробежал вашу статью. В ней упомянуты Толстой и Достоевский. Оказывается, вы читаете книги."

"Если ты человеку не платишь, значит, хотя бы должен его любить..."

"Благородный человек воспринимает любое несчастье как расплату за собственные грехи. Он винит лишь себя, какое бы горе его ни постигло."

"А сейчас ты на воле. И в тюрьму при нынешнем образе жизни едва ли угодишь. Поэтому я откладываю издание твоей книги до лучших времен... Так и сказал — до лучших времен. Это значит, пока я не сяду в американскую тюрьму..."

Еще лучше для издателя будут времена, когда умрет.
И еще лучше - когда и все наследники тоже помрут.

"Сто моих рассказов было отвергнуто издательствами. «Ущербные мотивы, нездоровые тенденции. Какой-то странный юмор...»"

"Советский читатель — вот о ком я по-настоящему тоскую."

Это кстати интересное отличие классических волн эмиграции от современных релокантов. В наше время релокант остается в том же совершенно культурном поле и никак не меняется его аудитория от того где он живет.

"Разве выдержат мои произведения конкуренцию с осетриной?!"

"Увы, я еще в молодости понял, что способен заниматься только любимым делом."

Довлатов постоянно повторяет одни и те же истории на разные лады в разных текстах. Вот почему у меня стойкое ощущение что все читал.

История из времен, когда Довлатов работал надзирателем на зоне:
"В кармане лежала служебная инструкция. Четвертый пункт гласил: «Если надзиратель оказывается в безвыходном положении, то дает команду часовому: -СТРЕЛЯЙТЕ В НАПРАВЛЕНИИ МЕНЯ!..»"

Оттуда же:
"Заключенные и охранники невероятно похожи."

"В жизни я читал немало поразивших меня объявлений. Но особенно запомнились три.
Первое я увидел на стене ленинградского гастронома. Оно гласило. «ВИНОВНЫЕ БУДУТ НАКАЗАНЫ!» ...
Второе поразившее меня объявление украшало кабинет начальника милиции города Зеленогорска. Оно звучало так: «ВОПРОСОВ НЕ ЗАДАВАТЬ!» ...
Но самым удивительным было третье объявление. Я заметил его в приемной сельской больницы. В нем было одно-единственное слово: «НЕЛЬЗЯ!!!»"

"Мы - не рыбы. Рыбы - немы."

Это первая половина книги.