*надоела запись про тортики, болтающаяся сверху.*
когда прорастет трава, которая сейчас только снится, и даже на мраморный пол в темном здании можно будет ступить босиком - все еще в теплой дорожной пыли подошвы ног - тогда я куплю вина и воды и уйду на холм, на холме я буду стоять, раскинув руки, и буду читать-декламировать, громко, вслух, как когда-то кричали строем "люди! идут! по свету!", Уолта Уитмена,
и никто не будет нужен для этого, кроме холма, текста и меня.

это случится, конечно, сразу после того, как я окажусь на бесконечное время в деревне, где можно будет лежать под большим деревом, прячась в тени, и читать Джойса.
и конечно, сразу после того, как я с обрыва увижу рассвет над мостом Золотые Ворота, куда дойду под руку с кем-то, и в кармане у меня будет бутылка токайского, и походка, конечно, Керуака.

черт возьми, оказывается, у меня есть свой Неверлэнд. и никакого Питера Пена не надо.
то-чего-не-будет-никогда.

Чей-то призыв из толпы,

Мой собственный голос, звонкий, решительный, зычный.



Придите, мои дети,

Придите, мои мальчики и девочки, мои женщины, мои домочадцы и близкие,

Органист уже разжигает свой пыл, он уже сыграл прелюдию.



Легкие и бойкие аккорды, я чувствую гул ваших взлетов.

Голову мою так и завертело на шее,

Волнами катится музыка, но не из органа она,

Люди окружают меня, но они не мои домочадцы.



Вечно твердая, неоседающая почва,

Вечно те, что едят и пьют, вечно солнце то вверх, то вниз, вечно воздух, вечно неустанные приливы-отливы.

Вечно я сам и все прочие люди, непостижимые, порочные, живые,

Вечно старый, неизъяснимый вопрос, вечно этот палец с занозой,

Вечно назойливый гик «улю-лю!» — покуда мы не отыщем, где скрылся хитрец, и не вытащим его на расправу,

Вечно любовь, вечно всхлипывающая влага жизни,

Вечно повязка под нижнею челюстью, вечно стол, на котором покойник.



Блуждают то там, то здесь, а глаза прикрыты медяками.

Чтобы голодное брюхо насытить, щедро черпают ложкой мозги,

Покупают билеты на праздник, но на праздник не попадают ни разу,

Большинство пашет, молотит, обливается потом и мякину получает за труд,

А меньшинство, не трудясь, богатеет и требует пшеницу для себя.



Это — город, и я — гражданин,

Что занимает других, то занимает меня,— политика, войны, рынки, газеты и школы,

Мэр, заседания, банки, тарифы, пароходы, заводы, акции, недвижимости, движимости.



Малютки-человечки во множестве прыгают там и здесь в хвостатых пиджачках, в воротничках,

Кто они, я знаю хорошо (нет, они не черви и не блохи),

Я признаю в них моих двойников, самый пошлый и самый ничтожный так же бессмертен, как я,

То, что я делаю и что говорю, то же самое ждет и их,

Всякая мысль, что бьется во мне, бьется точно так же и в них.



Я слишком много говорю о себе,

Эти мои строки всеядны, но других я не должен писать,

Каждого, кто бы он ни был, я хочу заполнить собой целиком

Не рутинные фразы — эта песня моя,

Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел, и все-таки привести еще ближе;

Что эта печатная и переплетенная книга, как не наборщик и типографский мальчишка?

И что эти удачные фотографии, как не ваша жена или друг в ваших объятьях, таких нежных и крепких,

И что этот черный корабль, обитый железом, и его могучие орудия в башнях, как не храбрость капитана и машинистов?

А посуда, и мебель, и угощение в домах — что они, как не хозяин и хозяйка и взгляды их глаз?

И небо там, наверху — оно же и здесь, и над домом соседа, и над домами напротив,

И что такое святые и мудрые, о которых мы читаем в истории, как не ты сам?

И что такое проповеди, богословие, религии, как не бездонный человеческий мозг?

И что есть разум? и что есть любовь? и что есть жизнь?