Спят усталые игрушки,
Плачут звезды на подушке
В мелких бисерных веснушках
В дом заходит волшебство.
Оно белое как сахар,
Оно красное как роза,
И оно глаза мне щурит
В них сквозит сто тыщ всего.
читать подробнее

Мечта, плавно шатаясь
Вышла из бара.
В этот сезон популярны
Кегли желаний.
Бесконечная милость
Боддхисаттвы обнимает руками.
Бесконечным числом
Этих рук воплотилась вся
Нежность вселенной.
Кто ударит нас плеткой
Бьет себя же в конечном итоге.
Все есть все.
Нету разницы между вещами.
Через отказ от всего
Можно только достичь просветленья.
Только тогда уже Все
Тебя примет в объятья,
Станет тобой. Ты же всем
Обретя состраданье,
То есть способность всему
И всегда сострадать.
В общем себе.
И когда догорит эта спичка,
Выбрось на снег незакуренную сигарету.
Или отдай ее пьяному нищему Богу,
Что захотел побродить средь людей,
Нарядившись в лохмотья.
Дальше иди за мечтой,
что выходит из бара.
Только запомни одно:
этот мир - только мастер иллюзий.
Все ж тебя ждет
За пределами пламенных суток
Там за холмами надежд
Твое дерево Бо.

Младенец ищет флягу.
Левиафанов нерест
Смутил бродягу.
Лунный шелест

Кладет начало эры
Единорогов.
То не война домов.
Война порогов.

А был ли во сто крат
Он краше нерпы?
Аристократ. Он рад,
Что жив вообще. Но хер бы

Попал он в этот час
На это место,
когда бы не позвал
Упрямым жестом

Его хозяин. Он – презренный раб,
Доволен цепью.
В дали торчит финал
Земному благолепью.

То глыба из свинца
На ней посланье:
Ты – лишь мое воспоминанье,
Не бойся и не прячь лица.

Яблоки в проруби в зимнем пруду
Плавают золотом тусклым сияя.
Аист заледенел на лету,
Морозный узор продолжая.

Пруд обрывается скатами крыш
В белых диванах неспешно, мягко
Движутся кошки. Белый камыш
Колышется еле заметно. Легко.

Яд заморожен, простужен финал.
Мы до весны проживем без финала.
Когда он нагрянет весной, тронный зал
Его не пропустит с фингалом,

Оставшемся после кабацких драк.
Зимой ведь простуженным выпить бы водки.
И умный, глухой, слепой и дурак
Все будут равны перед будничной плеткой.

И все б на круги, но не знаешь как.
Распутных поймают. Беспутных замочат
Дети зимы. Кто кому враг
Друзья покажут. Всех лишних прикончат.

На медленный Север натравят собак
На пламенный Юг шестеро вскочат.
А после его на косяк. Ни за что, а за так.
А смотришь и правда по пруду волочат.

Какую то ветошь. А вьюге все выть
Так просто как дурню под гору катиться
Смотрит в рукав, а зиме нечем крыть.
Только козлить, горевать и злиться.

Мелочь подбрасывать на суку,
Сидя, пиля, все соседние сучья.
И вековать на своем веку.
В зимние девы и вдовы ползучия.

Льдины-гайдуки встать на козлы!
Вам ворошить пуховые перины.
И может вам будут за то похвалы.
Снежной, безумной Екатерины.

А как стихнет вьюга, начнутся балы.
И небо раззявит все звездные пасти
Созвездия псов. Заклинатель иглы
Сошьет во едино все прошлые части

Книги, которой все недостатки милы
И все упущения, все попадания
В точный просак. Где иные козлы
Отпускают грехи, обмывая признания.

Брусника

Я держу во рту остатки сна
Вижу свет сквозь щели век
Под язык кладу ее, она,
А сон – она, плавится
Как льдинка на свече.
Там где плечи перейдут
В крыла на границе рабства
И бескрайних вод просторов
Мне покажет грозная скала
Отпечатки птичьих разговоров.
Опечатки тонких птичьих лап
На ветру растают. Приключений,
Путешествий, странствий яд,
Голоса их сочною травой
На опушке леса зарастают.
Берег манит, не пускает дом
Белый парус чахнет,
Черный аист свил гнездо
А сам свалился в ад,
Лишь туда его, сплетя узор,
Передав Аидушке привет,
Кружевница только и пускает.
Но не плачет гордый и земной
Даже там не мраморный, а тельный
Он мечтает лук достать тугой,
Или авиационный пулемет,
7,62 синхронный, скорострельный.
В небе стаи птиц. Холодный слой
В небе перекрыт для самолетов.
Аиста пытает адский дух,
В птичьем мире скорбь,
Но всем, в полетах,
Сказано, откроется родник
Света и энергия достанет
До чернеющего адски дна,
И настанет, этот день для всех
Для них настанет.
А навеки упадет в лето.
Не оставит на поверхности следа
Все забудут, но поймут это.
Из небытия в небытие, что для нас
Таким, по крайней мере, представляется
Он уйдет, он улетит, не взяв свое,
И не оглянется, не раскается.
А пока под слезы воронья
Черный аист в царстве
Мертвых душ мается.
Не нужна ему победа,
Не нужна ему ничья.
Он оставит лучик света
Улетит в свои края.
Волю просит, дайте волю
Больше нет ему пути
Чтобы он оставил поле
И победу как ничто позади.


Брусника

Как же было здорово, пока я училась в архитектурном классе, ходила на подготовительные курсы, рисовала с часу до 11 вечера, шла домой с Наташей и мы в лютый мороз пропускали один троллейбус за другим, потому, что нам было в кайф общаться. Курсы были без ограничений и стимулов, ты просто однажды нырял в это и надеялся, что уже никогда не вынырнешь. Было только одно правило: страстно любить то, что ты делаешь, иначе какой же тогда смысл?
Но поступаешь однажды на первый курс и понимаешь, что никакого. Что преподававшая у нас рисунок женщина одна такая на всю кафедру, весь институт, а может и мир. Что у других их преподавание – это скучные, унылые дни, что им наплевать на тебя, на рисунок и на то, что ты рисуешь, конечно, тоже. Вокруг вдруг пропали все, кто еще вчера казался яркой, пестрой толпой, у которых сверкали перлы из уст и кто ощущал, купался, жил отпустив свою душу на просторы общего мира чего то настоящего. Большинство вдруг стали унылыми, скучными и серьезными, похожими на механизмы, уже когда поступили в институт.
Вообщем, ударило так ударило, что-то закончилось навсегда и безвозвратно.
Дальше пошли депрессии, запахи, осени, тоски и горящей осенней древесины. Уютные в своей общей лодке, оставшиеся в живых, друзья как котята жались тогда к друг-другу в надежде сделать теплей, начавшиеся холода. Тогда я услышала помимо «Аквариума» свой первый русский рок: Башлачева, «Зоопарк», Янку Дягелеву, "Крематорий"
Тогда я написала одно стихотворение, когда родители уехали на море в сентябре, и я осталась одна. Мне было грустно и хорошо одновременно. Тогда я впервые начала слушать музыку в темной комнате, лежа на полу, раскинув руки.
Тогда я впервые так осознала, что мир в одиночестве не такой как с друзьями. Как бы здорово не было с ними гулять и общаться. Когда ничего своего не хочешь комбинировать с окружающим миром, лучше всего – одиночество. Просто, без лишних затей, как оно есть.
И того, мне тогда было 17.

А про стихотворение, послушав, Наташа спросила: это Баш? Да, возможно оно, таки что-то напоминает:

Запах бабочек кумарных
Нашу душеньку гнетет.
Пара бабочек базарных
К нам сегодня пристает.

Запахнись же одеялом,
Люд честной стоит кругом.
Я в ладони листик смяла,
Гладив ране утюгом.

Расступись асфальт-дорога,
Разойдись, честной народ,
Эй, народ, побойся бога,
Он поймет, коль кто помрет.

Это утро будет свежим,
Даже, если пыль столбом.
Даже если кто-то нежил,
Пусть не бьет об стенку лбом.

Эй печаль моя, печалька,
Прямо ужас, что креза,
Ты сними ее на кальку,
Не кажи мне на глаза.

Я слышала еще рассказы о том, что подобный отрезок чуда, у кого-то длился до конца универа, а для меня путь одиночества начался уже на первом курсе института, то есть необходимость обращаться к внутренним ресурсам, чтобы не замерзнуть, чтобы самой остаться в живых.

Крадутся карлики,
Плетут себе веночки,
И вяжут для некарликов носочки.
Гадают на цветке: сынок иль дочка.
Кому-то в КПЗ отбили почки,
И раздавили каблуком очки.
Но жизнь оптимистична изначально,
Лишь только дурачок один печально,
Глядит, как облетает ясень дальний,
И весь в слезах сжимает кулачки.
Бригады кукол ростом с поларшина,
Стоят в очередях у магазина.
Их жизнь многообразна как дрезина.
Они взмывают вверх и камнем вниз.
За этим лепетанием о Боге,
Они застали все свои дороги,
И пропустили поезда, пирОги
Подводы шли, оглоблями звеня.
А карлики все ходят по перрону,
Их носики сморкаются в ворону
И ос-то-рож-нень-ко пытаются в меня.
Но раскраснелись маленькие глазки,
И спать пора, и засыпают сказки,
Зеваааают, пасти как у великанов.
И глас с небес: Ну здравствуй, Селиванов!

Брусника

Добрая мама приходит с кухни
Она играет солнечными часами.
Перевернет их и станет 6 мне.
А если обратно, то снова 8.

Детство – это клоун из шелка,
Наверное, он никогда не уходит.
Только софиты тушат в антракте
Арену в секунду залили черным.

Тетя, похожа на злую ведьму.
В темных очках и с черной вуалью
Крючковатые пальцы в черных перчатках
Они хотят, чтобы я задохнулась.

Я натяну как можно плотнее
На шею простынь, хотя мне и жарко.
Мне ничего не грозит, но если
Горло закрыто, а нет, все пропало.

Добрая мама зовет обедать.
Суп и котлеты, все в свой животик
Я отправляю. Легко и светло мне
Иду по саду, там черные тени.

Там узкие щели. Там длинных
Полос непроглядная темень
Пусть их невидно, но так лишь яснее,
Что это заговор. Тьмы против света.

Но тьма – это слово. Свет – это слово.
Там, где нет слов, там оно
Это точно. Оно не скалит зубов,
Не згрызет, не убьет до крови.

И не задушит. Оно страшнее.
Хотя и понятно, что значит страшнее.
Оно значит, то, что есть дальше страха,
Там лишь оно, по имени…

Книга упала на пол, подняв облако пыли.
Литература бессильна что-либо сделать.
Тонны написаны книг для десятка людей,
Каждый момент избирается новый десяток.

Жеребьевка, случайный подбор. Серость крыш.
Кто в этот раз? Неизвестно. Но нет ни прощенья
Ни милости к звездам, шумно разбросанным
По миллионам планет и миров и бульваров.

Тот, кто находит звезду, превращает ее в удобренье.
Будущим людям на радость. Нет больше печали.
Яблоня что-то роняет, но то поднимать не удобно.
Главное недалеко все равно ведь упало.

Яблоко мы поднимаем с земли и откуда оно
Неизвестно. Может быть с неба. Теперь не узнать
Это точно. Сладким нектаром оно напоить нас успеет
Дальше увидим в руках коченеющий трупик.

Чей он – не важно. Важно отправить его восвояси
Дальше скитаться по космосу. Что нам за дело,
Что будет с ним дальше. Увы, ничего нам не должен
Ни один дом ни одна поржавевшая сырость.

Главное нам перестать видеть чудищ в кружении мельниц.
Нам бы глоток и кусок и хранящий тепло свое угол.
Нам бы проснуться в то утро, когда за окном причащенье
Чистой росой. Нам бы слышать как птицы лукавят.

Но на пороге учитель, пришел за ответом.
Долго ль согласны мы все изучать зеркала.
Долг в тишине мы скрываем, ответа не слышно.
Позже, когда он уйдет, назовем это «Путь» и «смирение».

...

Есть жарение временем котлет.
Есть дом, сколоченный из путешествий.
Там, где без предсказуемых последствий,
Чихнул редактор жизни средних лет.

Над городом сгущается темнота. Каждый день все плотнее и раньше. Я иду по ней в своих неизнашиваемых высоких сапожках.
Темнота и холод. Ноги еще сохраняют тепло. Я почти бегу. Дома холодно. В аське эвэй. Эвэй и холод. Холод и эвэй. Я смотрю на эвэй и чувствую холод. В интернете лед. Не хватает 5 тюбиков мази, за ними я иду в аптеку. Одеваюсь теплей, чем днем. Холод выжимает меня из тюбика жизни. До тех пор пока я не оказываюсь на улице и не начинаю чувствовать тепло. Свет фонарей на асфальте такого теплого, выгодного цвета. Выгодного для меня. Он берет меня в свой круг. Он продолжает брать. Он греет меня до самого подъезда. До подьезда мне хорошо. Возле подворотни поджидает смерть. Дома ждет жизнь. На лавочке возле подъезда расселось грузное одиночество. За спиной крадется грязное тепло человеческого общества желтоватого цвета. Зеркала спрашивают: Женщина вам чего?, Но им отвечают лишь фонари. В промежутке между фонарями и зеркалом притаилась старость.
А молодость резвилась на завывающем ветре.
И только капли дождя мне прикрыли лицо добротным черным капюшоном, не связываясь ни с кем особо, сами по себе капли дождя.
С порога я спросила: Эвэй?
Эвэй ответил: «Я здесь. Я тебя люблю. Я был на берегу моря. Здесь всегда праздник и лето. И мы никогда не умрем. Мы будем порхать как бабочки на лугу. Мы будем любить друг друга, потому что это то, что мы умеем делать лучше всего. Мы будем светить друг-другу светом во тьме. Самым синим и самым красным. Мы будем два сердца, два счастья, два малыша…»
Я грусно кивнула Эвэю перед тем как ощутить то самое радостное тепло и увидеть тот самый свет аськовых мерцающих логов. Я… Мы…

Осень уже. И двор полон черных чернил с маслянистыми пятнами, которые напрудили на асфальт фонари.

Спросила ветка у мраморных плит:
Я возле вас здесь сто лет,
Здесь вечный полдень,
А время спит или его вовсе нет?

Мрамор спокоен, за сотни лет
Он слова не произнес,
Хотел он сказать, что его здесь нет,
Но голос ветер унес.

А солнце играло в свою игру,
Чтоб свет показался светлей,
На черный мрамор легли лучи
и черные тени ветвей.

На бликах солнца танец фигур
Немой задает вопрос.
Надменный камень блаженно хмур:
Три дня не носили роз.

Три дня ни цветка, но разве сама
Не видишь не знаешь ответ.
Время закончилось. Знаешь, пока
Времени больше нет.

А солнце спускалось в свою страну
Не зная вопросов дня,
Оно напевало: Пойду ко дну
И нет меня, нет меня.

И ночь наступила и в окнах домов,
Гасили последний свет.
И солнце смеялось:
Здесь нет меня и ничего больше нет.

Бог куриных богов, ловец наших снов.
Наших тайн ларец
Возврати нас к началу времен
и молчи, где настанет конец.

На краю земли, где кипит океан,
Будет Индия самой последней из стран,
Дальше нету пути, Александр.
Дальше Будда и может быть пара богов
практикуют по паре асан.

Изумрудные волны-дубравы шумят.
Перелетные птицы обратно летят,
Возле камня, с которого все началось,
Станет музыкой ветра последний солдат.

И за музыкой мы не расслышим всех слов.
А слова говорят: "Мертвый город -
Это бог всех куриных богов".

Мне все равно, что вы бессильны,
Что кто учел, что не учел,
Из свежее спиленной осины
Лежит и ждет в прихожей кол.

Являться будут мне во мраке
Менты, бродяги, шулера.
И карлик верхом на собаке,
И даже чудо-медсестра.

И как у девочки-актрисы
У всех единая черта.
Клыки длиннее, чем у крысы.
И капли крови возле рта.

Мне полуночные вампиры
Давно не снились, но дела
Так проявились в этом мире,
Что кровь под дверью протекла

Капризной тоненькою струйкой.
Свиной лишь брызнул эскалоп.
В прихожей, в ванной, под буржуйкой
Случился кровяной потоп.

И мне тогда они явились
И стали молча вопрошать
Их рты немного приоткрылись.
Но ясно все, охота жрать.

Не набирая номер ноль один,
И не прося нигде вообще совета,
Решение само пришло как клин:
«Не выходить всю ночь из круга света».

Но делать что? Охота в туалет
А клин осиновый на полке в коридоре.
Но ближе всех червовый вамп-валет
И кровожадность в его черном взоре.

Лишь только выйду я из круга света,
Как в горло сразу вцепятся ОНИ!
Вампир-дворецкий, Бернадетта,
И люстры не спасут меня огни.

Терплю и лужу под себя не сделаю,
И дочитаю до конца главу,
В которой, нагло нацепив все белое,
Летит в гробу невеста к жениху.

В углу стояла ваза с хризантемами,
И вот, когда не в силах уж терпеть
Я отложила книжицу с поэмами,
И в вазу долила мочи на треть.

Когда цветы обратно в вазу ставила,
Меня вампир вдруг за руку схватил,
Разжались пальцы, ваза быстро падала,
Вампир поймал, но тут же все разлил.

Залил весь пол, от плинтуса до плинтуса,
И благо, что ковер убрали днем.
И запах был увы, совсем не цитруса,
Но запылали милые огнем.

Горели все вампиры синим пламенем,
Не повредив ни мебель, ни паркет.
Последний – ксенз с дырявым черным знаменем
Сгорел, хоть обещал открыть секрет.

Глаза открыв, увижу свет дневной
И книжку на полу и хризантемы.
Все как до наступленья тьмы ночной
И до приснившейся мне нынче страшной темы.

Пойду, обуться, выйти в магазин,
Но кол осиновый увижу в коридоре.
Пройдусь пред блеском череды витрин
А колышек, смеясь, я брошу в море:-)

Стан веселое

В арку гостиницы «Рассвет», вперед, вперед
со штАтивом наперевес.
Там дальше трасса, перейти дорогу все ж было сложно.
Множество машин на полной скорости неслись как будто к богу.

Дальше в сабо переступая осторожно
чтоб не вступить в какое то говно,
Я на ж/д все ж вышла. Где возможно
Мне фотосчастье принесло б оно.
Но человечек в будке с автоматом
Сказал: «фотографировать нельзя!
Здесь стратегический объект…»
Я – атом, но не молекула.
Мои друзья мосты все перефоткали однако,
А чем я хуже? Мост хочу я, мост!
Его поймаю фокусом за хвост.
Хоть боком будет он стоять, хоть раком!

Добрым быть сложно, просто быть злым.
Мир на всего на два цвета делИм.

У простоты злые черты,
Черным цветом закрасим следы темноты.

Белый тоже сплошной, белей чем зола.
Это остатки чистого зла.

Чтобы увидеть цветы доброты,
Смоги разглядеть следы темноты.

Там в черных дырах в глаза доброте,
Смотрят цветы, что черны в темноте.

Сложнее всех сложных всех в яму складем
И черным пречерным цветом зальем.

Теперь два цвета и все хорошо,
Чернее всех тьма, белее всех – зло.

Мизантроп, мизантропический,
Витает, мизантропствует, пустует.
Облегает. Мизантропирует об ствол
Мечтательно, мизантропительно,
Упиваясь, молча. Мореутропробует,
Пробствует, магически спит, резонирует.
Мизантрирует, мизантрически, трически.
В разверзнутой мизантропии пирует.
Льется, льет, медитирует.
Гипостазирует. Мизантропственно,
Случается, собственно, престидижитирует.
Выпадает из гнезд, падая,
меланхолично вальсирует,
Выпуская из рта кольца дыма.
А я уж полгода как не курю. Не дурю.
Не обманываю. Миза и меза не прикарманываю,
Не прихрамываю, не при храмах. Не хохочу.
Не играю на фортопьянах, не охочусь на уток,
Не хочу. Не по четверо суток,
Не раскаюсь, не внемлю,
не дирижирую.
Мизантроп.

Не дочитать и не дослушать,
Поверить, выпорхнуть наверх,
На небо, вывернуться в душу,
Изнанкой сны недоглядев.

А берег благости случайной
И милой глупости поток,
Бегут к реальности печальной.
Как бесконечный лепесток

Цветка. Все тихо монотонно.
Беззвучно старые часы
на странной площади огромной,
Пробили. В даль бежали кры-сы.

Гербы. Стопы. Телодвижения
Тепла, теплодвижения вспять.
Из слов изъятые значенья
И в них зашитые опять.

Из головы раздастся выстрел,
Но не заметят и пройдут
Как вдоль по паперти, по жизни,
Все трижды старый-добрый люд.

В буре без ветра, пряма, упряма,
Идет, расстилая свои шелка,
По черному, небу, по лужам, дама,
В шляпе похожей на облака.

Она собирает оттенки мира,
И пьяный нищий на мостовой,
Ей смотрит в след. Горда, не зрима
Идет царица-городовой.

Она вздремнет на плече банкира,
Плетью закручивающего усы,
И плесенью на головке сыра,
разложит мутные красы.

Она увидит как ныряльщик,
Молясь нырнет под поезда,
Шепнет гребенщиковский мальчик:
"Смотрите, падает звезда!".

И в закоулочке портовом,
Под лязг и чавканье ножей,
Предсмертный хрип раздастся словом
Не для царициных ушей.

Но проходя по перегною,
По чердакам, по куполам,
Она задумчива порою,
Покорна умершим богам.

И мягкой кожи бархатистой,
Не передаст руки тепло,
Котенку с шерсткой серебристой,
Она сквозь вечности стекло.

Не Соломея, в аду же танцует.
Исчезли в пламени сны-окно.
Ей будут сниться львы-поцелуи
И трехсотлетнее боль-вино.

Что нас ждет в конце аллеи, новый мир или ступеньки,
По которым можно будет три мгновения спускаться?
Но возможно только голый, белый свет без всякой тени,
Нас пропустит и проводит, на последний пик горы...