Я приходила к ней с ворохом сиреневых тюльпанов, а она играла на флейте, хрупкая, бледная, в черном берете.
И тогда я думала, что это навсегда. Все эти звуки, эти длинные пальцы, красивый нос и удушливая поэтичность, эти непослушные каштановые волосы, эти ореховые глаза.
Мне нравилось,как она молчала. Бархатно и кокетливо, так больше никто молчать не сможет. И спина у нее тоже была бархатная и кокетливая. Каждое утро я видела эту спину и принимала как данность это немыслимое счастье. Потом я скучала по ломким линиям ее тела, пахнущего лавандой. Потом я скучала по каппучино с корицей в японских ресторанах. Потом я скучала по ее талантливым рукам и деревянной дудке с красивым названием. Потом я скучала.
Но не по ней.
Ей врал Ив Роше, обещая придать волосам гладкость и шелковистость. Ей врал президент, обещая порядок и счастье. Ей врал Пушкин, рассказывая о любви. Ей врал телевизор, демонстрируя яркие блоки рекламы. Ей врал мир, а она врала мне, вроде как - месть. Вроде как - все справедливо. Нельзя никому верить, даже шоколадным конфетам.
Я ей никогда не говорила "люблю". Зачем, если она так восхитительно молчала. Она молчала почти всегда, только в постели не молчала.
Идеальная жена.
Потом она идеально ушла. Красивыми ногами пересчитала ступени с восьмого этажа до первого. Берет и флейту она забрала с собой. Ив Роше и Пушкин отправились за ней следом, но я проследила их путь только до помойки. Потому что нам было по пути.