У метро слепые менестрели - дама и джентельмен, оба неопределимых годов и серой наружности. Установили свою «ионику» – нехитрый хриплый электрический инструмент, да динамики от соседнего ларька запитали. Поют на два голоса, подымают к хмарному небу лица в черных очках. Народ толпиться, слушает замшелые совковые шлягеры. Нет–нет, а и подойдет кто – монетку бросит. А дядьки вон рядом стоят, вот чудно-то – воруют музыку. Мы, русские, зря на цыган яримся – мы и сами все своруем, до чего дотянемся, только волю дай. Вот и стоят они вполоборота, будто и не в кольце слушателей, будто и неинтересно им послушать завывания про пущу, про беловежскую. А в центре круга выплясывают бомжики. И видно, что не для денег – так, для души. Колбасит клошаров. Лица серьезные, комичные в своей гротескной одухотворенности. Пара вальс имитирует, а старичок соло пошёл, ревматичную присядку эдакую. А пакеты свои грязные вечные с какими-то невиданными бомжовскими сокровищами, в серединку аккуратно составили. Вот она – сила привычки, вот она «дыскотэка восьмидесятых». Ох людики, человечики. И жалко вас, всех-всех. И музыкантов слепушат, и танцоров – бомжиков, и толпу жвачно-хлебачную… Жалко вас… с вашим вечным пивом, болтовней про футбол и цены, обрюзгшими вместилищами нетленных сущностей, сентиментальностью и удивительной терпеливостью… Жалко, а что делать, что делать? Только пообещать себе – у меня всё будет совсем–совсем по-другому. И не от сумы да тюрьмы я зарекаюсь, всяко бывает в жизни… Но если и будет что – то совсем не так. Ибо такая смерть - не требует мужества.