Это будет происходить неспешно. Потому что время сейчас, время снега, снегу и время сегодня идти.
Идти будет и просходить:
я сегодня постановщик точек,
лакмусовая бумага, бумажка, на ней
я вывожу слово снег, ослепительно белое слово на шелке,
слово-спектакль, падение
меня
в медленное, в наречие "медленно",
в наречие "укрывать", да, так-то я укрываю, нет-нет, не репетируя, нет, низачем,
когда движения снега отработаны
давно, и мои,
так.

Идти и происходить:
лампа, абажур, укрытый шелковым платком - китайским с черным,
драконы просвечивают темным шоколадом посередине и кто придумал,
что черной каймой по краям - дымиться: неслышно невидно едва, напоминать,
а укрывать - я расстановщик пятен -
для того лишь, чтоб ты не смотрела в пятно потолком,
там не луна.

Особенные различия: то
где сидит фазан
знает каждый охотник
желает
я установщик фазанов
и снега
происходить чтоб идти
и желать
и абажуров чтоб падать.

Так, и ложиться, спина до лопаток - желтым дымком оловянным, и запах, так
обнимает тепло, чтобы плавить, там, где гуляет изысканный лакмус,
жирафом до шеи,
в черном-озерном я чудище нынче,
я черное нынче
и лапами - что мне! -
укрою тот аленький спрячу луну.

Чтобы вернулась - когда постановщик
особых различий, фазанов и тряпок, и снега - идти да ложиться, не смея, не смея, вгрызаться, зачем ты боишься, я помню про спину и снег.

Лечь -
снег, он не стыдится ложиться на землю. Лечь, снег - он пирует, валяясь. Лечь бесконечно валяясь глядеться, там где откуда, да, тамгдеоткуда бешено валится чудная сволочь глаголом "валятьсялепиться". Лечь - так он любит. Ложиться.
Чтобы земля - ты уверена? – ладно.
Чтобы земля, что так любит валяться под снегом (видишь, как ловко я вставил словечко.. ты не заметила, верно? я подвожу лишь к тому, что я вставил, ведь я постановщик вставляний и вставок, такое совсем небольшое словечко - пускай проникает, не ядом, а в уши) - так вот, чтоб земля, насосавшись.
До корешков, не кусайся чернично, лучше я дам тебе целую горсть, там, Мартина.
Ртом надеваюсь, а снегу идти. Ртом жить об грудь - и в свинцовое смотрится дуло, наодеваясь, солдат одноног, оловянен, горит.

Там, где лопатки, где в аленьком детстве:
палуба ялик белесый в лазоревом вешнем
на голубом и черешневы губы
раздавленные
вымазать мазать измазать
темными струйками желаний как кровью
стекая желаться охотник и жертва
и
муравьями: до времени дела нам нет
где золотые драконы фазаны
хвосты распускают
охотник и тянет дымком
дуло - мы не заметили выстрел.

Всё потому что не яблоко, фрукты,
змей, бесконечно лежать извиваясь,
лучше Бермуды, тогда треугольник –
(о, треугольник, о твой треугольник!)
нам заблудиться в Люблю, налетавшись
застрять не вернуться ты палуба ялик
а я люблю тебя, че,

да, я люблю, что, Мартина?

ФОТОГРАФИЯ

На остановке три человека
Он она и малыш

Он держит руки в карманах
Она держит руку ребёнка

Он печален
Как печальные песни печален

Она прекрасна
Как прекрасные думы прекрасна

Малыш
Как прекрасные думы печален
Как печальные песни прекрасен.

(с) Джемал Сюрея

Я скучаю, Ману. Иногда мне кажется, что прошла целая вечность порознь, и подаренный тобой медведь уже ссохся на антресолях в аквариуме, и аквариум тоже давно пуст. Потому что без тебя нет смысла, ни в чем нет, зачем рыбки, зачем движения и плавность, зачем тепло под боком, когда тебя нет. Я не боюсь одиночества, у меня действительно куча дел, и людей, и приевшаяся жизнь, приевшаяся, как застрявшие остатки жизни, а и все равно. У меня много дел, и работа, и обязанности, колесо, белка, всё одно, и надо успевать, чушь какая, я кому-то нужна, не ясно зачем, для этих механистических фрикций? будто я белка?, и болит сильно голова, Ману, а еще внизу живота очень. Слишком давно.
Ты где-то сидишь сейчас в парусиновых брюках и читаешь книжку, иногда не смотришь на страницу, а куда-то вдаль, и улыбаешься, сочиняя стихи, всё может быть, и член твой надежно упрятан внутри, он упакован, а у меня болит голова. Ты уехал, уехал, ты взял себе девочку Мару, ты взял ее в темноте, обманом заманил в койку, твое выражение - в койку, ты завалил ее, и взял, обманул рассказом про поезда, а у девочки закружилась голова, и ты - ап! - и внутри уже, и девочка на поезде, и он летит и немного страшно, потому что он раскачивается, и виден только машинист, водитель, а ей-то - ап! - и не выпрыгнуть, потому что скорость. Не знаю, откуда я знаю, может, она рассказала мне, как раз когда заболел живот.
Если бы всё изменить, и не знали бы прежде друг друга, и ты учился бы в другом городе, и я - совсем в другом, и влюблялись в других, и жили, и семьи потом у обоих, и дети, а у тебя милоидная жена,а у меня муж с инфарктом, а думала бы, что дорог он, потому что люди тем и дороги, что мы им даем, и выросли, женщина Тина, мужчина Ману, и вдруг турпутевка, и гостиница, а там ты - в командировке, и встреча в ресторане, и полыхание. И напиться вдрызг, и болтать до полночи, а потом, покачиваясь, в номер, и темной-темной ночью вдруг.
То есть дверь и не скрипнет, а не спала, например, потому что внутри, в животе, всё будто залито горением, и тепло и тянет, и светится там, как фосфор, как набитая фосфором головка каминной спички, вот-вот - и пламя.. - а тут скользнет дверь и впустит мальчика Ману, ерошить волосы и ухнуть вниз, вместе, навсегда. А ты, а руки твои вдруг твердые, неожиданно и крепко, и всё от тебя - сомнет и войдет. Чтобы падать, упасть.
Только жужжание свечек, только лизать потолки.
Но ничего этого нет, а голова не проходит, и я не отправлю тебе письмо, его нет, тебя нет, Ману.

Твоя Тина.

"Ой, колечко получилось."
Итак, он обернулся на ее фразу, действительно, кольцо дыма двигалось к потолку, полулежала на кровати, кровать тут одна, и подушка одна, о какой ерунде думаешь иногда всё же. Горничная только что ушла, хотели переступить порог сами, нет, спасибо, нам не нужно ничего.
Вода журчала из худого бачка в туалете, явственно напоминая, что время.
Бешеное это обнимание в машине вдруг уступило место взвешенной, скользящей паузе. Стойка, администраторша-портье с поджатыми губами - вот-вот слова слетят, а крепится, а ваши документы, а вы в гости или как, не смотри,- смотри на меня, так лучше, а потом добропорядочный лифт и горничная с полотенцем под пояском. И - переступить порог. Обыкновенный, не рубиконный, тот еще впереди, если и выйдет. Шагнуть вдвоем, будто знакомы тысячу лет, или дочка навестить забежала, хотя какая из нее дочка - а потом пауза вот.
Глаза его застряли, разглядывая ее вполоборота, всего-то двинулся к занавесям, жалюзи точнее - потому что попросила: закрой, вдруг увидят, а рука не дошла еще до крутилки, обернулся на дымную фразу - и застрял, как сова в повороте. Пограничное состояние. Перед переступить.
Там, сквозь жалюзи, движения какие-то, деревья-кресты, кресты-деревья, люди скользят неслышно - и всё в пополаме, чересполосный мир сквозь тканные ресницы жалюзи, кучи птиц облепили деревья вверху, неимоверные толпы птиц ближе сюда, а вдали пустые стоят, будто в фильме "Темная половина", и как только выдерживают давление ветки голые, не понимаю. Что-то будет? Что, если недокрутить вращалку - и серый мир увидит всё, всю красоту ее, но тогда будет толпиться вкруг нас время - внешнее, а зачем оно сейчас?
Дым еще не дошел до потолка, ее губы, кругло вытолкнувшие последнее "о", мягко пахли, сходясь и приближаясь, это первый настоящий, а мир затих и выключился.
После отключения мира здесь происходили: движения, совокупности движений, ритмичные движения; сережки в ушах потянулись вверх, жалюзи сомкнулись, зрачки ее приблизились и укрупнились, как спелые косточки арбуза, круглые, созревшие, ласковые, дым двигался к потолку, а внизу, под ним - нанизывание колец тут.
Прежде были колечки, вспомнил он, семь колечек, неделька, она радуется мне, надеваясь целиком, целиком, неделькой, и если знать, что времени нет, можно в понедельник, вторник, среду взгляд ее трогать - карий, и рисовать всё лицо в себе повторяя, запоминая, в четверг бесконечно целоваться, пятницу посвятить коже, розовой коже, где мякотью арбузной сочатся, стекая плавно, соски, а в субботу скользить, скользить субботой - падать и возвышаться, горки, радость, выходной, а в воскресенье - в воскресенье и понять смысл слова этого, пусть пронзит он, смысл воскресный.

Дымное кольцо зависло, вглядываясь вниз, в людей. Оно засасывало внутрь воздух, тор, бублик со скользящими водоворотами по краям. Постояло, покачалось, дрогнуло краем, будто восьмерка велосипедная, выправилось в последний раз. Под ним, внутри круга - двое. Двое изображали руки-спицы, ноги-спицы, фигуры их гордо вписывались в гравюру Дюрера, и было тихо. И вообще - было

она как бы обручалась: руки-кольцо, тело-кольцо, почему женщинам свойственно так скользить внутри минут, золотое кольцо, даль ты суздаль гусь хрустальный, и вот несут его уже крылья, вцепляется в шею, хватается шею, лишь взмахи крыльев, и воздух свистит: не бойся, маленький Нильс, мы вместе, это удивительное путешествие, Нильс. Не бойся высоты, учись закрывать глаза, только тогда всё бесконечно, всё.
И ты уже внутри круга, скользишь вдоль, летишь-летаешь кривыми, а круг бесконечен, это так. понедельник-вторник-среда-четверг-пятница-суббота-воскресенье
и
суббота-пятница-четверг-среда-вторник-понедельник
и
удивительное путешествие
и

Отчего же, Мара, вы столь нелюбезно о матушке своей? - этот вопрос вывернул ее из размышлений.
Сидела с ногами в высоком кресле, поджав-подмяв их под себя, в себя, уткнувшись носом, подбородок вмяв, в нахлобученную на колени длинную джинсовую юбку, узкую в общем-то, но ей нравилось так. Над коленями доктор видел только кусочки глаз исподлобья, их беседа недавно прервалась, и он ждал продолжения.
Она часто приходила к нему в последнее время, и доктор был исключительно рад и приветлив во всякий ее приход. Вот и сейчас перед обоими на маленьком журнальном столе посреди разбросанных игрушечных фитюлек стояли пара фужеров, старинных конечно, какие еще тут могут быть, неясного цвета бутыль темного стекла, горел подсвечник, в воздухе носилось явное тепло. А разговор был немного странным, потому что она привыкла, что обычно говорит сам Вольфензон, и любила слушать больше, чем говорить, а еще Мартине было зябко нынче, и еще она думала об оставленном мальчике. Кристофере. Робине.
Доктор был со странностями, но не пугающими. Вот и сейчас она глядела на его лицо, старое, изрытое знаками препинания, и действительно, там можно было увидеть толпы запятых, точек, а то и всевозможных знаков и значков. Сейчас лицо походило на изящный вопрос, в глазах кувыркались озорные междометия. Он-то знал ее много прежде, чем познакомились.
Давно вглядывался он, примечал.
Подходил к окнам и смотрел напротив.
Если не говорить сейчас о скачущей эротике воробьев, если не брать в пример почесывающихся цыган в ожидании, если не говорить даже о чудесных, обалденно чудесных, светящеся-чудесных жестах маленьких милых барышень, перекидывающих мяч, а мяч взлетал и пыжил ручки их ветром, или волан, что заостренной головкой тюкался в струны, и взмах загорелого локотка - и глотнувшие, спружинившие они - бросали со смехом подружке, или девочек, нанизывающихся ногами на черно-белые мелом рисованные классики - более всего занимала доктора Мартина, дом ее.
Прежние жильцы были скучны, они рано ложились, они рано вставали, они жили за плотными гардинами, и всё, что видно иногда - дым в кухне от блинов. или чего еще там. Майка - он, сорочка, нечесанные жесты - она, оттянутые треники, водка по пятницам, слишком уж очевидно всё, и дети - двое, и оба явные .. ну, явные, что уж тут.
Мартина же была ему как ветер. Да, именно так. Когда сидела недвижно перед луной, когда любил ее Ману, когда они все ложились рядом, и свет соглашался прилечь рядом и зажмуриться, или когда прибегала Бо, когда девчонки, схватившись за руки, кружились по комнате, или валяясь на полу, выделывали ногами всякие штуки под потолком - параллельно и рядом - чепуха вроде бы, но доктор знал. Он знал почти всё. И про Ману. И про всех почти там. Она не знала ничего почти. Он - знал.
В комнате было и вправду тепло, ее стены - шершавые, ноздреватые, изрытые точками, будто глина, доктор любил слово терракота, ему нравилось, немного грассируя, произносить это облегающее словечко, и он действительно был поклонником глины и всяческих вещичек. Невозможно было сосчитать всяческие мелочи в его доме, и сколько их всего - и он, наверно, не знал. И дом был какой-то огромный, они кочевали из комнаты в комнату, в одной из них - большом кинозале - доктор Вольфензон крутил ей кино, черно-белое, всегда старое, а она сидела на диванчике, или прилегала, а он иногда подсаживался к роялю и делал вид, что он тапер. Время ехало назад, акробатки кувыркались в странных купальниках и кидали друг дружке мячик, и быстро-быстро выскакивали на песок арены - и Мара грезила о бывшем, или бывавшем, а доктор вглядывался в нее стеклышками души своей - и играл. Душа ее порхала рядом с пылинками в киношном луче, а уж доктор-то всё знал про души. И вглядывался.
Они подружились с некоторых пор, Мартине было легко с ним, ему тоже, оба смеялись над чудовищностью этой странной дружбы, потому что дружб вообще не бывает.
А сейчас - до заданного вопроса, Мара вспоминала о матери, и про игру в поезд. Как поезд вбегал, и, добежав до стены, стенки, препятствия, удивлялся - и отползал, и снова набрав разгон, тыкался, пытаясь крутолобо, красноглазо - сплющить стенку, а та прогибалась - и не давалась, а поезд менял кривизну вагонов, и раскрывал рот свой, кричал плоско и сильно - и всё тут. Еще она думала об отце, и вопрос доктора заставил гуляющую Мару взять себя в руки и, немного покачав, докачав хорошее в ней у себя же на руках - втиснуть в сидящее покачивающееся тело в коленках.
Сейчас доктор прямиком гнал Мартину куда-то, она еще об этом и не догадывалась, и всё шло своим чередом. Всё впереди.

Костас брился в ванной, коричнево-зеленой ванной комнате, его любимые цвета, брился уже в третий раз за день, черт побери, разглядывал в зеркале свое лицо, близко, надувал щеку и елозил Брауном по заношенной синюшной щеке, лениво думал о зиме, надо бы отправить старшего домой, нечего ему тут в России болтаться, эти местные девки до добра не доведут, одни деньги на уме, а хорош собой, красавец, весь в меня.
В то же самое время жена его, Рая, Раечка, невысокая круглолицая татарка, обслуживала посетителей в кафе. Быстрая, чистенькая, изящная, с немного усталым, улыбка, она была добрым ангелом этого заведения. Трое детей, муж- грек, надёжа и опора, спокойный и вечный, как гора, с ним мне хорошо, да, а выскочила как в омут, убегала, считай, и никогда себе она не, а в юности обожала Кузьмина и ездила за ним по стране, а он ее не обожал, а училась на программистку и прогуливала, и боялась очень, потому что отличница, и аккуратная, а вдруг повезло, пробилась, но он ее не оценил, он только целовал ее широко открытый рот, потому что задыхалась, просто-напросто задыхалась от счастья, но пахло от него по-другому, а все равно счастье, и спросил: девочка - до сих пор, что ж так подзадержалась, а какая же блузочка-то была на мне, ой-ёй, белая, выходная, шелковая вся, ласковая, самая-самая выходная, и дышала-пела блузочка широко открытым - поперек гостиничной кровати, а он взял и пошел к столу, коньяк пить, и сказал, что пожалел. Так и рухнуло всё. Застегиваться, стесняясь. А рот горит - от солистового крепкого языка. И туфельки снулые подобрать, втискиваясь: но.. я же.. А король. Пил и жалел. Смотрел, пил и жалел. А одевалась: нагибаться, боже, давить всё внутри, разбухло, черт, и богатыри на картине вглядываются, броней трясут, провинция, где же это я, сколько позора-то, ой-ё-ёййй, и туфельки, успеть бы вдеться, и не оглядываться.
Посетителей было немного, и она, скользнув мягкой рукой, незаметно поменяла пепельницы, встряхнула волосами, отгоняя, заспешила в чрево, в кухню, во Всегда.

В это же время Филипп улыбнулся уходящим ее низковатым, но удивительно плавным бедрам, уже отворачиваясь - боковиной рта, и взглянул в окно. Темнота. Черно. И фонарь - хищный. Твердый. А может, луна. Плохо тогда Мартинке.

А за много километров отсюда плакала Бо. Она лежала в постели, пышной, раскидистой, такие роскошные постели с играющимися в них женщинками да пудельками отменно писал Буше, озорник времен барокко. Ее всхлипывающее тельце - в груде перин, натуральная блондинка, такие редки, а что, зато если с такой идет мужчина, то у него, если пользоваться карточной терминологией, уже пара на руках, еще чуть прикупить - и вот тебе и комбинация. Бо плакала не от этого. Скорее всего оттого, что часто у нее это - поплакать, а может, по Мартине, где ты, Мара, птица родная, а может, слишком уж странно-ласковой была сегодня Николь, не Никколо, а Николь, тот совсем скотина, денег не дает совсем.. Николь гладила девочку не девочку по волосам, голубоглазое это чудо гладила по хиленьким волосам и улыбалась. У Николь щедрое сердце, и ей нравилось, когда плачут. Но девочке скоро идти. Работа прежде всего.

В это же время Дмитрий слушал вчерашний бред, что наговорил, расхаживал по комнате и слушал. Комната пахла пылью, как внутренность шкафа, или старый кинотеатр, пахла как пустота или вчерашний отпечаток головы ее на подушке. Скорее позавчерашний. Позапрошлогодний. Почти позабытый отпечаток, всего-то вмятина - пустота по форме головы. Надо было изобрести гипсовые мокрые подушки. И - уходит - а ты - бац! - и у тебя в руках маска по форме ее затылка, и волосы.
Он нажал кнопку. "..заметить перемены в твоих жизнях, как колибри в твоих волосах, маленькие такие птицы, и сама-то ты птица иногда, задумчивая. Всегда потрясало. Вился колибри, пока спала, пока не превратилась во что-нибудь еще, в поезд, например, мелкими колибри, колокольчик в твоих волосах, да-да, соль диезом. Клевал, вытягивая губы как дурак, нектар пить, от волос янтарем, застывшим солнцем, занятиями любовью, пока не очнулась, пока не занялась заря, пока нет еще поезда, Мартина, пока спят еще волосы-змеи твои, убегающие, скользящие.."

И в это же - Вика-викуля, пунцовая, горящая, никак не могла попасть ключом в замочную скважину, и говорила скучающему Ману, что она-то хотела именно сходить с ним в театр, но в этих джинсах будет неловко, и надо зайти переодеться. Ману знал, и она знала, что всё это неправда, и хотя билеты на руках, и тыкала она ими ему вечером сегодня раз пять, вот, посмотри, но оба знали: речь совсем не о том. А о хищном, что будет снова, о тянущем, сосущем и плотском, о древнем, великолепном, зовущем древним рогом и утробными звуками болоте, болоте, и восхитительной игре в царевну, пусть лягушку. Они исполняли всё, как надо, как всегда. Она говорила, и краснела, а внутри головы другая вика-викуля вспоминала, как же трудно было отыскать его. Ошибся, да, ошибся, думал с тоской Ману, не стоило так увлекаться, эти маленькие ману впрыгнули в нее, белые визитные карточки разлетелись в ней, по ней в тот раз, не дай бог забеременеет, и что делать. И пока они улыбались о том, что Будет, и пока их губы двигались вслед за извечными суфлерами, губы-артисты, заслуженные артисты, народные даже - маленький теплый комок внутри вики-викули уже мечтал неокрепшим своим умишком, как он вырастет, и будет ходить и бегать, дергать за косы и задирать юбки, а потом он будет барабанить пальцами в каком-нибудь еще ресторане, а потом тук-тук-палочки - и вот оно, девчоночка, вот и я, а ты уже тоже в моей пьесе, хочешь дам побарабанить... Задержка.
Не знают еще они, ключ прыгает, у викули лицо уже немножко жадное, и руки ходуном, а скважина как вытянутый поперек черный профиль планеты Сатурн , вытянутое зияние с припухлостью посередине, как вселенная в детской энциклопедии, как откуда появляются дети, только на боку. Приложи ухо, Ману, к замочной скважине, к извечной функции ее, прислушайся, ты когда-нибудь думал, что можно - ухом - слушать это? Может, там счастье твое, голоногое и голорукое, купать и нянчить, бегает, хохочет, не слушается, носить на плечах, и отвечать, например, на вопросы.
А может, и не будет всего этого, здесь самое важное, как скоро вика-викуля попадет ключом в эту дыру. Потому что всё может измениться. Потому что.

Потому что, подумала Мартина. Такого не было еще. Перед ней пылал висящий на стене глаз, он пылал чернотой, если такое возможно, он шевелил плавниками и перезжал в полураскрытый рот там же, тут же, он хлопал немотной чернотой и втягивал, сжимался в зрачок и всасывал ее пятнышком от вспышки, сверхновой, взрывом, разлетающейся пляшущей луной.. На ее коленях и уснул этот мальчик. Смешной, милый, игрушка, плюшевый мишка, аж сюсю, аж дух захватывает, его ресницы вздрагивали, они уже начали редеть, на нем была желтая с черным бандана, ее, мартинина, он не снимал ее даже во сне. Стеснялся своей головы, ну и что, сейчас такая мода, наоборот, тебе идет, Крис, давай лучше добрею остатки. Взглянула за окно. И там - пляшет. Она. Зев. Зов.
Мысли ее неслись, как узкие облака, как колотятся ноги в беге, как разлетаются вдрызг облака и почвы. Как ветер.
Облизала быстрые губы, горят, вспомнила вдруг вкус, запах кофе, как он его вкусно готовит, как рассказывал о ее улыбке - недавно, ласковый-ласковый мальчик, и зачем я всё это делаю.. Я - сиделка при нем, да, смешно, добровольная сиделка, раздвинула ноги, как раздвигает их всякая сиделка, лежалка, и жалко-то его как.. Глаз порхал и морщился, как черная бабочка, Ману перед зеркалом, подтяни-ка мне бесконечность, Мартина, он весь был в совершенно отчетливых складках-квадратиках - разложенный глаз, вытащенный из бандероли, раскладываемый на коленях, как этот мальчик, как тот, микеланджелов, на коленях Пьеты, квадратные километры безжизненно свисающего на моих коленях тела..
Нет, нет, все хорошо, все у тебя будет, Крис, Кристофер, она погладила лицо его и потянулась вся.. Инстинкт.
Пока Мартина раздевалась - совсем, глядя в окно, на нее, пока руки ее спешили по всему телу, бегали и бегали, выхватывая, хватая редкие эти ощущения нарастания - успела подумать о Крисе. Смешное его имя всегда было как Кристофер Робин, и когда вспоминала его - после больницы, когда еще не встретились вновь, он поднимался в ее памяти по лестнице с плюшевым мишкой за лапу, и колотился мишка бритой головой по ступенькам : пухх! пухх!
и перед тем как выбежать, успела еще раз, еще раз сказать эту фразу, на сей раз ему, солгать теперь уже мысленно: я вернусь. Потому что.

Мрак. Мрак пахнет темнотой, железным скрипом, и пылью во всём, пахнет до отвращения знакомым..
это как прятаться в детстве внутри шкафа, а там оживают пиджаки, и рукавами ниоткуда мажут по лицу, а кричать - еще страшней: обнаружат. Если пиджаки обнаружат тебя, то уведут, и ты будешь половинкой-пустышкой безрукой, а так - ждать себе в шкафу мальчиков - столетиями, хоть сколько, у темноты нет времени, у нее ничего нет, кроме торжества - взмазывать по лицу, и слышать, как ухает. Ухает. Куда там совам - хвалёным.
У Кинга рассказ есть про буку. бука жил в шкафу. ничего страшнее я не читал.
Еще у нее запах лязга стрелок, и уезжающих огней, и неосвещенных уезжающих окон, и фигурки, бегущей по перрону, молчаливой, потому что во тьме не говорят. Не говорят. Не умеют. А что и говорят - то неправда, это голос тьмы. Потому что у нее черная хлороформная перчатка, и немеешь ты перед ней. Учись.
Пыль. Да. Прийди в старый кинотеатр, где прохудившиеся кресла, старенькие билетерши, и народу с пяток человек. Они пришли выпить или поуединяться. Они не знают еще. Вроде и темно, и мило, и куча кубометров пустоты.. - а пыхнет свет, конус, и взметнется стая - дикая, пыль шарится, Мартина запрокидывает голову, считает их, и дает им имена - каждой - своё, а мне становится страшно.. Потому что скрипят стулья ввысоке, и не трахаются там неуёмные, и не пыль это ходит, а частички антимира взбрыкнули, и ничего мы не знаем про себя, типа: я люблю, а это не то, это конус всего, фаллос сета, а в нем - пыль могучая, дрянь со дна - и ты можешь своим я люблю взболтнуть ее, как в рождественском шарике с пасторальным снегом да оленями..
И Мартина - мрак. Когда превращается в полнолуние в волчицу, или лисицу дикую, и мне уже чудятся тут тысячи животных, потому что заразился от нее: их нет, но они есть.
летают в воздухе, и не уйти.
поезда, самолеты, снег беззвучный, пыль, животные, страхи наши, запахи мартины, мартины, поезда с мартиной, колеса, молотящие ее имя, неосвещенные окна, и за ними - она, она - темнота мартина мрак.

Подружки уже ушли, и когда она решила, что сегодня - нет, ничего не выйдет, и губы, немного помешкав, двинулись на немного сморщенную - там, где перегиб об стакан, соломинку, чтобы допить последний глоток бьянко, вдруг расслышала вика-викуля сзади чей-то голос: "так вот, к ней ангел смерти приходит в образе..", а музыка грянула и заглушила. Она оглянулась.
В этот клуб люди ходили странные, всякая смесь, вика-викуля встречалась тут с подружками иногда. Друзьями - так лучше. Друзьями их трудно было назвать, но ей как-то веселее было думать так.
Подружки уже заканчивали институт, а ей вот не повезло, и вообще не повезло.
Движение головы было не остановить, они уже сложились в трубочку, начали инстинктивно сжиматься - охватить полосатый бело-красный изгиб для последнего глотка, а потом домой, к бабке, хорошо хоть сегодня ее не будет, уехала, повезло же Зинке, ходит хоть и в шубе своей дурацкой голубой, а живот уж почти на носу, повезло ей, своя квартира, и муж, хоть каждый день, а она дура, еще и выделывается.. а бледный мартини начал могучее движение туда, кверху, втягиваемый, разность давлений, тут уже не уйдешь, и соломинка, пока она поворачивала голову и одновременно втягивала глоток, дожидаясь сладко-горьковатого ощущения, переехала в самый угол рта. Тут она его и увидела.

Надоело. И эта живая музыка, меня музыка уже достала, никуда не деться от нее, а тут еше и живая. Кто придумал эту ересь, будто музыка бывает неживой? И как принесло меня сюда, в этот непонятный кабак, да еще и с живой музыкой?!
Горькие его мысли отвлекла муха, что ползла по красному абажуру маленькой лампы. Она остановилась и потирала руки, а Ману думал о Мартине, и о том, куда ж ее черт унес, вряд ли она с тем типом, хотя с ней все может статься. Мысли его были пьяны, их носило, в них были еще Филипп, и Бо, и зачем он обидел вчера Костаса, и эта муха, и Мара, и ботинки ее одновременно, и скобки следов недовложенных тогда, и вся эта толпа паслась одновременно в его голове и покачивалась.
Да, слишком много сегодня, метакса вместе с кофе, и недавний стейк с кровью, и вчерашний поцелуй, свежий, как дождь, хочешь, поцелую тебя, как в дождь, спросила Мартина сначала, и отстранившись немного, посмотрела в глаза, и теперь уже и эта толпа расхаживала в его рту одновременно, пихаясь локтями и смешиваясь в слюну. Слюна кружилась на языке, уже черная от избытка, от изобилия, точь-в-точь, как пузырьки на кофе, что только что принес официант и поставил перед Ману на стол. Да, точно, смешай все цвета - и выйдет черный, или почти, намешал, пора завязывать.
Запахи внутри уже рассвирепели, пьяная толпа в мозгу выделывала пляски, выделывала, и потирала ручки, вот как эта муха на красном абажуре.
Рот Ману открылся, и он сказал что-то машинально.
Они сумасшедшие, эти камикадзе зашоренные, пилот-самолет одновременно, носятся, выделывают всякие антраша и тормозят быстрее всех, и вся жизнь их гадская - полет да поедание крошек, и разнос дряни всякой, и тащатся они от этого, ручки потирают. Мочить их всех..
"..так вот, ангел смерти придет к ней не в черном капюшоне, не с косой, а в образе мухобойки, самой дешевой, из хозяйственного магазина..Или резиновой подошвы обыкновенной домашней тапки.." - расставляя слова и двигая рукой в воздухе, закончил он.

вика-викуля увидела симпатичного господина в черном костюме с красивой - ах, белой сорочкой с заломами, с бабочкой, его голова всклокочена немного, черные волосы, печальные глаза, он говорил только что об ангелах официанту, и как-то вдруг закончил фразу тапками. . А симпатяга, и живот послушался, и поехал вниз, в черное, в давнее, где пустота, а глаза официанта смотрели мимо пьяного, явно пьяного - на стол, он пригнулся, и явно не слышит, он не здесь, а кивает, как китайский болванчик, официант - безнадежен, не вариант, он наверно альбинос, жиденький весь, похож на актера Бехтерева, маменькин сынок, наверняка маменькин, такие всего боятся..
Рука Ману даже остановилась в воздухе, остановила реплику, и упала на стол. А она симпатичная, полновата чуть-чуть, ровно сколько нужно, и Филипп, и Бо, Костас и Мартина, и мушиные лапки, и мухобойка-ангел быстро подвинулись, уступая место вновь вошедшей, разглядывая ее, хотя всё так же покачивались. Молода, в глазах восторг, ну так это всегда, и еще печаль, явно, лицо тоже кругленькое, но глаза хороши, губы вполоборота пухловаты, приоткрыты, соломинка, мартини, ясно. С ней всё ясно, студентка, если и работает, то недорого, но вряд ли, вон в глазах всё, бедра тяжеловаты явно, но именно так, как надо, принца ищет, богатенького, горят-то как, а нынче и на лягушку согласится, а мне-то зачем..
Но тут всю толпу разметала Мартина - сволочь эта, дрянь, что свалила вчера еще, и нет ее, и видите ли она не переносит телефонов, - разметала мартинина спина, уходящая, как в перемотанном видике - снова, уходящая спина раскачивала бедрами - намеренно, конечно, чтобы хлестнуть его, Мануэля, по носу, Мануэля, что не проронил ни слова, а Костас не знает, что сказать, нет, я говорил с ним, и не дрогнул, но боковым зрением, да, боковым - пляска бедер, муха на стекле, дрянь..
И пока он заказывал, вам еще мартини?, и пересаживался за столик с красным тоже светом, одновременно развязывая бабочку, вот уж фиг тебе, лапка, выпусти мою шею - дышать, тьфу ты, чуть не упал, и говорил незначащее, и она, вика-викуля, успела ощутить, как пустота из живота переехала ниже, вглубь бедер, и они подвинулись тоже, раздались и замечтали всей пустотой внутри, да, давно, ох как давно, неужто сегодня повезет, а он, Ману, разгоняя всю толпу, всех этих филиппов и бо, а о ней лучше не думать, а то взорвусь, заменяя толпу на коротенькое Сейчас, на быстро надвигающуюся эту девушку, разбухающую, точно: пухлые, мокрые, облизнула, нервничает, горят, вздымается, крашеные, поправляет, все ясно - Вика? очень, а я Феликс, старая шутка, глупость, но я пьян, я был пьян и ничего не помнил, был пьян - оба они превратились уже в заговорщиков.
Заговор тлел. Потом занялся. Потом полыхал. Секунды - и всё.
Они спланировали всё за секунды, ни слова не говоря, они уже поднимались по лесенке с подушкой в руках к Павлу, их руки путались, насыпая яд в пирожные, пока Гришка что-то бубнил в соседней, они прятали под тогами кинжалы и нашивали петлю для топора к пальто.. и много чем могло всё кончиться, просто в эти секунды они уже слились, сливались в заговоре, в предощущении этом, горячном - и кинжалов на голом теле, и яда, и дрожащей подушки, и летящей, страшно свистящей красной мухобойки - и страх, что схватят за руку, растащат, казнят - но еще не известно ничего, и это-то и пьянит, соитие и есть. Глаз. Кивков глаз.
..заговор осуществился. Всё как и должно, в ее квартире, дурно пахнущей, извини, у нас две собаки и шесть кошек/ а где ты покупаешь такие рубашки/ я обожаю таких мужчин/ а у тебя/ ты так изголодалась/ не дрожи / ой, а что это у нас.. - всякое Ничего, но необходимое Ничего, ритуал Ничего, как свист, обыкновенный, неизбежный красный свист из хозяйственного. Уже не остановиться, руки ее ласковы, да. И щедры. Да. Нет, лучше так.
В большой прихожей на полу стояло зеркало, зеленоватое от старости, мутное, прислоненным к стене. Вика-викуля думала, что она царевна-лягушка, что он там говорил о лягушках, вокруг валялись куски разбросанной шкурки, шкурок. Лицо ее, царевны-лягушки, плавало, придвигалось в этой восхитительной тине, засасывающей, хлопающей, чмокающей, оно быстро отдалялось, и вновь крупно - ее глаза, а вдалеке - на заднем плане, высоко - его глаза, принца, принца ли, и она всхлипнула, потому что не хотела ни о чем, кроме Сейчас.
Ману, в свою очередь, было ужЕ, становилось уже, в свою очередь (в очередь, сволочи, в очередь, подумал он с ненавистью вдруг) как-то нехорошо. На душе. На душе, блин, ага. Потому что он-то во всех этих звуках, баюкающих, хлопающих, широких, щедрых звуках уже думал о другом, быстром, о том, как его слюна, дикая смесь из кофе, и коньяка, и свежего мартининого дождя, кольнуло, и мяса, и крови, как она, слюна, пузырясь и устремляясь, влетела к ней, вике-викуле, в жаркий ее, влажный рот, как пузырьки радостно расселись там, и влились, и как быстро всходят они там, в чужом, и что с викой-викулей теперь и Бо, и Филипп, и Костас с Мартиной - все, все они расселись там, на жердочках у нее внутри, и слушают хлюпанье, хлопки и всхлипы эти, зачем она так-то, и подумал, что она уже как сестра ему, дочка, и стало совсем нехорошо.. инцест, свист один в ушах, безнадежность

Ночь легла.
Темно-коричневые шторы задернуты, виден лишь кусок неба, и оно черно, как всё. Как темнота - здесь.
Ночь черна сегодня необычайно, ни луны, ни вздоха, она катилась по рельсам темноты, она наползала с востока, там где-то уже зажгла антрацитовые глаза свои Мария, милая она, с удивительными стихами, жаль, так и не вышло ничего, ночь пыхтела уже здесь, в Питере - неподалеку.

Поезд надвигался уже, она знала.

она лежала на боку, Мартина, рука вытянута, протянула, и крутила в руках елочную игрушку. Шарик. Шарик молчал и поблескивал, отражая темноту из-за окна, руку Мартины и смутные глаза ее. В шарике, на искривленном его боку, видно было, как движется смутно, вдалеке, вдоль обнявшего шарик девичьего тела - малюсенькое черное пятно - голова. Голова прикасалась, двигалась вдоль выгнутого ее, распахнутого тела, как у всех Венер и Данай - раскрытого, белого здесь тела. Где плечи. Там. Тут.
В небе - черном - бежали, змеились облака, чуть светлее, чем всё. Клацали где-то вдалеке стрелки, может быть часы, может быть, по команде диспетчера бежали дядьки в ватниках дергать рычаг, чтобы соединились они, рельсы, чтобы змеи струили металл свой, чтобы несли на плечах своих тушу его, металлическую, непреклонную, ту.

Поезд надвигался уже, она знала.

ночь. Дмитрий маялся в Праге, выдумывая себе Мартину, на него из-за стены орала жена, бывшая - пребывшая жена, и он докуривал уже вторую пачку. Собаки лаяли и пробегали, чехи все уже завалились спать, письмо не клеилось. Язык устал его - говорить внутри. Общаться с темнотой.

Издалека, в темноте - поезд был абсолютно гладкий и длинный. Без окон, без всего. Хищное одно тело. Его масса двигалась по невидимым практически рельсам, он пока еще притормаживал, он слаб был пока - в повороте, в разгоне, поезд не умел думать, он умел двигаться. Рельсы напоминали змей, или водоросли, саргассово море, море без берегов, где только попади, и закружат-затанцуют тебя водоросли эти, змеи, пальцы-пальчики вьющиеся..

ночь надвигалась и на Париж, Бо прошла уже под руку с мужчиной под левой аркой на площади Карусель. Четыре коня сверху глянули на нее, Бо обернулась потом, вслед. Вспомнила Дворцовую, и там арку. Загрустила. Всего-то километр еще с Никколо (она звала его Никола, а то и Мыкола, по-русски, но он и не понимал, смешной этот итальяшка, дурак, резвый как жеребец, неужто ты думаешь, я бы стала, будь хоть немного денег.. Скоты, скоты, заманили, облапошили..) Налетел откуда-то сильный ветер, трепанул светлые ее волосы на головке дюймовочкиной, даром что шведка, и что красавица, а дура, дура, шарахнул вбок и понесся вдоль по Тюильри, качая деревья и скульптуры, вздымая остатки снега.
Она опиралась на зонтик, длинный, клетчатый, чуть не с нее ростом. Шла в этот дешевый стриптиз-клуб, где куча тел, и воняет мерзкими духами, и потом, женским потом, и вообще женским - мы все знаем, о чём тут. Да, надо как-то выбираться. Как?.. Ах, Мартинка- Мартинка, и Ману, что ж вы молчите-то совсем? Ну, влипла. Сама виновата.

Поезд.

филипп шел к Техноложке из клуба. Рядом с ним прихрамывал полноватый мужчина, импрессарио какого-то музыкального театра, если не врет. Там и познакомились сегодня, в "69". Ну уж нет, родной, фиг тебе, я сегодня не в духе, я хочу домой. И потом, ты сначала порадуй меня, давай гулять да загуливать, но не сейчас, заставь поверить во все твои байки, закружи, обворожи.. А сейчас хочу домой, домой, в своё тепло. И темно совсем, ни зги не видать. И поздно.

Впереди смутно завиднелось препятствие. Темно совсем, но поезд знал, он шел на автомате. Дорога ныряла в небольшой туннель, его распахнутое жерло чернело еще больше. Сверху, над входом - едва различимо виднелась, она вздымалась над входом - трудно различимая, небольшая скульптура - будто на носу корабля, будто высунутый, поднятый вверх гипсовый язык. Такие и над окнами в Питере тут. Скульптура глядела вниз. И вперед, на приближающийся поезд

а Мартина хотела стать елочной игрушкой, чтобы гореть и радовать вот так, целых сверкающих две недели - всех, а потом чтобы спать себе в коробке на антресолях, в коробке, перетянутой крест-накрест дождиком, вчерашним дождем, крест-накрест, да, обернутая во фланелевую тряпку, в кусок разодранной старой пеленки. Зачем оборачивают их по отдельности? Неужто игрушки там, в темноте, тоже занимаются любовью - на антресолях? Шарики? Соитие? - она усмехнулась. А потом снова, снова - очнуться в пальцах уже, нежных пальцах, что вынимают, и крутят так заботливо, поднимают на уровень глаз - и радуются, а потом.. потом..

Чухх - сказал он, входя.
(Пауза.)
Да - сказала Мартина.

Вчера еще, когда стояла она возле Коровина, стояла, тихо покачиваясь, забывшись, разглядывала дачное, сколько же она простояла, утонув в этом пейзаже? Людей было не много, вначале слышны еще были негромкое шарканье подошв, быстрые хохотки студенток, спешащих, снующих, бубнение экскурсовода, потом и это ушло, стало тепло и глухо. Паркет ушел, люди ушли, отступили, уже чей-то промельк между ней и картиной не замечался, она стояла, покачиваясь, окунувшись в картину, внутрь, в мазки, в проводки кистью, кистью, в шлепки густым маслом, стекающим с кисти по холсту, серому, касающемуся, мелко-плетенному холсту, и вспоминала Бо. Как приходила Бо, как раздевала она Бо в прихожей, а та смеялась и лучилась, и в ванной, и обмирала как она в ее руках, под ее водой, как левой руке хорошо было на ее спине, и левая рука сразу заныла, и Мартина по детской привычке спрятала ее, подняла, выпила, прижалась губами к кисти машинально, с тыльной стороны.
(..если быстро выйти из метро, растолкать в переходе снующих, галдящих, тусующихся, сидящих на корточках, если идти очень быстро, так, что гитары и бубны пестрых этих людей не догонят тебя звуком, и только пожмут плечами вслед: куда же спешить - так вот, если очень быстро выскочить из перехода, пролететь мимо "Европы", тяжелых автомобилей, похожих на гробы, швейцаров, похожих на курящих жуков, автобусов на круглой площади, лавочек с целующимися, толп иностранцев, поскрипывающих костями на выходе из автобуса, в кучки жмущихся, как детсадовцы, мимо клюющих голубей, мимо пшена, что рассыпает эта бабуля (а у самой дома никого, и шесть кошек, и две собаки, и воняет, а соседка уже накатала пятую заяву, как не стыдно, а еще из интеллигентной семьи, врет, точно врет, а саму, небось, муженек колотит по ночам, то-то глаза прячет, клюйте-клюйте, родные, и никогда не поздоровается в лифте, ишь какой), оглянуться на поднявшего руку Пушкина, так ему лучше - полузасыпанным снегом, быстро пробежать через гардероб, залы, залы - то можно успеть увидеть со спины, как подносит руку невысокая черноволосая девушка, подносит к губам, всё это длится, длится очень медленно. Она хрупкая, будто сжавшаяся, голова немного наклонена, черный свитер под горло, джинсы в рост, намокли чуть не до середины икры сзади, видны тяжелые ботинки, они желтые с белыми подпалинами, и еще она похожа на задумавшуюся птицу.)
Олицетворение печали, подумал Ману. Запыхался, остановился в нескольких шагах. Так Пьета держит Христа на коленях.. Тот бородат и свешивается, и он-то неинтересен. Его уже нет. Она - вот кто, она, величавая, горькая, печальная, навсегда теперь. Микеланджело велик, подумал Ману. Не хотел подходить, боялся спугнуть ее, Мартину, и движение это.. Велик, и зря врут, что гомик, хотя да, читал я его стихи, точно гомик, хотя ..хотя, может, всё это пиар.
Девушка, девушка Мартина, Мара, черная задумчивая птица, донесла черное крыло к склоненной щеке, к губам, прижала их ненадолго, не отрывая глаз от картины, не вынимаясь.
От этого незначащего жеста по залам Русского пробежал, пролетел, пронесся ветерок, ветер, разогнался в вихрь, служительницы очнулись и схватились за юбки, вздрогнули картины на стенах, и посетители заоглядывались, откуда свежее это, волнующее вдруг.. Он вылетел, взметнул, налетел, махом обдул Пушкина, а у Пушкина металлические бакенбарды, а Пушкину все нипочем, иностранцы похватались за шляпы и шляпки и сжались еще кучнее, смешал желтое пшено с белым, вертящимся, и голуби туда же, порхнули разом - вверх и в сторону, месить летящий, звенящий, взлетевший, завертевшийся снег крыльями, и лишь старушка у памятника, не вздрогнув, не качнувшись, погрозила куда-то вбок кулаком, беззубый рот ее зашевелился короткой фразой, и усмехнулась, поджала узкие в морщинах глазки, довольно подтягивая уголки платка, что надеты один под другим.
Не видел уже ветер этого всего, утопил уже, замешал весь Питер в белой метели, когда не видно, где верх, где низ, далеко позади черная птица Мартина, а взмах ее летел - нёсся, вздымал чешую кровель на лютеранских кирхах, и били-глотали жабрами вслед кирхи, а он мял купы деревьев и гнал реки, и деревья и реки стонали и набухали, и выскакивали перепуганные бюргеры и прыгали в лодки, а лодки качали-раскачивались бортами на крутых волнах, он вырывал сотни тюльпанов и сбивал струи ссущих в каналы пьяных голландцев, он летел туда, в Париж, к ажурной башне, к башне, крепко вколотившей ноги в ажурных чулках, летел - нёсся к Бо, к переплетенной лаской моей, ажурной, воздушной, трепетной Бо, где же ты, радость моя, Бо, приди-выручи меня отсюда.