В буре без ветра, пряма, упряма,
Идет, расстилая свои шелка,
По черному, небу, по лужам, дама,
В шляпе похожей на облака.

Она собирает оттенки мира,
И пьяный нищий на мостовой,
Ей смотрит в след. Горда, не зрима
Идет царица-городовой.

Она вздремнет на плече банкира,
Плетью закручивающего усы,
И плесенью на головке сыра,
разложит мутные красы.

Она увидит как ныряльщик,
Молясь нырнет под поезда,
Шепнет гребенщиковский мальчик:
"Смотрите, падает звезда!".

И в закоулочке портовом,
Под лязг и чавканье ножей,
Предсмертный хрип раздастся словом
Не для царициных ушей.

Но проходя по перегною,
По чердакам, по куполам,
Она задумчива порою,
Покорна умершим богам.

И мягкой кожи бархатистой,
Не передаст руки тепло,
Котенку с шерсткой серебристой,
Она сквозь вечности стекло.

Не Соломея, в аду же танцует.
Исчезли в пламени сны-окно.
Ей будут сниться львы-поцелуи
И трехсотлетнее боль-вино.

Что нас ждет в конце аллеи, новый мир или ступеньки,
По которым можно будет три мгновения спускаться?
Но возможно только голый, белый свет без всякой тени,
Нас пропустит и проводит, на последний пик горы...

Катилась Виталина
По городу Берлину,
Цан – цан – цан
Выходи один пацан.

Стан Мне смишно

Блаженна простота.
Презренна однозначность,
Чеширского кота покинула прозрачность.
Ты будешь молча петь,
Тебя поделят на.
И вот, тебя, тебя,
Еще тебя положат,
И в узелок свернут,
И вычтут и умножат.
В итоге просто так
Решиться уравненье.
Оно равно нулю.
Они услышат злость
И не услышат мненье.
А платье из фольги
Приложат к королю.
Но будет все в пыли,
Но в зеркале смятенье.

Сегодня ночью умер Бананан (Наш, который Дима). Надо же только теперь. 12 лет назад, когда я пожелала ему смерти, я была уверена, что сила моего желания воплотит его скоро. Я чувствовала тогда на физическом почти уровне, что знаю это. Но вот оно, но только через 12 лет.
Нет радости, нет огорчения, просто светлый осенний день.
Вчера мы легли спать под новым одеялом, под которым всю ночь спали, как под легким теплым снегом с морозными узорами.
А в это время умер Дима. Мой враг. В 34 года. Не знаю каким он был вчера. Но 12 лет назад он был красивым, злым, амбициозным и хитрым, и вобщем не лишенным таланта, сложно сказать в чем. Наверное в манипулировании людьми и в способности рассказывать истории. Светский лев днепропетровской нашей тусовки. Карабах 95 г. Белоснежный блондин в очках в золотой оправе.
Но может быть, вчера он был таким, что груз желания творить зло его уже оставил.
Пусть тогда он спит где-нибудь там, укрывшись облаками, такими же нежными как мое одеяло.
Пока, Димка, увидимся...

Наконец то пишу пост, от которого не могу удержаться. Давно не испытывала достаточного внутреннего толчка чтобы ИХ опоэтизировать.
Вчера встретилась с Т. и И. Не думаю, что нашла специальный предлог. Мне и правда были очень нужны аккумуляторы. Но вот я поднимаюсь по гранитным ступеням и делаю фикс-фокус. В специфике освещения вокзала это окрашено именно в ту секунду каким-то единственно возможным Цветом. Матовая гладкость расширенных зрачков, изменившей цвет волос девочки, из "Интервью с вампиром" перешедшей в этот нейтральный каменный пантеон для продажи билетов на поезд. Алиса Селезнева, ставшая старшим научным сотрудником какого-нибудь НИИ, судя по взгляду и стилю общения. Смотрят на меня в один взгляд. В глазах что-то, что выдает, что им много лет, может быть сотни. Но внешне они не выросли, не повзрослели, остались детьми. Обе бледные, обе смотрят внимательно. Диафрагма, скорость затвора, компенсация экспозиции. Кнопка спуска нажата до половины. В воздухе порхают улыбки как две юных бабочки. Разговор тремя тонкими ручейками журчит по ступенькам, а может по каменистым склонам холма.
Но четыре зрачка, четыре точки возможно отражают что-то, что как бы живет своей жизнью, отдельно, независимо, и очень хочеться верить - свободно. Может я все это придумала. И не было ничего. И меня и вокзала.
Может наконец дам определение, что же такое визуальное письмо.
Это фотография словами.
А именно: портрет, пейзаж, натюрморт, архитектурный ансамбль.