От автора

Это маленькая повесть, отчасти - только отчасти - автобиографическая. На самом деле все было не так, не тогда и не с теми. Ради нее, собственно, я и завел дневник. Сейчас я собрал всю повесть в одну запись - так удобнее читать.

***

Пока ребята хлопали, а профессор Константинов собирал бумаги, Гена потащил Алика на сцену.
– Товарищ профессор, – сказал он, сильно волнуясь, – вот мы с другом очень любим математику, на всех олимпиадах побеждаем, так как вы думаете – стоит нам поступать в МГУ или бесполезно?
– Чему равняется седьмая производная от е в степени икс, знаете?
– Е в степени икс, конечно, – обиделся Гена.
– А родственников евреев у вас нет?
– Нет, что вы, – Гена обиделся еще больше.
– Что ж, – изрек профессор Константинов, – тогда можете попробовать. Имеете, так сказать, шанс.
– Вот видишь, – Гена победно обернулся к другу.
Друга не было.
Алик Апштейн нашелся только через час. Он сидел на лестнице и горько плакал. Мало того, что у него были родственники евреи. У него не было никаких других родственников.

В следующий раз друзья встретились у ног Ломоносова.
– Ну, как ты? – спросил Алик.
– Нормально, четверка.
Гена не спросил "Как ты?". Распухший нос и красные глаза Алика уже ответили на этот вопрос.
– Как тебя? – спросил Гена.
– Как всех. Дали четыре гроба. Три я решил, а на четвертом срезался.
– И куда ты теперь?
– Из Москвы не уеду. Пойду в самый паршивый вуз, какой найду. В свиную и козлиную промышленность.
– Не попадешь, – сказал Гена. – Туда знаешь какой конкурс? Мяса всем хочется. Иди лучше в железнодорожный. На стрелочника.

Примерно в это же время Герман Сопелов склонился к киоску Мосгорсправки.
– Привет, бабуля! – сказал он весело. – Как здоровье? Ревматизм не беспокоит?
Бабуля, которой не было и пятидесяти, слегка оторопела.
– Погодка нынче хорошая, верно? – продолжал Сопелов. – Для сенокоса в самый раз.
– Вам чего, молодой человек? – обрела наконец голос бабуля.
– А институт.
– Какой?
– Да любой. Я их не шибко различаю, институты-то.
Бабуля написала на клочке бумаги: "Трамвай N 19, до остановки "Институт".

Примерно в это же время Лера Баер взяла в руки справочник для поступающих в вузы и сказала:
– Дик, голос!
Дик, которому давно хотелось гулять, пролаял пятнадцать раз подряд. Потом, после паузы, еще четыре раза.
Четвертая строчка на пятнадцатой странице гласила: "...тут инженеров транспорта".

Примерно в это же время Яша Шпонкин лежал на ялтинском пляже. Голова его покоилась на коленях девушки.
– Ты уедешь, Шпоночка, и забудешь меня, – говорила девушка. – А я буду долго и горько плакать.
– Ну что ты, милая. Разве можно забыть всё, что у нас было. Разве можно забыть твои глаза, твои губы, твои волосы, твои... Я буду приезжать каждое воскресенье.
– Ну да, – сказала девушка, – денег не напасешься.
– А я поступлю в железнодорожный, там билеты бесплатные. Представляешь, я приеду в форме, с золотыми галунами, мы пройдем с тобой по улице, все будут на нас оглядываться, а военные станут отдавать мне честь.
– Ну да, – сказала девушка, – Люське ты то же самое говорил.
И уста их слились в поцелуе.

Примерно в это же время Лена Лецкая, выходя из бакинской синагоги, услышала за спиной загадочную фразу:
– А гой – иди в любой, а ид – иди в МИИТ.
"Интересно, что такое миит? – подумала Лена. – Наверное, что-то на иврите. Спрошу у папы."

Примерно в это же время спор между супругами Цирюльник разгорелся с новой силой.
– Только литература! – твердил папа. – Девочка талантлива, это же видно невооруженным глазом. Ее почти напечатали в "Пионере".
– Только математика! – возражала мама. – Она считает сдачу быстрее кассирши. Это тоже талант, его нельзя зарывать в землю.
– Что она будет делать в математике с ее носом? – настаивал папа. – Ты посмотри, Михеев уже член-корр, Дубасов – чугунная задница – профессор, а я прозябаю в ассистентах. Ты и ей того же желаешь?
– А в литературе лучше? – не сдавалась мама. – Страшно сказать, какие бездари печатаются, а я двадцать лет торчу в отделе писем. Нет, только математика!
– Только литература!
Магнитофон у Юли был старенький. Он очень старался, но перекричать родителей не мог. Поэтому Юля свистнула Ляпу и вышла во двор. Там прогуливал свою таксу сосед Автостопов, доцент МИИТа. Вопрос был решен.

Волею судьбы все они оказались в одной группе.

***

– На высоких берегах Синая
часовые Родины стоят, –
пел Шпонкин. Остальные подтягивали. Лера и Юля беседовали, забившись в уголок кровати.
– Юль, никак не пойму, зачем ты, москвичка, таскаешься каждый вечер в наше общежитие? Влюбилась, что ли, в кого-нибудь?
– Может, и влюбилась.
– Так не в кого же. Герман – дубина деревенская, Яшка – шут, Алик вообще недоделанный какой-то.
Юля загадочно улыбнулась.
– Нашла в кого. Посмотри на меня, – и щелкнула фотовспышкой. – В понедельник карточки принесу.
– По родной земле ближневосточной
броневой еврейский батальон...
– Лер, а ты читала "Унесенных ветром"?
– Нет.
– Я дам. Я четыре раза перечитывала – так здорово.
Надо заметить, что знаменитый роман покорил Юлю Цирюльник с первой фразы. Фраза эта такая: "Скарлет О'Хара не была красавицей".
– Эх, три танкиста, Хаим-пулеметчик,
экипаж машины боевой!

***

В аудитории остались двое: доцент Автостопов и Лера Баер.
– Приступим, – сказал доцент. – Какой у вас билет?
– Определитель матрицы.
– Отвечайте.
Лера вздохнула и довольно бодро произнесла:
– Определитель матрицы равняется.
Как мы помним, Скарлет О'Хара не была красавицей. Лера Баер, наоборот, была. Но это не помешало ей вместо матанализа всю ночь читать "Унесенных ветром". Сейчас ветер, кажется, уносил ее стипендию.
– Так и будем молчать? – спросил Автостопов, рассеянно поглядывая на Лерины круглые коленки. Мини в тот период почти не носили, так что зрелище было не частое.
Перехватив взгляд экзаменатора, Лера слегка поерзала на стуле. Край юбки пополз вверх, открывая взору новые горизонты.
– Лучше, гораздо лучше, – оживился доцент. – Вы проявляете редкую сообразительность. Тройка вам, можно сказать, обеспечена. Но, я думаю, мы на этом не остановимся?
Лера закинула ногу на ногу. Юбка задралась почти до ватерлинии. Вспотевший доцент уже не поднимал глаз и даже начал было некое движение рукой, но не решился его закончить.
– М-да... – прохрипел он через несколько очень долгих минут. – Поразительная красота и стройность... гм, изложения. Но мне хотелось бы, чтобы вы постарались еще несколько повысить уровень... гм, ваших знаний.
– Нет уж, – сказала Лера, вставая, – хорошенького понемножку.
Все уже разошлись, только Юля ждала ее у дверей да Алик маячил где-то вдали, как всегда стесняясь подойти поближе. Лера показала им на пальцах четверку, прошла в туалет и тщательно-тщательно вымыла лицо и руки.

Вечером к ней забежала Валя Звонкова, смазливая дурочка из параллельной группы.
– Лерунчик, тут вот какое дело, – затараторила она с порога. – У нас завтра экзамен по Автостопову, а я ни в глаз ногой.
– Ни в зуб.
– Ни в зуб, ни в глаз, ни в ухо, ни в брюхо. Вот я и подумала... Ты не одолжишь мне свою юбку?

***

– Бабушка, – сказал Алик в десятый раз, – Баер не еврейка, она русская.
– Что ты мне говоришь? Как она может быть русской с такой фамилией?
– У нее дед был немец.
– А настоящие еврейки у вас есть?
– Есть, Лецкая и Цирюльник.
– Цирюльник – это же мальчик?
– Нет, это девочка.
– Какая, хорошенькая?
– Страшненькая.
– Ничего, – вмешался дедушка, – жить не с лицом, а с человеком.
– Перестаньте меня сватать! – взмолился Алик. – Дайте хотя бы кончить институт.
– Не хочу жениться, хочу учиться, – передразнил дедушка. – Кому ты нужен холостой в наших Ганцевичах? Тут же ни одной еврейской семьи не осталось, все уехали.
– А что, обязательно на еврейке?
– Если не хочешь, чтобы тебя при разводе обозвали жидовской мордой – обязательно, – отрезал дедушка.
– Не переживай, сынок, – сказала бабушка, – немцы – почти те же евреи. Когда мы жили в эвакуации под Саратовом, у нас свинья была немецкая. Золото, а не свинья!

***

Новый год встречали у Юли на даче.
– Любить – это значит в глубь двора! – выкрикнул Шпонкин, на секунду появляясь на пороге.
Алик отмахнулся от него топором и снова углубился в размышления.
"Значит, если Сопелов напьется и вырубится, а Яша пристанет к Лецкой, а она ему не откажет, а Юля... Что Юля? Ну допустим, Юля будет спать как убитая. Хотя с чего это? И где? Вдруг вместе с Лерой? Да, это тебе не бином Ньютона. Стало быть, Германа спаиваем, Яше намекаем про Лену, ей соответственно про него, а Юле... Черт бы ее побрал!"
Поленница росла, а решение всё не приходило.

Трещала печь. Дед Мороз Шпонкин вместе со Снегурочкой Баер вручал подарки. Девочкам – книги, себе – струны для гитары, Герману – бутылку плодовоягодного с надписью "Коньяк Сопеловский". Подошла очередь Алика. Яша вдруг отозвал Леру в сторону и зашептался с ней. Потом с кислой улыбкой объявил:
– Дорогой наш институтский гений Альберт Апштейн! Ты сегодня так замечательно колол дрова, что мы решили тебе подарить...
– Неужели топор? – перебил Алик.
– Что топор! Топор ты всегда найдешь. Наш подарок гораздо ценнее, – и протянул Алику два березовых полешка.

Среди ночи Алик проснулся от стука в ухо. Он лежал на полу под лестницей, ухо касалось стенки, в стенку стучали. Вслед за стуком послышался девичий шепот:
– Иди сюда, мой хороший. Не бойся, все спят.
Пока Алик выпутывался из спальника, кто-то перешагнул через него. За стеной заскрипели пружины.
– Осторожней, – шептала девушка. – Ворочаешься как медведь. И сика как у медведя.
– "Сика", – передразнил приглушенный бас Сопелова. – У нас говорят – елда.
– Глупенький ты мой мишка!
Алик перекатился на другой бок и уткнулся в другую стенку. За ней тоже не спали. Над ухом раздался насмешливый шепоток Леры Баер:
– Посмотреть? А потом что? Потрогать? А потом?
Кто и что ей отвечал, было не слышно. Потом Лера зашептала уже гораздо мягче:
– Детка, я тебя тоже очень люблю. Но днем. А сейчас повернись на бочок, закрой глазки и спи.
Споткнувшись о мертвецки пьяного Шпонкина, Алик выполз на террасу, нащупал какую-то бутылку и припал к горлышку губами.

Утром он в первый и последний раз в жизни проснулся в луже собственной блевотины. Участок сверкал свежевыпавшим снегом. Сопелов, пыхтя, катал огромные снежные шары, а Лена Лецкая лепила из них смешных зверюшек. У нее был хороший вкус и ловкие руки.

***

Объявление было забавное:
"Шоу-семинар "Школа общения". Ведет врач-психотерапевт, лауреат международных конкурсов Анатолий Кишкевич."
Конечно, собралась половина курса.
– Итак, – сказал Кишкевич, – общение бывает вербальное и невербальное.
Сопелов заржал. Лена дернула его за рукав.
– Вы ошибаетесь, молодой человек. Это всего лишь значит – словесное и бессловесное. Сейчас мы будем учиться невербальному общению. Разбейтесь на пары – кто как сидит, возьмитесь за руки и смотрите друг другу в глаза.
Держа за руки Валю Звонкову, Алик одним глазом смотрел на нее, а другим – на Леру Баер, которая играла в гляделки со Шпонкиным. Заканчивался пятый курс, возможностей для решительного объяснения оставалось всё меньше.

На следующем семинаре Алик подгадал сесть рядом с Лерой. Но когда народ разбился на пары, с другой стороны в нее вцепилась Юля. Обнаружив вместо пары тройку, Кишкевич оценивающе оглядел коренника, слегка оживился и объявил:
– Играем в раба и хозяина. Господа приказывают, рабы повинуются. Ради соблюдения четности я тоже участвую.
И забрал Леру себе.
Левая рука Алика и правая Юлина, повисев в воздухе, нерешительно соединились.
Вокруг началась катавасия. Рабы полезли под стулья, закукарекали, запрыгали на одной ножке – на большее у хозяев не хватало воображения.
Юля сидела, втянув голову в плечи. Мучить ее было жалко, молчать – скучно.
– Ты Шехерезада, – сказал Алик. – Рассказывай.
– Что?
– Неважно. Что-нибудь говори.
– Не знаю, что говорить, не знаю, что говорить, не знаю, что говорить ...
– Не повторяться!
Юля помолчала, собираясь с мыслями.
– Ты хороший парень. Ты мне даже немного нравишься. Не смотри с такой тоской на Лерку. Этот Кишкевич не первый. Двухсотый или двухтысячный. Ну почему так несправедливо? Я ведь не хуже ее, просто у меня длиннее нос, а у нее ноги.
– Меняемся ролями! – возгласил терапевт-затейник.
– Приказывай, – сказал Алик.
После нескольких неудачных попыток заговорить Юля выдохнула:
– Поцелуй меня!
И зажмурилась.
Алик склонился к ней и тоже закрыл глаза. Странное какое-то ощущение на губах. И запах странный: не духи, не еда, не пот, не мыло, непонятно что.
Когда Юля наконец оттолкнула его голову, он отдышался и проговорил:
– А что, не так уж противно. Повторим?

***

Алик взял очередную миску, мазнул ее мыльной тряпкой и бросил через плечо. Миска перелетела кухню и шлепнулась в бак, где уже мокли сотни три ее подружек.
В окно всунулась небритая физиономия, явно татарская.
– Привет, земляк. До дембеля далеко?
– Два месяца, – ответил Алик.
– Два месяца – и сам посуду моешь?
– Так ведь отслужил всего неделю.
– Врешь, земляк, – обиделся татарин. – У нас так не бывает.
Он был не прав. У нас бывает по-всякому, в том числе и так. Называется – военные сборы студентов.

На присягу разрешалось пригласить маму, жену или любимую девушку. В часть, затерянную в глухих муромских лесах, добрались два десятка мам и одна девушка – Юля Цирюльник. Когда ребята поняли, к кому она приехала, слава Алика как худшего солдата на курсе сильно поблекла.

В Муроме лил дождь, и во всем городе не было ни одной открытой двери. Алик и Юля сидели в зале ожидания и без конца целовались, а остальные пассажиры смотрели на них – больше смотреть было не на что.
– Вот бесстыжие, – сказала какая-то бабка на четвертом часу непрерывного наблюдения. – А теперь выеби ее здесь, – и сплюнула на пол.
Бедные влюбленные вздрогнули и еще крепче прижались друг к другу.

***

Около пяти утра Юля сказала:
– Давай еще раз попробуем.
И через минуту:
– Не надо, перестань. Больно.
Она откинула одеяло и села, обняв колени – жалкий бройлерный цыпленок в синих пупырышках, с лопатками, похожими на крылья. И вдруг захохотала, и запрыгала на постели, и закричала восторженно:
– Алька! Смотри! Смотри! Люблю тебя! Солнышко! Милый!
На простыне, в самой середине, расплывалось бурое пятнышко с пятак величиной.
Юлины родители за стеной посмотрели на часы и дружно вздохнули.
Алик скатился на пол и выдернул из-под скачущей Юли простыню.
Но было поздно. На голубой обивке дивана осталось пятнышко величиной с копейку.

***

Прошли годы. Пятнышко выгорело, но не исчезло.
– Пожалуйста, не надо туда, – просила Юля, удерживая мужа за уши. – Вдруг Сонька проснется и увидит папу где-то внизу – что она подумает?
– А если она увидит папу на маме, ей будет легче?
– Про это я ей объясняла, – сказала Юля.

Но проснулась не Сонька, а Санька. Алику пришлось сажать ее на горшок и поить из бутылочки. Когда он вернулся, Юля еще хранила тепло очага. Они начали с того места, на котором остановились, и двинулись по проторенной дорожке.
– Я хочу... – зашептала Юля у самой вершины, – я хочу... развестись с тобой...
– Зачем?
– Чтобы выйти... за тебя замуж... еще раз... и еще раз!.. и еще раз!!!

***

Юля заплакала.
– Как ты мог? Два часа! Хоть бы позвонил. Я тут кручусь одна, как буги-вуги. Что ты в ней нашел? Курва болотная. Не прикасайся ко мне! Предатель! Девчонки спрашивают, где папа, а ты... Уходи от нас, без тебя справимся. Ты мне больше не муж.
Алик ушел в ванную и стал думать. Сперва ничего не получалось, но потом в мозгу что-то щелкнуло. Собака, подумал он. Собака не сравнивает, она просто любит. Видеть хозяйку и служить ей – это для нее и есть счастье. Поэтому собаками дорожат больше, чем мужьями. И прощают им увлечение хорошенькими собачками.
Алик вернулся в кухню и ткнулся носом в Юлины колени. И заскулил тихонечко.
– Ты пойми, я так вымоталась, – сказала Юля. – Продуктов не достать, обои отклеиваются, тараканы опять завелись. Санька капризничает, Сонька никак не выздоравливает. И еще эта врачиха дурацкая. Я ей, видите ли, срываю план по прививкам.
– Хочешь, я ее покусаю?
– Не надо, тебя посадят на цепь, – Юля потрепала его за ухом.– Пойдем лучше спать. Ты умеешь по-собачьи?
– Попробую, – сказал Алик.

***

Как ни странно, прощание получилось веселым – ведь столько лет не виделись.
– Ну, Герка, держись! Будешь теперь реб Сапелзон. Ермолку не забыл?
– Гер, а там ведь тебе сразу... это самое. Может, передумаешь?
– А он уже, – брякнула Лена и покраснела.
А Герман невозмутимо пояснил:
– Нашли тут один кооператив. По объявлению. “Если вы собираетесь в Израиль и хотите всё лишнее оставить на Родине...”
– Что от Шпонкина слышно?
– Всё то же. В Бруклине. Желтый король. Второй медальон купил. Развелся опять.
Лера Баер встала с бокалом в руках. Все примолкли. У нее было потрясающе красивое платье.
– Ребята, давайте выпьем. За то, чтобы одни не пожалели, что уехали, а другие не пожалели, что остались.
– Золотые слова, Лерунь! Сама-то когда?
– Не знаю, Толик пока не хочет. Здесь он звезда, а там кто? Шарлатан без диплома.
– А помнишь, он у нас семинары вел? Потеха!
– Алик, Юля, а вы?
– Нам и тут хорошо.
– Да вы что, ребятки! В окно посмотрите. Здесь же бардак. Здесь никогда ничего не будет.
– Это смешно, – сказал Алик, – но мы дети русской культуры. Я тут каждое слово знаю – откуда оно, что значит и что раньше значило. Дело не в Толстом – Толстого можно и там читать, а мы и тут не читаем, – а вот... ну хотя бы юмор. Как можно жить, не понимая шуток?
– Это смешно, – сказал Алик, – но вдруг лет через сто Америка погибнет от СПИДа, а Израиль – от какого-нибудь Саддама. А евреи останутся, потому что я остался в России. Хороший хозяин никогда не хранит все яйца в одной корзине.
– Это смешно, – сказал Алик, – но если все хорошие люди уедут, а останутся дураки и сволочи, то потом нам из той же Америки придется с ними воевать.
А Юля сказала:
– Я Соньку записала в рисовальную студию – совсем рядом, только дорогу перейти. А в понедельник мы идем на Никитиных. А вчера на углу лимоны давали, почти без очереди. Лен, я поставлю еще чайник?


***

– У тебя совесть есть? – спросил Алик. – Два часа. На улице, между прочим, темно и маньяки.
– Ничего, на меня не позарятся. Могу я раз в жизни поболтать с любимой подругой?
– А позавчера? Или это было в другой жизни?
Юля застенчиво улыбнулась.
– Так странно... Мы ведь даже не перезванивались. А теперь нахлынуло. Действительно день без нее – как целая жизнь.
– Влюбилась моя девочка.
– Ревнуешь?
– Нет, беспокоюсь за тебя. Вы Кишкевичу еще не надоели?
– Я его ни разу не видела. Не понимаю, чего беспокоиться. Что со мной может случиться?
– Вот Сонька вырастет, начнет пропадать по ночам, тогда поймешь. Мойся и живо в постель.

– Еще... Ой, классно как!.. Да что с тобой сегодня... Ой, мамочка!
– Не ори.
– Сам не ори. Ай!
– Уй!
– Аль!
– Юль!
Хором: – Ух, всегда бы так!
Отдышались. Юля, медленно:
– А сказать, почему, когда я прихожу от нее, ты как с цепи срываешься?
– Это ты как с цепи.
– Нет, ты. Сказать? Потому что я пахну ее духами.
– Нет!
– Да.
Еще отдышались. Алик, медленно:
– Хорошо. Допустим, поэтому. И что? Тебе хуже?
– Вообще-то да.
– Тебе не нравится , что сейчас было?
– Нравится.
– Очень нравится?
– Очень-очень!
– Тогда держись крепче.

***

– Извини за вторжение, – сказал Алик, – но тебе передача.
– Проходи, – Лера была в банном халате и с тюрбаном из полотенца. – Пирожки, повидло и письмо, полное слёз. Так?
– Наверно.
– Если бы я всё это не выбрасывала, давно потеряла бы и фигуру, и мозги. Как ты с ней только живешь?
– Лучше многих.
– Располагайся, бери из бара что хочешь. А я пока посушусь и оденусь.
Алик послушно отвернулся и завел светскую беседу:
– Шпонкин когда-то говорил, что счастье – это сидеть в мягком кресле, досушивать волосы после ванны, пить холодную фанту и слушать “Пинк Флоид” .
– Сейчас он всё это имеет.
– Кроме волос.
– Да, – произнесла Лера, думая явно не о Шпонкине, – после нашей общаги нетрудно было спутать комфорт со счастьем. Помнишь душ имени Карбышева? Кто-то вечно выбивал форточку. По-моему, чтобы подглядывать.
– Стыдно признаться, но я тоже подглядывал. Мечтал увидеть тебя.
– И как?
– Один раз что-то увидел, но так и не понял, ты это или нет.
– Чего ты молчал столько времени, дурачок? Пять лет ходил за мной и молчал.
– Ты всегда была такая... не про меня. Вот с Юлькой мы ровня.
– Тоже мне, ровня. Ты лучше в тысячу раз. Знаешь, как я ей завидую.
– Ты? С таким мужем?
– Каким – таким?
– Ну... он профессионал все-таки. Настройщик душ и наладчик счастья.
– Думаешь, если ты вышла замуж за повара, он будет дома готовить? Черта с два. Будет приходить и критиковать то, что ты сготовила. Я одета, можешь наконец оторваться от зеркала.
Алик покраснел и провалился сквозь землю.



***

Юля подозрительно долго не выходила из ванной. Алик подкрался и рванул дверь. Так и есть, красится.
– Опять?
– Ну Алинька, ну последний раз... Они улетают сегодня, я ее больше месяца не увижу.
– У ребенка тридцать восемь и три. Ты мать или девка гулящая?
Юля даже не обиделась. Продолжала лепетать, уговаривая.
– А кто заберет Соньку из студии? – сдался Алик.
– Я сейчас! Я быстренько, одна нога здесь, другая там.
Она заметалась по прихожей и уже с площадки крикнула:
– Я тебя все-таки люблю!

Часа через три терпение у Алика лопнуло. На всякий случай привязав младшую дочь к кровати, он пошел посмотреть, не плачет ли старшая среди мольбертов.
Толпа уже разошлась. Остались два гаишника и трясущийся шофер, без конца повторявший: “А я что? Она сама выскочила”.
И бурое пятно на асфальте.

***

Облизываясь и вытирая о халат руки, появился патологоанатом.
– Чем болела покойная?
– Она не от болезни...
– Знаю. Я спрашиваю, чем она болела.
– У нее был порок сердца, – вдруг сказал Алик.
Тесть посмотрел на него с изумлением.
– Порок сердца, – повторил Алик, – эмфизема легких, цирроз печени и этот... камни в почках. Хрен вы что с нее поимеете.

Катафалка не нашлось – точнее, Алик не догадался дать взятку агенту. Юлю везли в обитом жестью фургоне, в таких перевозят мясо. В кромешной темноте Алик стоял на коленях перед гробом и на поворотах придерживал Юлю, чтобы не выпала. И иногда целовал – просто так.

***

– Зачем ты пришла? – спросил Алик. – Тебя нет, я же знаю.
– Соскучилась, – просто ответила Юля.
На ней была короткая маечка – и больше ничего. Когда-то она любила разгуливать по дому в таком виде.
– И ты, вижу, соскучился. Ну, иди ко мне.

Всё еще блаженно улыбаясь, Алик открыл глаза и оглядел комнату. Сонька и Санька спали, как всегда уткнувшись носами друг в друга. Они теперь не расставались ни на минуту, как сиамские близнецы. По двору проехала машина, фары осветили Юлину фотографию на стене.
"Она обещала приходить еще, – вспомнил Алик. – Жизнь продолжается".
Он встал и пошел варить кашу.

1983, 1993-97