Я живу на фабрике Грусти. Это я так ее условно называю, все-таки у меня же не научная статья со всякими формальными заморочками, у меня маленький разговорно-бессмысленно-художественный очерк. На самом деле мы называем ее фабрикой Осени.
Грусть – это существо, которого никто никогда не видел, но все слышали…Это существо живет в моей комнате, ведет нахально-навязчивый образ жизни, питаясь моей надеждой. Никто не видел. Во всяком случае все так говорят. А я видела Грусть. Хочешь, расскажу, как она выглядит? Почему-то мне особенно нравятся ее глаза – глаза цвета влажно-задумчивых туманов. Но это – ночью. Просто так получалось, что она приходила ночью. Почти всегда. Я сидела в мягком кресле, укрывшись теплым вязаным пледом цвета поздних каштанов, смотрела в воздух, сдавленный и непригодный для Надежды воздух моей комнаты. Нет, вглядываться пристально не надо, не надо напрягать глаза. Если хочешь увидеть Грусть, смотри расслабленно, безразлично-равнодушно. Пристально перебирай свои мысли и события прошедшего дня. Тогда она придет. Улыбнется неотчетливой улыбкой, напоминающей мелкий моросящий дождь раннего апреля, и скажет тихо: «Ну, привет». А ты ответишь: «А, снова ты». Но без разочарования, ведь Грусть напоминает мне меня саму, нам есть о чем поговорить, а еще…еще она какая-то светло-прозрачная, печально-святая…На нее больно смотреть, но что-то незабываемо сладкое подмешано в вязкую, зернисто-тяжелую свинцовую боль.
А днем у грусти глаза как лесные озера. Не огромные великолепные водоемы с миловидными зелеными островками и лебедями, а как крошечный пруд, который можно обнаружить лишь в самом сердце какого-нибудь старинного леса, в самой чащобе… Такие водоемы называют умирающими, потому что через два года, а то и раньше, они зарастут травой, потом ветер принесет на их бездыханную плоть семена деревьев, и спустя много лет здесь будет красоваться молодой лес, а возможно, необычайно свежий, дурманящий запахами цветов, ароматный луг, над которым днем будут кружиться мотыльки и пчелы, а в темное время лишь тихое стрекотание ночных насекомых да шелест высоких трав будут тревожить величие угасшего пламени очередного дня.
Итак, как я уже сказала, Грусть появляется из ниоткуда, даже не из воздуха, а откуда-то…трудно описать это ощущение, но чудится, будто она отделяется от тебя. В принципе, обычная Грусть вряд ли может причинить какой-нибудь значительный вред. Пару раз я чуть не умерла из-за нее, но это была не совсем Грусть, это была скорее Депрессия, которая, как известно, гораздо более настойчивая и кровожадная, нежели Грусть. Депрессия часто приносит с собой лезвия, тупые и острые, ржавые и не очень. Приносит и протягивает тебе, а ты словно не ты, принимаешь ее нелепые и уже давно неоригинальные подарки. Грусть приносит на первый взгляд безобидные и иногда даже интересные вещи, такие, как сизая пелена густых облаков, из-за которых несколько дней подряд не видно солнца, или зеркало, в котором лицезреешь собственный взгляд, а потом отворачиваешься, потому что тебя отталкивают твои зрачки, ощущение такое, будто это Грусть на тебя из зеркала смотрит. Вообщем, она имеет удивительную способность воплощаться во всем. В голых стволах померкших деревьев, в покрытых белесым пушком тонких стебельках фиалок на подоконнике, в чашке от зеленого чая, которая уже вторые сутки все так же неизменно стоит на крышке сканера, , в моих собственных ожиданиях. В последний раз Грусть подкинула мне трактат Сенеки с красивым и очень емким названием – «О счастливой жизни». Как я ошибалась! Оказывается, Счастье навещало меня не так часто, как я думала. Я всю свою сознательную жизнь, пусть не очень длинную, но забитую до отказа незваными гостями вроде Грусти или Депрессии, путала Счастье с Наслаждением.
- Что же ты? – воскликнула я, прочитав трактат. – В моем наличии и так недостаток смысла. Хочешь показать, что я и Счастья-то не видела ни разу?
- Нет, - Грусть осторожно завернула папироску с ванильным табаком и засунула ладонь в карман моего пальто, силясь нащупать там зажигалку. – Просто я хочу, чтобы ты знала правду. Зачем лгать самой себе?
- Но Сартр расценивал это как Счастье. Счастье ярко и мимолетно, оно как вспышка, как быстротечный венец феерверка черной южною ночью.
- Тогда чего переживать? – Грусть затянулась, уселась на подоконнник у открытого окна и стала спокойно созерцать любимое мной старое общежитие. – Я просто показала тебе, что есть разные мнения. Во всяком случае, Сенека обосновал теорию логически, а Сартр, как и ты, всего лишь описал то, что чувствует.
- Счастье не может быть стабильным. Стабильность – это удовлетворение, - спорила я .
- Отстань. Ты так не любишь правду. Я никогда не лгу, а ты вечно лжешь сама себе. По мне, так уж лучше врать другим, кому угодно, родственникам и посторонним, друзьям и псевдодрузьям, любимым и врагам, чем обманывать саму себя. По-моему, это глупо. Или ты боишься Боли? Но я-то не виновата, что Правда и Боль к тебе всегда вместе приходят.
- Оставь меня.
Грусть не уходила. Конечно, прогнать ее навсегда из собственной обители, хлопнуть форточкой или дверью за ее спиной – это непросто. Она оставалась сидеть здесь, у меня, склонив голову, наблюдая за тем, как я бью пальцами по клавиатуре, набирая свои дурацкие мысли. Грусть легко проникала даже в символы на экране, даже в названия моих бездарных стихов, она проникала во все, о чем я думала, что я делала, что создавала в то время, как она была рядом.



На фабрике осени…у меня часто мерзли руки из-за отсутствия огня. Здесь вечно падали листья, но листья не были сухими и золотистыми, они были темно-коричневыми и мокрыми, даже подгнившими. Я, кажется, потеряла сознание, словно бесконечно долго падала в глубокую пропасть, а когда очнулась, то оказалось, что я просто спала. Безликий, без роли, безмолвный ночной кошмар. Ты не помнишь, что это такое, что это было, зачем и как, но испытываешь страх и боль, когда просыпаешься. И тебя колотит.
Я поняла, что очнулась от стука в дверь. Резкого, прерывистого. Он несказанно удивил меня. Ко мне приходили гости, самым частым была Грусть, но они никогда не стучались, что дало мне возможность предполагать, что с тем, кто стоит сейчас за моей дверью, я незнакома.
А потом до меня дошло. Вчера вечером Грусть говорила что-то о новом квартиранте, которого заселяют на фабрику осени. На нашей фабрике три этажа и много каридоров, и я не думала, что нового постояльца заселят именно в наш каридор на этаже ноября. До этого здесь жили только Грусть, Боль, Депрессия, Одиночество и я. Мы достаточно неплохо уживались вместе, любили друг друга, но в то же время ненавидели.
Я поднялась и тихим голосом задала вопрос существу за дверью:
- Кто там?
- Откройте, пожалуйста. Я ваша новая соседка. Пришла знакомиться, - голос был негромким, но очень приятным, вызывающим доверие.
Я решительно отодвинула засов, и тяжелая деревянная дверь со скрипом отворилась.
Передо мной стояла красивая женщина лет двадцати пяти. У нее были зеленые глаза и длинные темно-рыжие волосы. По росту она была чуть ниже меня, стройная, кроме того, ей была присуща невообразимая легкость и грация. Женщина улыбнулась лукавой улыбкой:
- Может, пригласите меня войти?
- Да-да, конечно, проходите, - я отошла в сторону, и женщина быстрыми шагами прошла в мою скромную обитель.
- Будем знакомы. Меня зовут Любовь. Именно Любовь. Не люблю, когда меня называют Любой, потому что это имя не отражает моей истинной сущности.
- А я Панфобия.
- Панфобия? Какое интересное имя! Вы боитесь всего?
- Нет, - отрезала я, - Я боюсь остаться непонятой. Боюсь Одиночества, но в то же время люблю его. Боюсь, что когда-нибудь продам душу. Боюсь стать мертвой и ненастоящей. Боюсь, что в один прекрасный день я перестану создавать, перестану писать свои нелепые стишки и рассказики и мне будет не в чем воплотиться. Тогда я умру, но Смерти я не боюсь…
- Достаточно, хватит, - перебила Любовь. – Меня боитесь?
Я смотрела на нее широко открытыми глазами. Меня тянуло к ней, она притягивала к себе, как магнитом. Но в то же время она действительно вызывала у меня страх. Да. Это правда. Я боялась ее. Но это не странно. В последнее время я действительно боюсь всего.
- Да. Боюсь. Потому что ко мне слишком часто приходит Боль. И – посмотрите! Вот, уже и Одиночество сидит на тахте, как у тебя дома. Стоило мне проснуться – оно тут как тут. Мои сожители пока не приносили мне ничего, во всяком случае ничего хорошего. Я вообще не хочу тут жить. Я знаю, что меня никогда не заселят на фабрику весны. Получить там квартиру – это просто нереально. Проще умереть.
- Значит, не боитесь Смерти? – ехидно прошептала Любовь.
- Нет.
- А вы ее хоть раз видели?
- Да. Я много с ней разговаривала и несколько раз даже прикасалась к ней. Кстати, эти прикосновения, то есть соприкосновения ничего не несли в себе, пусть в них не было радости, не было любви, не было надежды, не было света, но! Но в них не было ни печали, ни грусти, ни извечной тоски, которая тоже есть теперь постоянно, живет внутри меня, ведя паразитический образ жизни. Я видела Смерть. Были времена, когда она все время стояла за моей спиной. Я чувствовала ее присутствие, но не хватало мужества обернуться…
- Ой ли? – усмехнулась Любовь.
- Ну ладно. Частично я лгу. Я оборачивалась несколько раз и прикасалась к ней. Но она не взяла меня за руку. К сожалению. Я и сейчас жду момента, когда она придет и станет за спиной, я обернусь, она возьмет меня за руку и уведет туда, где не будет ни фабрики осени, ни фабрики зимы, ни фабрики лета, ни фабрики весны, ни Грусти, ни Одиночества, ни-че-го…
- Что ты привязалась к этой фабрике весны? Я родилась и жила там, ничего особенного. Птицы горланят. Ручьи там всякие. Все ходят и глупо улыбаются то ли самим себе, то ли кому-то еще, - заспорила Любовь.
- Мне интересно хотя бы посмотреть, хоть одним глазком увидеть счастливых…Понимаешь? Да. Что ты можешь понять? Со своим-то легкомыслием, - разочарованно произнесла я.
- Обижаешь, - Любовь погрустнела. – Есть такая дама, Влюбленностью ее зовут. Ты меня с ней сравниваешь, а ведь на самом деле нет ничего общего. Я не легкомысленна. Я серьезней, чем ты думаешь. Просто ты не привыкла. Я ведь родом с фабрики весны.
- Почему ты пришла ко мне?
- Видишь ли, я никогда не прихожу просто так. Значит, ты меня ждала. Ты попросту хотела меня видеть. Мало того, тебе меня не хватало. Вот оно как. Вам меня не хватало, - объяснила Грусть.
- Нам? Кому еще? Ему не хватало? Кто он такой?
- Кто такой он? Он не бог и не весна, он просто человек, такой же слабый и беспомощный, как и ты. Он так же, как и ты, сомневается, чему-то верит, на что-то надеется, так наивно…Единственная проблема: я никак не могу понять, как и чем он живет. Он совершенно непредсказуем.
- А я? – я сама изумилась тому, как удивленно звучал мой голос.
- Ты…Ты живешь на фабрике осени. Ты – типичная квартирантка сего заведения. У тебя есть возможность проникнуть на фабрику весны только во сне, или если ты пригласишь к себе кого-нибудь из психотропных существ. Они носят с собой кипы каталогов с разными жизнерадостными изображениями, можно выбрать любое на свой вкус, например, картинку с фабрикой весны изнутри, и смотреть, смотреть… И кажется, что она настоящая…Живая…А на самом деле это не так.
- А что он?
- А он не такой. Он умеет доходить куда угодно. Он переселяется с фабрики на фабрику, он умеет отвлекаться, он легко знакомиться, легко сходится с сущностями вроде Радости, Света, Смеха…
- Хм, - усмехнулась я. – То есть ты хочешь сказать, что он совершенен, в отличие от меня, да?
- Нет, почему же? У всех нас есть свои слабости. Однако я совсем не хочу говорить о нем. Ведь теперь мы рассматриваем тебя. Ты зависима от своей Грусти, тебе нравятся ее глаза, разумом ты осознешь, что не хочешь видеть ее, но тем не менее, ты любишь ее. Да! Именно так! Ты зависима от своей Депрессии. И не надо говорить, что, дескать, не любишь лезвия. Принимаешь – значит любишь.
- Оставь меня в покое. Ты отвратительна.
- Не обижай. Зря ты так. Я гораздо лучше, чем Грусть, - не согласилась Любовь.
- Вы – почти одно и то же, - я закрыла руками глаза, и все закружилось в голове, мысли улетучились, прозвучал откуда-то справа голос Любви: «Я дарю другие подарки. Будь добра, прими…» И все стало бесцветно-белым. Не было ни мыслей, ни фраз, ничего. Я подумала, что умерла. Это состояние, наверное, длилось секунду, хотя мне казалось, словно время тянется вечность.



Когда я пришла в себя, не было ни комнаты, ни Любви в ее телесном воплощении, ни Одиночества, ни Грусти, ни теплого пледа цвета поздних каштанов. Я находилась в каком-то новом для меня месте. Вокруг – толстые стволы старинных деревьев, небо – темно-фиолетовое, мрачная узкая аллея, усыпанная темно-бронзовыми сухими листьями. Ветер дул несильно, но был холодным. «Что я здесь делаю?» - подумала я. Я знала точно, что была здесь раньше. Все было до боли знакомым. Просто, наверное, когда я присутствовала здесь, был сентябрь и день. Впрочем, все это неважно. Я пошла по аллее, и хотя все кругом выглядело жутко, я не боялась. Впервые за долгое время я поняла, что ничего боюсь, в глубине души я посмеялась над своим нелепым именем. Панфобия. Ха-ха. Какой идиот додумался назвать меня так? Я уж и не знаю. Говорят, что каждый из нас сам выбирает, как себя называть, однако…не помню, откуда у меня это дурацкое имя.
Конец аллеи освещал тусклый свет фонаря. Я сделала несколько шагов и остановилась.
Он стоял спиной ко мне, и я увидела, что он худощавый и достаточно высокого роста. У него были недлинные волосы темного цвета, а рук я не видела. Руки были в карманах.
Я бесшумно сделала шаг, но, видимо, он ощутил мое присутствие и обернулся.
Я заметила, что глаза у него тоже темные…Только вот черт лица не помню совершенно…Вот так, вечно пытаешься с чего-то начать, а…может быть, следовало как раз с конца. Теперь это уже неважно. Мне очень трудно собирать в распухшей памяти мыслеобразы, диковинные ощущения, порожденные его присутствием.
Я помню: ничего особенного. Ничего особенного во внешнем облике. Но меня необычайно тянуло к нему, так, как тянет к себе тихое журчание животворного ручья, который обнаруживаешь непонятно как на энный день пребывания в безводной пустыне.
- Привет, - произнес он.
- Привет, - ответила я. – Кто ты? Что ты здесь делаешь?
- Вот уж не знаю. Я музыкант, иногда меня посещает Вдохновение. Так вот, еще несколько минут назад мы с ним курили в моей комнате, да-да, именно в комнате, при закрытых форточках и дверях. Было слишком душно, я извинился перед товарищем и вышел на балкон. Открыл балконную дверь, а там – этот парк. Вообщем, я хотел вернуться назад. Оглядываюсь, и – оппа! Двери как не было. Пришлось идти гулять. Не знаю, как вернусь домой, но что-то подсказывает мне, что сейчас и здесь я жду тебя, - Он внимательно смотрел на меня, и я заметила, что глаза у него карие, очень красивые, хотя красота для меня – понятие относительное, глубокие, хотя, как правило, голубые и зеленые глаза гораздо глубже, чем карие, необычайно теплые…
- Откуда ты?
- А я временно проживаю в общаге. Есть общага рядом с фабрикой осени, в ней я и живу. Дело в том, что я пока не хочу заселяться ни на одну из фабрик, потому что привязывать себя к какому-то одному месту жительства – чрезвычайно глупо. А ты?
- А я проживаю на фабрике осени, и окна у меня выходят как раз на твое общежитие. Вот, - я уперлась взглядом в землю под ногами.
- Ясно. Интересно, как мы тут очутились? Холодно. А я, как назло, забыл сигареты в общежитии. У тебя что-нибудь есть?
- Да, - ответила я и протянула ему пачку сигарет. – Может, познакомимся?
- А думаешь, стоит? К чему все эти формальности и глупые заморочки вроде имен и извечного вопроса «Как дела?». Мы здесь и сейчас, а потом мы снова разбредемся по своим коридорам, общежитиям и фабрикам. Все мы одиноки. Что-то предвещает мне, что это будет длиться недолго. К чему заполнять это ненужными разговорами о том, что незначимо? Мне, например, твое имя по барабану. У тебя такие глаза. В них любопытно смотреть. С тобой вообще интересно. Что ты дрожишь? Холодно?
- Почему интересно? Я же ничего не говорю.
- Я это чувствую. Что ты чувствуешь?
- Что мне холодно.
- Давай ладонь, - он сел на скамейку и протянул мне руку. Я послушно опустила кисть руки. Мне пришлось сесть рядом, и я почувствовала тепло, которое от него исходило. Какая-то искренность, спокойствие…
Он запусил одну мою ладонь в рукав своего теплого серого свитера, вторую положил на свою и накрыл сверху рукой. Мне было тепло. Он плавно провел пальцами по моему запястью, и в тот момент я почувствовала…удивительное ощущение, которое трудно даже выразить словами, трудно описать. Я чувствовала, как пульсирует венка на его руке. Она слабо стучала под кожей. Я легонько нажала на нее и почувствовала, что он чаще задышал. Его дыхание было бесшумным, поэтому именно почувствовала, а не услышала. От ощущения пульсирующей вены под замерзшими пальцами у меня закружилась голова. Я прикасалась не просто к сосуду, я прикасалась к жизни, эта жизнь сжималась и разжималась, и я поняла, что в ней нахожу смысл. Я чувствовала и биение собственного сердца в такт с веной, и осознала, что больше не смогу жить иначе, не смогу вернуться к Одиночеству, что эта хрупкая жизнь – одна на двоих. Мне стало страшно терять его. Я снова обрела страх и имя, я вновь была Панфобией, все понеслось перед глазами, как бесконечный хоровод образов настоящего и прошлого и черных дыр непонятного будущего, и всего-всего…



Надо мной склонились Грусть и Любовь. Грусть смотрела озадаченно и удивленно, а Любовь – лукаво. Когда я села на постели, Грусть, даже не попрощавшись, растворилась в воздухе, а любовь протянула мне мне стакан с чем-то горячим, что оказалось зеленым чаем с жасмином и лимоном. Извечный жасмин. Извечный лимон. Извечный зеленый чай. Интересно, мне не надоело?
- Ну вот, я о том же, - отозвалась Любовь, - каждое утро ты просыпаешься в восемь часов, пьешь зеленый чай, занимаешься домашними делами, создаешь свои ветхие произведеньица, пьешь зеленый чай, сидишь на подоконнике, глядя на стены общежития, пьешь зеленый чай, лежишь на диване, глядя в потолок, пьешь зеленый чай, общаешься с соседями, пьешь зеленый чай, читаешь Вениамина Блаженного, пьешь зеленый чай, слушаешь Янку или Сашу Непомнящего, пьешь зеленый чай… И все по замкнутому кругу…
- Хочу молока! – воскликнула я и улыбнулась неожиданно для самой себя.
- Вот именно.
…Я сидела в кресле и пила молоко с медом, а Любовь лежала на тахте и читала свежий номер газеты «Новости фабрики осени».
- А скажи, - начала я. – Мы с ним еще увидимся? Хоть когда-нибудь…
- Да. Если он этого захочет. Мне кажется, что ты ему понравилась.
- Правда? – улыбнулась я.
- Да. Но не радуйся заранее. Это еще не значит, что он тебя любит. Я попытаюсь снять комнатку в общежитии, поближе к нему, но это будет непросто.
- Почему?
- Потому что там живут люди, которые стремятся к свободе, к независимости от собственных эмоций и чувств, от любых привязанностей, ибо привязаться к человеку – значит попасть в зависимость от него. Общежитие дарит неналичие собственного постоянного жилища, неопределенность. Но эта неопределенность дает свободу выбора. Хочешь – иди на фабрику весны…или лета…или…
- Понятно. Саша Непомнящий поет о любви как концлагере. Альбом называется «Темные стороны любви».
- Да, - покачала головой Любовь. – Но, поверь, какими бы интенсивно темными не были эти стороны, свет светлых моих сторон затмит все. Те, кто обретают способность видеть этот свет, становятся счастливыми. И не теряют своей свободы. Здесь речь не идет о какой-либо зависимости, потому что такие люди становятся одним целым.
- Покажи мне, что это такое, - попросила я.
- Нет. Я не могу и не хочу. Ты еще не готова. Вы еще не готовы.
- Что же мне остается? – тихо спросила я.
- Жди. Только ждать – таков твой удел. Во всяком случае, пока.


Словно листья, которые послушно и безысходно срываются с веток замерзающих деревьев и тихо опускаются на землю, кружились дни, скопированные, одинаково пустые. Яркий праздник еще не угасших впечатлений подходил к концу, и с каждым днем я чувствовала себя все хуже и хуже. Мне хотелось хоть как-то ощутить его частичку: услышать голос, почувствовать под пальцами его теплую кожу, заглянуть в глаза. Но ничего не менялось. Каждое утро я просыпалась с надеждой, слабой и почти незаметной надеждой на то, что грядущий день принесет мне что-то новое, что-то… хотя бы легкий отблеск, чтобы я знала, что он есть, что он существует на этой земле… Но ничего не было. По вечерам, перед сном, я испытывала разочарование… Все чаще и чаще на чай заходила Боль.
Я знала, что долго не протяну. Я угасала с каждым днем. Любовь тоже болела и чувствовала себя плохо, поэтому мне приходилось заваривать ей крепкий травяной чай с малиной, чтобы она хотя бы держалась на ногах. Раньше я тоже чувствовала всю бессмысленность и нелепость собственного наличия, но я не знала, почему так происходит. Я просто осознавала, что здесь я резервируюсь очень и очень недолго, придумывала бесконечно разные способы отвлечения, и с каждым днем выдумывать способы не думать о Смерти становилось все труднее и труднее. Сейчас я испытывала примерно то же самое, примерно, но, однако, не абсолютно то же. Это было значительно больнее. Просто знаешь, что что-то есть, знаешь, что теперь появился смысл, возможность оправдать присутствие в пелене этой реальности самой себя, но дотянуться не можешь… Иногда знаешь, что ничего нет, что жить нечего, но ищешь, ищешь, ищешь что-то бесконечно, а здесь дошла, обнаружила, смотришь, видишь, что все не зря, но…увы, не можешь дотянуться и прикоснуться к этому смыслу. Это порождает нелюбовь к самой себе, возможно даже ненависть, нежелание принимать саму себя такой, какая я есть, желание что-то кардинально изменить, чтобы стать более ловкой, смышленой, побыстрее выпрямить руку, вытянуть ладонь, сделать шаг вперед и прикоснуться… Любовь часто упрекала меня в том, что я не радуюсь тому, что у меня есть:
- Глупая, радоваться надо, не всем дано любить, а ты…
- Да ну. Уж лучше бы этого не было. Я бы не винила во всем себя, - не соглашалась я. – Наверное, дело во мне. Раньше я никого не винила, просто знала, что есть такой порядок вещей, иными словами, система, иными словами, замкнутый круг, и выбраться из него невозможно. Я уже потеряла всякую надежду обрести смысл, но здесь…
- Что имеем – не храним, потерявши – плачем, - процитировала Любовь.
- Я знаю, что значит этого не иметь, так что не надо спорить со мной и делать из меня набитую дуру. Я знаю, что такое не любить и что такое любить, и я, знаешь ли, могу сравнить. То, что я сейчас испытываю, ничуть не лучше того, что было до этого. И тут, и там – пустота, только там ее было нечем заполнить, а здесь – есть чем, но это что-то тебе недоступно, что обостряет ощущение собственной никчемности. Я не могу. Да, это не в моих силах. Я не могу, несмотря на то, что мне очень хочется.
- Многие бы тебе позавидовали, - заметила Любовь.
- Да что они будут знать об этом! Что они могут знать о тебе! Могут ли они судить с низких ступеней своей теоретичности! – воскликнула я. Во мне закипала злость, я хотела умереть, уйти, уснуть и не проснуться, закрыть глаза и просто не быть, чтобы только не видеть всей бездарности, нелепости, никчемности, ненужности вокруг и внутри себя.
- Кажется, меня звали, - кто-то перебил меня, мы с Любовью обернулись и увидели Депрессию, которая, заходя в мою комнату, тихо прикрывала за собой дверь. – Я посижу здесь, ничего? – ненавязчиво спросила гостья.
- Достала ты уже, - громким шепотом произнесла я. – Надоели вы все. И ты, со своей наигранной наивностью, простотой, безобидностью, - бросила я Любви. – И ты, со своими дурацкими лезвиями! И Одиночество! И Грусть! И Боль! Сколько можно! Нет! Не могу! Не хочу! Заселите меня на фабрику весны! Здесь сумасшедший дом! Здесь какой-то заповедник для никчемных неудачников и плохих борцов за жизнь. Здесь нелепый заповедник неприспособленных! Не хочу! Нет! Позвольте мне только видеть его! Позвольте просто видеть его и слышать его голос! Больше – ничего не надо. Ничего не хочу! Оставьте меня! Хочу пустоты! Хочу уйти! – я забилась в угол за диваном и, уткнувшись подбородком в колени, закрыла лицо ладонями.
Я сидела так какое-то время. Не помню, сколько. Может быть, минут десять, а может, пару часов. Я даже не хотела поднимать голову, потому что поднять ее – значило одно – вновь столкнуться взглядом с Любовью, или с Депрессией, или еще с какой-нибудь фобией, потому что теперь мое существование полностью подтверждало мое имя: я боялась всего.
Когда я выпрямила спину и села ровно, поглядывая на противоположную стену, я не уже не чувствовала ничего. За окном была ночь, ночь коричневато-бардового цвета, потому что только такой неприятный глазам цвет можно увидеть из окон фабрики осени. То ли стекла у нас какие-то особенные, то ли глаза все воспринимают иначе, уж не знаю… Я с тоской вспоминала небо удивительного фиолетового цвета в старинном парке. Теперь оно казалось необыкновенным сном, которого вовсе не было в реальности, который оставался всего лишь сладкой иллюзией, недосягаемой сказкой.
Я поднялась с пола и медленно прошлась по ковру. Я не ощущала ничего. Все сущности словно испарились, в доме царила тишина. Я поняла, где я. Никогда здесь не была, но очень много слышала об этом месте. Это реальность пустоты. Свойство Пустоты в том, что она не объективируется как сущность, она является всем, что тебя окружает, ты словно погружаешься в нее, в ее безразличное равнодушие, и не нуждаешься ни в чем. Ты утрачиваешь способность классифицировать ощущения как приятные и приносящие боль, как смешные и грустные…Для тебя остается только пустота, которой тоже нельзя придумать какие-то характеристики. Когда ты не в ней, то она кажется чем-то страшным и чужеродным, но когда она поглощает тебя, ты вообще перестаешь думать о ней. Ты перестаешь думать и воспринимать вовсе. Лежишь на тахте и смотришь в потолок, и мысль в голове одна: «Потолок белый с черными трещинками, потолок белый с черными трещинками, белый потолок с трещинками черными, белый с черными трещинками потолок, с трещинками черными потолок белый, трещинками потолок белый…»
Скоро я уснула. Я совершенно потеряла ощущение времени и пространства, потеряла себя.