Отчего же, Мара, вы столь нелюбезно о матушке своей? - этот вопрос вывернул ее из размышлений.
Сидела с ногами в высоком кресле, поджав-подмяв их под себя, в себя, уткнувшись носом, подбородок вмяв, в нахлобученную на колени длинную джинсовую юбку, узкую в общем-то, но ей нравилось так. Над коленями доктор видел только кусочки глаз исподлобья, их беседа недавно прервалась, и он ждал продолжения.
Она часто приходила к нему в последнее время, и доктор был исключительно рад и приветлив во всякий ее приход. Вот и сейчас перед обоими на маленьком журнальном столе посреди разбросанных игрушечных фитюлек стояли пара фужеров, старинных конечно, какие еще тут могут быть, неясного цвета бутыль темного стекла, горел подсвечник, в воздухе носилось явное тепло. А разговор был немного странным, потому что она привыкла, что обычно говорит сам Вольфензон, и любила слушать больше, чем говорить, а еще Мартине было зябко нынче, и еще она думала об оставленном мальчике. Кристофере. Робине.
Доктор был со странностями, но не пугающими. Вот и сейчас она глядела на его лицо, старое, изрытое знаками препинания, и действительно, там можно было увидеть толпы запятых, точек, а то и всевозможных знаков и значков. Сейчас лицо походило на изящный вопрос, в глазах кувыркались озорные междометия. Он-то знал ее много прежде, чем познакомились. У всех докторов двойная жизнь, и у родителей мартининых, и у него, ничего особенного, и его возбудил ее рассказ, конечно. Доктор весь был как светящееся стекло, он был построен, весь из линз, пирамидок, линзочек. То умел приближаться, то отдалялся и хмурился. Когда же он подглядывал (да-да, у всех у нас скелет в шкафу, у него вот вуайеризм, но это кроме братания близкого со смертью, ну и что, зато именно подглядывание и было его затаённой страстью), то мог будто бы разглядеть колебания ворсинок в бровях ее, или кусочки слюны в углах рта. Он жил напротив окон Ману, в одной из комнат стояла для проформы подзорная цейссовская труба на штативе, и днями, и ночами доктор вглядывался во всё. Во что только можно. Труба вряд ли нужна ему, но - законы жанра!! что делать, он мог и так. Старость, не зря вот и она говорит, что отец ее похож на него, Вольфензона в молодости - такой же седоватый и подтянутый.. Ну да.
Если не говорить сейчас о скачущей эротике воробьев, если не брать в пример почесывающихся цыган в ожидании, если не говорить даже о чудесных, обалденно чудесных, светящеся-чудесных жестах маленьких милых барышень, перекидывающих мяч, а мяч взлетал и пыжил ручки их ветром, или волан, что заостренной головкой тюкался в струны, и взмах загорелого локотка - и глотнувшие, спружинившие они - бросали со смехом подружке, или девочек, нанизывающихся ногами на черно-белые мелом рисованные классики - более всего занимала доктора Мартина, дом ее.
Прежние жильцы были скучны, они рано ложились, они рано вставали, они жили за плотными гардинами, и всё, что видно иногда - дым в кухне от блинов. или чего еще там. Майка - он, сорочка, нечесанные жесты - она, оттянутые треники, водка по пятницам, слишком уж очевидно всё, и дети - двое, и оба явные .. ну, явные, что уж тут.
Мартина же была ему как ветер. Да, именно так. Когда сидела недвижно перед луной, когда любил ее Ману, когда они все ложились рядом, и свет соглашался прилечь рядом и зажмуриться, или когда прибегала Бо, когда девчонки, схватившись за руки, кружились по комнате, или валяясь на полу, выделывали ногами всякие штуки под потолком - параллельно и рядом - чепуха вроде бы, но доктор знал. Он знал почти всё. И про Ману. И про всех почти там. Она не знала ничего почти. Он - знал.
В комнате было и вправду тепло, ее стены - шершавые, ноздреватые, изрытые точками, будто глина, доктор любил слово терракота, ему нравилось, немного грассируя, произносить это облегающее словечко, и он действительно был поклонником глины и всяческих вещичек. Невозможно было сосчитать всяческие мелочи в его доме, и сколько их всего - и он, наверно, не знал. И дом был какой-то огромный, они кочевали из комнаты в комнату, в одной из них - большом кинозале - доктор Вольфензон крутил ей кино, черно-белое, всегда старое, а она сидела на диванчике, или прилегала, а он иногда подсаживался к роялю и делал вид, что он тапер. Время ехало назад, акробатки кувыркались в странных купальниках и кидали друг дружке мячик, и быстро-быстро выскакивали на песок арены - и МАра грезила о бывшем, или бывавшем, а доктор вглядывался в нее стеклышками души своей - и играл. Душа ее порхала рядом с пылинками в киношном луче, а уж доктор-то всё знал про души. И вглядывался.
Они подружились с некоторых пор, Мартине было легко с ним, ему тоже, оба смеялись над чудовищностью этой странной дружбы, потому что дружб вообще не бывает.
А сейчас - до заданного вопроса, Мара вспоминала о матери, и про игру в поезд. Как поезд вбегал, и, добежав до стены, стенки, препятствия, удивлялся - и отползал, и снова набрав разгон, тыкался, пытаясь крутолобо, красноглазо - сплющить стенку, а та прогибалась - и не давалась, а поезд менял кривизну вагонов, и раскрывал рот свой, кричал плоско и сильно - и всё тут. Еще она думала об отце, и вопрос Вольфензона заставил гуляющую Мару взять себя в руки и, немного покачав, докачав хорошее в ней у себя же на руках - втиснуть в сидящее покачивающееся тело в коленках.
Сейчас доктор прямиком гнал Мартину к убийству, она еще об этом и не догадывалась, и всё шло своим чередом. Всё впереди.