Роскошная жаба в седых бриллиантах
И блохи совсем не плохи,
но каждая хочет в свою тональность
Закутать укус блохи.

Фольгой обернуты, и не сразу,
Вам различить сквозь блеск
Гнилой, божественный дух проказы.
Один демиург на всех.

Они подсовывают надежды
ввиде добра и зла.
Но нет ни того ни другого, прежде
Нащупаешь край стола.

Есть только взгляды отнюдь не мертвых
Хуже - полуживых.
И кто то выживший через раны
Новый крапает стих.

Ни в одолженье, ни в услуженье,
Себе лишь найдя билет
На возможный кастинг на Оживленье
Чтоб знать, что он сам есть свет.

Ядом не брала,
Смущаясь участи
Лепила лапкой
Жила над пропастью
Стучала в двери
Хотела главности
Мягчало, маялось
Боялось ножниц
Корило коробом
По морю лезло.
Не обозначилась
Звучало: значилось
Ямой души жестянщика
Жестяной банкой
Не числилось.
А мельком меркнула,
Обманувшись
Рахманна не поддавалась.
Стучалась в двери,
Сушила сучево,
Не проклиная, зная:
Там молодой жилец.

Катилось солнце колесом
Возле обочины,
Закат мешая с молоком
Все дни окончены.
Все дни, что были четко «до»
А «после» не существенно
Не существует, не дано.
Отсутствует как бы естественно.
Так с будущим небытие
Во тьме на встречу катятся
Друг другу. Вешая «новье»
На уши Пятнице.
Субботе делая засос,
Спеша к воскресной мельнице
Но возле острова Родос,
И в Люблине они не встретятся.
Не выпьют светлого вина
Из лучезарного Verdicchio
А так хотелось бы до дна,
Чтоб оправдать себя наличие
У себя. И встретить им не лень,
Возле обочины стоящего,
Кто смотрит как уходит день
Из настоящего.
Струя поймала солнца блик
Вином она быть перестала
Еще во тьме... Забыл старик,
Как пил вино весь день устало.
На волю вырвавшись, струя
Лишила разума скорбящего
Красиво умиравший день
Он провожал из настоящего.

Мечтают где-то в жутких ебенях,
Повесившись на рыболовной снасти
Мне вырвать сердце, печень и глаза
Порвать меня на маленькие части.

Ревут, попутно сблевывая желчь
Выдавливая гной из бородавок
Готовы под каток асфальтный лечь
Измазаться дерьмом вонючих шавок.

И прыгнуть с парашютом рваным вниз
На город из обоссаных портянок
Из носовых козявок, вшей, клопов, мокриц
И недоебаных облезлых обрыганок.

Как жааалко, капельку в себе храня
Чего то прошлого, чего то дорого,
Насрать под дверь и вспомнить про меня.
И вяленьким «люблю» украсить дверь, хуево….

Так дауны, олигофренов цвет,
Лепя комки из гнилостного моха
Мечтают, плача, капая слюной, но нет…
Ведь мне на это просто похуй. Похуй…

Давайте нарисуем дежурную Удмуртию
Закинем удила и тра-ла-ла-ла
Цок-цок, звенят понтами
Возможными наградами
А в спину смотрят гадами
В лица молодцами.
На помощь как всегда рисуются кораблики
Воздушные, небесные кораблики с мечтами.
На них запрыгнуть боязно,
Но надо быть как летчик.
Но можно, чтоб не париться
В закат звенеть понтами.
Но быть смешным и маленьким
Как быть большим и мудрым
Невероятно сложно.
Чтоб спать в воздушной спаленке
Чтоб пить вино из облака
Чтоб плыть на том кораблике,
Который нарисован
Необходимо маленьким шажком
Большого, мудрого шагнуть с горы на облако
И встретиться с мечтами.

Кидал камнями и плакал
От обиды, что кидал камнями.
От того, что вишня не плодоносила
Виноград побили цветные градины
От того, что лама два дня не доена,
Потому что молоко у ней уже высохло.
Духи-демоны прокляли зерна кофе
И капканы пустые уж восемь дней.
Девушка с изгибами тела упругими
Больше чем у лука гордая тетива
Показалась у озера и больше ее не видели.

И жаловался и плакал и жаловался
Хотел справедливости, мучался, ждал возмездия.
Залез повыше, чтобы боги его услышали
Но боги молчали, он кинул за это в них камнем.
Одумался. Забыл о чем спрашивал.
А тем временем, слезы высохли.
А река текла себе как до этого.
А ворон летел как летел.
Солнце жарило скалы
Ивы роняли слезы
Выброшенные на берег рыбы
Хватали воздух прозрачными
Рыбьячими губами.
Грустные облака.

Любовь многолика. От одного лица
отвернешься, как только грубее покажется.
С другим ты вечно чему то радуешься.
И радости и блаженству нет будто конца.
А перед третьим лицом богу молишься,
Не зная где именно этот бог.
И не уходишь покуда не гонят
Не знаешь, ушел бы ты, если б смог.

Но есть еще вот такое странное:
Когда у вечера на груди
Мы грезим счастьем, разными странами
Когда время печали еще впереди,
И мы не ищем кого то в лицах,
Но знаем, что то, что смотрит нас – оно.
Не в силах произнести ни слова,
Не догадываясь, что нас показывают в кино.

Когда тишина сама собой наполнится,
И разольется криком во внешний мир
Любовь снимет последний лик, маску,
Вывернув наизнанку все, что меняется
вокруг бесконечных, чернеющих в вечности дыр.

Гнали в овраг предателя, заведомой лжи не веря.
В рванине и в кровь ободранного, винтовками тыча в спину.
На ходу отмечали победу, знай наших, поймали зверя.
Мы гоним его на бойню, послушного как скотину.

На бочках подтеки ржавчины, в грязище тлеют окурки
И бабы в платочках ярких стоят у своих заборов.
«И вот ведь чего удумали, опять за свое… придурки»
Шагают петух и куры, и в луже проснулся боров.

Серьезно его пиная, прикладами деревянными
Детишки идут и редко, сквозь зубы мычат проклятия.
«Тебе доверяли как другу, а ты за фигню иностранную
Нас предал, ты стал предателем!», кричит командир: «Расстрелять его!»

Убить его! Пристрелить его! И прямо сейчас повесить!
На наглом лице блуждает нелепая злая улыбка.
Он лыбится, гад, он знает, что дома, в укромном месте
Лежат голубые наклейки, они блестящи и липки.

И совести больше не стало, добро же не победило.
Хотя с кулаками все же, с зубами и пистолетом
Пусть и не настоящим. И восемь уже пробило
В гостинной, где стынут плюшки и квас есть холодный летом.

И вот уже «пли» скомандовали, грязищу соскреб как шпатель
А хули, с ноги уебали, чтоб навзничь упал расстрелянный.
А после уже сказали: «Ну ладно, вставай приятель
Нас Машка звала есть плюшки и там их запас немерянный».

Но тихо в ответ, и небо задумчиво поглощает
Куски тишины что порциями, уверенно вверх уходят.
Какая вокруг природа! Цветут незабудки в мае…
Но в небо глядит предатель так, будто тоску наводит.

Воет собака, как будто ей хвост прищемили,
Только ведь правду сказали всего лишь: барбос – ты собака.
Дева, увядшая фруктом зеленым и малость подгнившим
Красится пудрой и слой умножает сомненья.

Вася сказал у подъезда соседу: ты пидар
Тут же сосед написал про него эпиграмму?
Нет, написал он за домом, чтоб Вася не видел:
Вася, ты хуй и жена твоя - подлая стерва.

Дама в жиру и в жару, обмахнувшись газеткой,
Плавится воском оплывшим. Рукавчиком
Из крепдешина, скрыв свою в ямочках руку
От взоров горящих, смотрящих в след юной деве,

Идущей вдоль пляжа. Дама, подняв очи к небу,
Дыша тяжело, вопрошает: где ж сиськи?
Выводят парами даунов на дискотеку
Дауны тычут в друг-дружечку пальцем,

Но им тоже жарко. Чтобы себя остудить
Один пустил слюни, размазал другой.
Старушка его пожалела, но поздно,
Лужа течет из штанин, а Гаврюша смеется.

- Мы поедем в Семикаракоры?, - спросил Сеня Люсю
- Я хочу в Геленджик, - отвечала Люсьен, улыбаясь.
Покормив червячков, накрахмалив оборочки гроба.
Наложив макияж на давно уж пустые глазницы…

1.

Все эти люди искусства
Не практичны, а значит, лишены разума.
Если выбить из головы дурь,
Получится нормальный человек.
Или же он выдаст шедевр
Как последнее охранное заклинание,
Это не оправдает его беспомощность,
Но хоть позволит его терпеть
И даже легонечко аплодировать.
Не как нормальному,
Практичному человеку,
Который построил дерево,
Вырастил дом, посадил сына.
Но это хоть как-то дает надежду,
Что он сам уже, достигнув
Парнаса, угомонится.

2.

Вот лежит тень поэта.
Тот, кто ее отбрасывал
Уже давно живет другой жизнью.
Он стал не тем, кто отбрасывал
Раньше, давно еще, эту тень.
Она умирает, от жажды и голода,
Но он не поможет,
Есть дела по-важней.

3.

Он сам себя, добровольно,
Извел на говно.
Любил ли он тень?
Или носил ее как обузу…
Зрители испытывают глубокое
Удовлетворение от того,
Что он просто ее ебал.
Киносеанс окончен.
Кто-то забыл попкорн.
Яркий свет ослепил глаза
Кинофильм забыли как сон.

4.

Еще ее можно назвать «совесть».
Но это совсем не простое название.
Ее нельзя задушить, усыпить.
Можно только себе не давать проснуться.
Одурманенный разум практичен.
И повторяет за теми, кто прав:
К черту стихи, одна дурь от них,
Спи, дура-совесть. Дурь, дура,
Дура, дурь. И сам засыпает на
Крепком и сильном плече
У того, кто неукоснительно прав.

Ледяные старушки сидят у подъезда
Лукерья Степановна, Матрена Даниловна, Пелагея Антоновна.
Они ждут, что однажды мы превратимся в них
До этой секунды мы им что-то обязаны,
Почти непрерывно им что-то должны.
За домами, по заснеженной улице идут ледяные троллейбусы
Маша и Саша пантомимой изображают ледяную любовь.
Ледяные дети считают, кто будет прятаться от ледяных педофилов
Ледяные алкаши пьют ледяную водку, и им даже кажется,
Что они уже все сказали и сделали и докопались до сути
И она ледяная и длинная и если лизнуть, то почти как сосулька
Из карамельных конфет и обломков далеких воспоминаний.
Самое главное – это просто не спать на улице.
Ведь придет Новый год, заберет ледяные головы.
Не подставляй мозги новогоднему ледяному троллейбусу.
Не говори о любви, ее невозможно высказать.
Все слова о ней тут же заледенеют.

Вопреки всем прогнозам у нас выпал снег, да так, что все снегом сплошь замело.

Снег убрал под себя всю грязь.
Снег украсил собой все вокруг.
Ярче снега нет украшений.
С одной стороны снег наряден
С другой – он скрывает и значит,
Под ним притаилось мурло.
Когда все белое – это праздник.
Отступают обиды и страхи
Забываешь легко про закон сохраненья:

Поскользнуться легко,
Напороться легко.
Раствориться легко
В стране, где одно молоко.

Лицо снега – лица любимых.
Изнанка снега – черная грязь.
На кристалликах вечности красные цветы жизни.
Кровь с молоком. Это что-то опять изменилось.
Чистый лист, за которым все так же как было:
Свадьбы, крестины, заупокойные службы, погост.

А когда отгуляет в свой первый день белый праздник,
Пишущий книгу жизни, засыпая, продолжит рассказ.

То ласково, а то сурово
Подует ветер перемен:-)
Хуже всего, когда нет никакого
А перемены я люблю
Однообразья скучен плен.
Я не нуждаюсь в постоянстве
Но счастье и тепло удерживать люблю в себе
В своих руках. В прописке и гражданстве
Легко отказываю лишнему с своей судьбе.
Бывает груз мы тащим по привычке
Однажды взятый под расписку чемодан
Жалеем бросить, платим за него наличку
И клеем на него наклейки разных стран.
Но как легко однажды, на рассвете
Его оставить, вспомнив слишком поздно.
И сколько нового еще на свете
Всего не увидать под небом звездным.
И в губы ласково повеет
Прекрасен, свеж, благославен,
Он смелый, быть таким он смеет,
Внезапный ветер перемен.

Так в книгах ищем, в фильмах или снах
Обрывки слов, что недопопонимали.
В других мужчинах я ищу в чертах
Твои черты надежды и печали.

И женщины, черты, которых ты любил
Из памяти кусочки фотографий милых
Ищу тебя в них, след твоих душевных сил
Остатки взгляда, исчезающего с лиц их.

Рассыпались слова, черты, касанья рук
Тут бесполезно думать, кто чего не стоит
Тире и точки встреч, любви, разлук
Так тело радо, а потом болит и стонет.

И снова радо, снова новый день, а мы другие
В женщинах, мужчинах и даже в детях. Только в них
Такие мы, что чуть повыше нас, бледнее нас святые
Идут к мирам, в которых счастье есть, но больше нет живых.

Так странно вместе горевать.
Где горе, там и утешенье.
Лишь виноватым есть прощенье
Жалеть, страдать, все знать, прощать.

Давай друг дружку пожалеем,
Поплачем, просто помолчим.
И утешеньями согреем
Тебя моим, Меня – твоим.

«Донт край», энд «Вай?», и много «сорри»
Из слов не разобрать где чьи.
Но ничего нет проще горя
Из букв, из точек, изнутри.

Я сказала, потеряла кошелек
Не печалься сколько там в нем было.
Был ли золотой с твоим гербом?
От потерь бросаться под ноги?
Не твоя забота.

Скоро праздник винограда
В струях вин смеется солнце.
У оливок праздник жизни.
На локтях немного ссадин.
Осень... Бог с ним с кошельком.

Мир висит со стойкостью оборванной качели
В фокусах дорог надломленные мы ли?
Машут днями-крыльями железные недели,
Поднимая в воздух тонны скучной пыли

Слов. И что теперь от нас зависит?
Свой тяни билет. Опять идет экзамен.
Кто не сдаст, отправится гореть на плаху жизни
Или в лагерь или сразу к теплой, страшной маме.

В паутине лет запутались горнисты.
У кого-то отломались руки. Или шея.
Клен, кривя улыбку, сыпет сверху листья
Мелкими флажками грустно честно пламенея.

Как зато прикольно - резко прыгнуть с вышки
Хоть в опасности, но так, чтоб не разбиться!
Вместе со стареющим, но взбалмашным мальчишкой
И не знать, что осень, жизнь нам только снится.

Как ползли мы, зная – рядом мины,
Помнишь, как сбежали из детдома?
Запах прелых листьев и осины так дрожали…
Воздух был огромным в мире и чужом и незнакомом.

А теперь в похожем на шарманку
Мы стоим и ждем, когда приедет
Наш маршрубус с мерзкой обезьянкой
За рулем. И каждый чем-то бредит

Ежедневно.
Но конечно едет.
Чтобы было чем платить за воздух
Чтобы было что давать без сдачи,
Иногда он пьет, скрепит и бредит
И поет уныло Кукарачу.
Но зато, когда он жарит гренки,
надевает фартук от Версаче!
Чтобы мы с него снимали сливки.
Или мерки или даже пенки.
Лишь бы в дерево его не одевали…
Делать только так, а не иначе!

Потокам патоки потакаю
Укутываюсь как пледом огнем желания
Скольжу, качусь по наклонной, таю,
Называю дерн розой, а молочай геранью.

Если и падаю, я же стелю соломку
Слегка только вздрагиваю, улыбаюсь.
Ну а подул хоть немного прохладный ветер,
Тут же в воспоминаниях укрываюсь.

И только однажды, в постылую пятилетку.
Хочется так, чтобы осколки камня
Летели в стороны как взорванные объедки,
Махать киркой истерзанными руками.

Махать, летать, себе потакать и снова
Готовить камень к новому восхожденью.
И знать, что если сейчас себе не дашь слова,
То не добьешься новых перерождений.

А губы шепчут, и дождь подступает к краю.
«Беги в грозу!», говорит мне мой лучший ангел,
Или мой бес, но главное: «Не ждать рая»
И не предсказывать лишней свободы камню.

Моему папе

Больно мышцам лица. Дикий смех.
В желудочках сердца танцуют дельфины.
Стало страшно смешно отдирать эти капли запекшейся крови.
Хоть и змей искушает нас яблоком стада.
Огонь лижет пятки, а я говорю: что ж, идем,
Скоро утро, на всех не хватает иллюзий.
Яркий свет режет глаз. Мы у цели, и это - последняя дверь.
Хватит резать ладони бумажным ножом.
Он оставил мне слишком фальшивые раны.
Вспомни время, когда еще рай, нет изъянов. Даже в мухах и червях.
Время, когда еще был ты единственно сильный.
Я могла помещаться в ладонях, качаясь, не зная подлянки.
Ну а время, когда ты вконец измельчал было только потом.
Разбивая мои зеркала, ты в них сам отражался,
Бил себя по лицу, разлетаясь в осколках по миру.
Застревая в желудках, простатах и в лицах уставших и слабых людей.
Как бы не был ты жалок, но в других были части тебя.
Дальше выросли иглы, загорелись бесовские горны.
Из норы было выманить просто каким-нибудь
Вялым «люблю». Но потом только мокрую кожу сдирали кусками
И ложились они очень мягко на жертвенный камень.
Слезы солнца отмыли тебя от уродства. Может даже совсем.
Ты прекрасен. А значит - твоим быть не стыдно осколком.
Надоело чудовищ дерьмом на тебе рисовать.
Мы тебя только лучше уменьшим, положим под елку.
Даже если придется немного, быть может, соврать.

Погадай мне, тетя доктор.
Хорошо я заплачу.
Брать ли мне уроки танцев
Или в космос полечу?
:-)