Подружки уже ушли, и когда она решила, что сегодня - нет, ничего не выйдет, и губы, немного помешкав, двинулись на немного сморщенную - там, где перегиб об стакан, соломинку, чтобы допить последний глоток бьянко, вдруг расслышала вика-викуля сзади чей-то голос: "так вот, к ней ангел смерти приходит в образе..", а музыка грянула и заглушила. Она оглянулась.
В этот клуб люди ходили странные, всякая смесь, вика-викуля встречалась тут с подружками иногда. Друзьями - так лучше. Друзьями их трудно было назвать, но ей как-то веселее было думать так.
Подружки уже заканчивали институт, а ей вот не повезло, и вообще не повезло.
Движение головы было не остановить, они уже сложились в трубочку, начали инстинктивно сжиматься - охватить полосатый бело-красный изгиб для последнего глотка, а потом домой, к бабке, хорошо хоть сегодня ее не будет, уехала, повезло же Зинке, ходит хоть и в шубе своей дурацкой голубой, а живот уж почти на носу, повезло ей, своя квартира, и муж, хоть каждый день, а она дура, еще и выделывается.. а бледный мартини начал могучее движение туда, кверху, втягиваемый, разность давлений, тут уже не уйдешь, и соломинка, пока она поворачивала голову и одновременно втягивала глоток, дожидаясь сладко-горьковатого ощущения, переехала в самый угол рта. Тут она его и увидела.

Надоело. И эта живая музыка, меня музыка уже достала, никуда не деться от нее, а тут еше и живая. Кто придумал эту ересь, будто музыка бывает неживой? И как принесло меня сюда, в этот непонятный кабак, да еще и с живой музыкой?!
Горькие его мысли отвлекла муха, что ползла по красному абажуру маленькой лампы. Она остановилась и потирала руки, а Ману думал о Мартине, и о том, куда ж ее черт унес, вряд ли она с тем типом, хотя с ней все может статься. Мысли его были пьяны, их носило, в них были еще Филипп, и Бо, и зачем он обидел вчера Костаса, и эта муха, и Мара, и ботинки ее одновременно, и скобки следов недовложенных тогда, и вся эта толпа паслась одновременно в его голове и покачивалась.
Да, слишком много сегодня, метакса вместе с кофе, и недавний стейк с кровью, и вчерашний поцелуй, свежий, как дождь, хочешь, поцелую тебя, как в дождь, спросила Мартина сначала, и отстранившись немного, посмотрела в глаза, и теперь уже и эта толпа расхаживала в его рту одновременно, пихаясь локтями и смешиваясь в слюну. Слюна кружилась на языке, уже черная от избытка, от изобилия, точь-в-точь, как пузырьки на кофе, что только что принес официант и поставил перед Ману на стол. Да, точно, смешай все цвета - и выйдет черный, или почти, намешал, пора завязывать.
Запахи внутри уже рассвирепели, пьяная толпа в мозгу выделывала пляски, выделывала, и потирала ручки, вот как эта муха на красном абажуре.
Рот Ману открылся, и он сказал что-то машинально.
Они сумасшедшие, эти камикадзе зашоренные, пилот-самолет одновременно, носятся, выделывают всякие антраша и тормозят быстрее всех, и вся жизнь их гадская - полет да поедание крошек, и разнос дряни всякой, и тащатся они от этого, ручки потирают. Мочить их всех..
"..так вот, ангел смерти придет к ней не в черном капюшоне, не с косой, а в образе мухобойки, самой дешевой, из хозяйственного магазина..Или резиновой подошвы обыкновенной домашней тапки.." - расставляя слова и двигая рукой в воздухе, закончил он.

вика-викуля увидела симпатичного господина в черном костюме с красивой - ах, белой сорочкой с заломами, с бабочкой, его голова всклокочена немного, черные волосы, печальные глаза, он говорил только что об ангелах официанту, и как-то вдруг закончил фразу тапками. . А симпатяга, и живот послушался, и поехал вниз, в черное, в давнее, где пустота, а глаза официанта смотрели мимо пьяного, явно пьяного - на стол, он пригнулся, и явно не слышит, он не здесь, а кивает, как китайский болванчик, официант - безнадежен, не вариант, он наверно альбинос, жиденький весь, похож на актера Бехтерева, маменькин сынок, наверняка маменькин, такие всего боятся..
Рука Ману даже остановилась в воздухе, остановила реплику, и упала на стол. А она симпатичная, полновата чуть-чуть, ровно сколько нужно, и Филипп, и Бо, Костас и Мартина, и мушиные лапки, и мухобойка-ангел быстро подвинулись, уступая место вновь вошедшей, разглядывая ее, хотя всё так же покачивались. Молода, в глазах восторг, ну так это всегда, и еще печаль, явно, лицо тоже кругленькое, но глаза хороши, губы вполоборота пухловаты, приоткрыты, соломинка, мартини, ясно. С ней всё ясно, студентка, если и работает, то недорого, но вряд ли, вон в глазах всё, бедра тяжеловаты явно, но именно так, как надо, принца ищет, богатенького, горят-то как, а нынче и на лягушку согласится, а мне-то зачем..
Но тут всю толпу разметала Мартина - сволочь эта, дрянь, что свалила вчера еще, и нет ее, и видите ли она не переносит телефонов, - разметала мартинина спина, уходящая, как в перемотанном видике - снова, уходящая спина раскачивала бедрами - намеренно, конечно, чтобы хлестнуть его, Мануэля, по носу, Мануэля, что не проронил ни слова, а Костас не знает, что сказать, нет, я говорил с ним, и не дрогнул, но боковым зрением, да, боковым - пляска бедер, муха на стекле, дрянь..
И пока он заказывал, вам еще мартини?, и пересаживался за столик с красным тоже светом, одновременно развязывая бабочку, вот уж фиг тебе, лапка, выпусти мою шею - дышать, тьфу ты, чуть не упал, и говорил незначащее, и она, вика-викуля, успела ощутить, как пустота из живота переехала ниже, вглубь бедер, и они подвинулись тоже, раздались и замечтали всей пустотой внутри, да, давно, ох как давно, неужто сегодня повезет, а он, Ману, разгоняя всю толпу, всех этих филиппов и бо, а о ней лучше не думать, а то взорвусь, заменяя толпу на коротенькое Сейчас, на быстро надвигающуюся эту девушку, разбухающую, точно: пухлые, мокрые, облизнула, нервничает, горят, вздымается, крашеные, поправляет, все ясно - Вика? очень, а я Феликс, старая шутка, глупость, но я пьян, я был пьян и ничего не помнил, был пьян - оба они превратились уже в заговорщиков.
Заговор тлел. Потом занялся. Потом полыхал. Секунды - и всё.
Они спланировали всё за секунды, ни слова не говоря, они уже поднимались по лесенке с подушкой в руках к Павлу, их руки путались, насыпая яд в пирожные, пока Гришка что-то бубнил в соседней, они прятали под тогами кинжалы и нашивали петлю для топора к пальто.. и много чем могло всё кончиться, просто в эти секунды они уже слились, сливались в заговоре, в предощущении этом, горячном - и кинжалов на голом теле, и яда, и дрожащей подушки, и летящей, страшно свистящей красной мухобойки - и страх, что схватят за руку, растащат, казнят - но еще не известно ничего, и это-то и пьянит, соитие и есть. Глаз. Кивков глаз.
..заговор осуществился. Всё как и должно, в ее квартире, дурно пахнущей, извини, у нас две собаки и шесть кошек/ а где ты покупаешь такие рубашки/ я обожаю таких мужчин/ а у тебя/ как же я соскучилась/ ты так изголодалась/ не дрожи / ой, а что это у нас.. - всякое Ничего, но необходимое Ничего, ритуал Ничего, как свист, обыкновенный, неизбежный красный свист из хозяйственного. Уже не остановиться, руки ее ласковы, да. И щедры. Да. Нет, лучше так.
В большой прихожей на полу стояло зеркало, зеленоватое от старости, мутное, прислоненным к стене. Вика-викуля думала, что она царевна-лягушка, что он там говорил о лягушках, вокруг валялись куски разбросаноой шкурки, шкурок. Лицо ее, царевны-лягушки, плавало, придвигалось в этой восхитительной тине, засасывающей, хлопающей, чмокающей, оно быстро отдалялось, и вновь крупно - ее глаза, а вдалеке - на заднем плане, высоко - его глаза, принца, принца ли, и она всхлипнула, потому что не хотела ни о чем, кроме Сейчас.
Ману, в свою очередь, было ужЕ, становилось уже, в свою очередь (в очередь, сволочи, в очередь, подумал он с ненавистью вдруг) как-то нехорошо. На душе. На душе, блин, ага. Потому что он-то во всех этих звуках, баюкающих, хлопающих, широких, щедрых звуках уже думал о другом, быстром, о том, как его слюна, дикая смесь из кофе, и коньяка, и свежего мартининого дождя, кольнуло, и мяса, и крови, как она, слюна, пузырясь и устремляясь, влетела к ней, вике-викуле, в жаркий ее, влажный рот, как пузырьки радостно расселись там, и влились, и как быстро всходят они там, в чужом, и что с викой-викулей теперь и Бо, и Филипп, и Костас с Мартиной - все, все они расселись там, на жердочках у нее внутри, и слушают хлюпанье, хлопки и всхлипы эти, зачем она так-то, и подумал, что она уже как сестра ему, дочка, и стало совсем нехорошо.. инцест, свист один в ушах, безнадежность.