шарманка на улице.
слышишь,
девочка,
дружочек,
скажи ей —
потише петь надо,
когда здесь,
на втором этаже,
в серой сырости,
умирает певец
твоего тела
от лихорадки воображения
и несовместимости мозга
с реальностью.
фотография на столике
серой пылью
по грудь засыпана,
мне никак не заснуть,
там за рамкой Ялта
двадцать,
тридцать,
сорок лет?
не надо
напоминать,
как леденцов
прохлада
с твоих губ
на мои соленые,
только этого
не надо...
и море,
море, море
дышит моей грудью.
до сих пор
из пор кожи
вон выходят
воспоминания.
и я молодой
загорелый
стройный,
и ты красивая,
солнце гладишь
мраморной рукой.
девочка,
дружочек,
скажи шарманке,
что на следующей
остановке
выйду я.
забуду совсем
кто я на самом деле
такой.
так мне и надо,
пора возвращаться
домой.

Чувствуя себя
всем пОтом мира,
ехал себе, ехал в автобусе,
висел на перекладине.
Под прицельным взглядом
бухарского эмира
с плаката,
марихуаной
мысленно
затягивался.
«Так тебе, гадине» —
провожал
закопченный
универсам,
(полгода уже прошло,
а до сих пор находят
тут и там
обгоревшие джинсы,
так и не принявшие ислам).
«Скоро все кончится» —
это такая песня без названия,
все время в голове,
этакое «айнштурценде
нойбаутен».
А ведь когда служил
в доблестных войсках РА,
музыкой была
корка хлеба
нагуталиненная
и «прима» серая
(я тебя, обжигаясь, целую),
плюс каша на солярке.
Потом пришел на «гражданку»
и не стал ни пидаром,
ни вором.
Ходил сам по себе,
а в наушниках
«айнштурценде...»

Слишком душно
во рту раскаленного бегемота
БМП захлебнулось рвотой
солнечно так
и радостно
осколок шевелится
тонким волосом во рту
открытого сердца
оно (сердце) остановилось
сердито как будто человек
который на ходу
вспомнил
что-то забытое
где-то там
за сопкой
где большая земля.

Мелькнул костяшками белыми
и под ноги растерянному гражданину
(блядь, ну кто же так
с утра напивается,
словно скотина)
упал, разглядывая пыль
на угрюмых ботинках.

Но это не страшно,
корчиться судорогами
в автобусе,
перед заспанными
пассажирами,
если на самом деле
ты в разгрузке
кружишься вальсом:
«Лешка, сука, давай
на два-три!»
И вспышками взрывов,
отсчитывая такт:
раз-два-три
раз-два-три
раз-два-три
ровно на полдень
кинуть
последнюю
пару гранат.

from: свирепый йожик

Дорогой мой друг Лешка
(Сережка, Олежка, Вася, Сашка)
Снег закрыл мне рот,
только этим могу оправдать
долгое свое молчание.
Вокруг нас
дыбы-дубы
скользкие от крови
(но она не наша,
ты не беспокойся)
Зима наступает
с тяжелыми потерями:
рвота, похмелье,
тупые ушибы живота,
ЧМТ, временные помутнения
рассудка и провалы в памяти.
На огромной
грязно-желтой кровати
лежит осень,
из-под головы ее
вытекает река Кама,
мы все вместе
плывем по ней
на лодке, и ты вместе с нами,
Лешка (Петя, Славик, Вадька, Илюха),
стоишь на носу,
смотришь в туман,
вот такой вот сон
приснился мне нынче,
на границе между
явью и горным Китаем.
Открыл глаза,
а поезд замедляет ход,
на станции ветер острый,
как нож Сальваторе
(кстати, как он там,
все еще сильно пьет?)
Тут все так же,
и снег забивает рот.
Скоро поеду обратно.
По пути домой
куплю тебе в подарок
копченую курицу,
сдобренную перцем
(ты такую любишь).
С уважанием, Энди,
как всегда,
с выстуженным сердцем.

from: jim_dylan

Дорогой мой друг Энди
у меня все по-прежнему
и предчувствие зимы
колотится
вспотевшим под свитером
сердцем.
Видимо от того,
что жизнь проходит
рядом
с железной дорогой.
По ней каждый вечер
проезжают составы
светясь новогодними
гирляндами окон
плацкарта, купе
и вагона-ресторана
населенного
разнорабочими.
Но часто бывает что я
(Сережка, Олежка, Вася, Сашка)
прохожу
по сведенным ладоням
уходящего вниз моста
и смотря
в чугунные тонны воды
понимаю
что неизбежен
приход
свинцовой зимы.
И скоро пойдут льды
ломкими блюдцами
по которым я
(Петя, Славик, Вадька, Илюха)
буду ходить на тот берег
за хлебом и сигаретами
для нас с Сальваторе.
Да, он по-прежнему пьет
роняя пустые бутылки
в водосточные трубы
имитируя дождь
который уже
идет целый месяц.
Почти каждый вечер
мы смотрим
в подзорную трубу
и видим как ты
идешь по белому снегу.
И нам за тебя
становится страшно.
Приезжай поскорей
вместе мы
будем разгадывать сны.
С уважением Лешка
с только что
появившимися морщинками
в уголках
полинявших глаз.

Моя королева провожает
инверсионные следы взглядом
в пятницу вечером.
Она говорит:
— так нам всем и надо.
— Вспышка слева, — говорит она,
звякая ложечкой в стакане,
— мы слишком долго
плавали в ванне,
наполненной до краев
кровью и спермой,
ты и сам догадался, наверное,
что все это рано или поздно кончится.
Да?
— Да, — отвечаю я,
— налей еще чая.
А сам потихоньку умираю,
глядя на ее хрустальные пальцы.
Они танцуют, выгибаются, тянутся
к старому чайнику, покрытому
горькой зеленью.
— Я ведь не верю тебе, —
говорю ей тихо-тихо,
— это просто падают звезды.
А за окном город
в огненном шторме корчится.
Манекен в витрине напротив
склонил голову набок,
задумчиво морщится
и течет на пол горячей пластмассой.
— Ладно, — говорит моя королева,
— пусть будут звезды.
Хочешь, я заштопаю тебе свитер,
Пока еще не очень поздно?
А потом мы посмотрим новый фильм
режиссера Иньярриту.
В окне разбитом
сверкают звезды,
те, что еще не упали.
Тянет дымом и гарью
от горящего города,
а мы с королевой на кухне
красивы и молоды,
пьем чай и смеемся
и шепчем на ухо
друг другу
всякие глупости.

Я ехал домой
мимо площади Дзержинского
рядом со мной
сидели с бледными лицами
люди совсем бедные
и бедные не очень.
Какая-то дама лет тридцати пяти
сказала: «Между прочим,
мне не жалко этих...»
И кивнула головой
в сторону повешенных:
«Я бы стреляла их сама,
как собак бешеных.
Суки, продали страну,
не моргнули глазом,
травить таких надо
специальным газом,
от которого сразу не умирают,
а очень долго мучаются,
может быть тогда все эти
пидарасы чему-нибудь научатся...»
На державных медных пальцах
висели какие-то люди,
отсюда они казались маленькими,
особенно по сравнению с памятником.
Его огромная голова с глазами-фонарями
брезгливо смотрела вниз на этих…
которых не жалко даме.
Женщина держала
в белых руках
полиэтиленовый пакет
в котором задыхалась
лысая курица,
быстрорастворимый обед
и большая бутылка
лимонада «Волга-Волга».
А с заднего сиденья
человек в штатском
смотрел на нее
с одобрением
очень долго.

Зимой, когда на лету замерзали птицы,
когда у проруби застрелили дядю Степана,
В тот день, когда солнце провалилось под землю,
Я сидел спиной к окну и пил морковный чай
из треснувшего стакана.
На стене фотографии сестры Лизы.
(мама до сих пор плачет, когда о ней вспоминает)
Сестру три года назад забрали белые собаки,
те самые, которые приходят молча, не лают,
не воют, идут тихо, на задних лапах,
открывают любые двери. Их ничего не остановит,
если уж они решили забрать кого-то
в свой страшный-страшный заснеженный лес.

Не бойся, сказала мне мама, теперь уже нечего бояться,
если они один раз зашли в какой-нибудь дом,
то больше туда никогда не зайдут.
Не знаю, почему, сказала мне мама, так было веками и все тут.

Не бойся... Как же... Каждая тень
покрывается короткой шерстью,
чем ниже солнце, тем длиннее мой страх,
Вот бы сейчас двустволку дяди Степана.
Зажать ее между коленей,
молча помолиться пороховому богу,
выйти на крыльцо,
и сделать первый выстрел.
Зажатый между забором и заброшенной дорогой,
истратив последний патрон на белого зверя,
я бы уже не боялся, кинул бы винтовку
на серый снег и пошел бы
не торопясь
медленно
поднимая ноги
наступая в красные лужи
пар валит
мама
скоро
весна.

в ясную безоблачную погоду
в светлое время суток
приближение снижающейся боеголовки
может быть определено
или по белому инверсионному следу,
подобному следу от самолета,
или по внезапной тяжести
внизу урчащего живота.

в эпицентре взрыва возникает
световая вспышка,
по яркости многократно превосходящая
наблюдаемый солнечный свет.

внутри пораженной зоны
резко понижается давление
вследствие выгорания в воздухе кислорода,
и раздвигания воздушных масс.
вскоре после этого
огненный шторм
на всей площади поражения
полностью или преимущественно уничтожает
все что осталось от нас
в восемнадцать ноль три
по москве.

несколько сантиметров электричества
намотав на палец
он долго сидел на чем-то скрипучем
а потом все понял:
минуты распадаются на секунды
под собственной тяжестью
и выделяют энергию
достаточную
для того чтобы выйти на волю
отсюда подальше.
ведь есть еще где-то
веселые женщины
одетые в белое, прозрачное, легкое
им мужчины подливают в бокалы
прозрачный искрящийся лед
он все это видел по телевизору
а телевизор, сука, не врет.
и когда в Париже распыляли зоман
и Эйфелева башня по горло стояла
в пинаколиновом тумане
а у парижан смертельно сужались зрачки
даже тогда он не мог заподозрить
телевизор в обмане.
ведь где-то есть выход,
он это точно знает.
а минуты продолжают дробиться
горохом в барабанные перепонки
он размотал провод с пальца
(должен выдержать
хотя на вид слишком тонкий)
и захлестнул петлей вокруг шеи...

а там светло
там женщины улыбаются ровными зубами
и жирным гусем яхта плывет
переваливаясь с бока на бок
забирается на волну
а ближе к горизонту
слева, вверху
еле заметен
зеркальный логотип
государственного телеканала.

здравствуйте. меня зовут Алеша Рубцов и у меня очень часто идет из носа кровь. нет, я не болен, просто у меня идет носом кровь. я всегда ношу с собой несколько носовых платков. кладу их в карман, вот в этот, рядом с сердцем. обыкновенные чистые носовые платки, но, если как следует приглядеться, то на них видны бледно-розовые пятна.
скоро кончится учебный год, будет лето, будет много солнца, мне будет очень жарко в маленьком зеленом садике у бабушки в мертвом городке, где-то под Астраханью, а у меня, сидящего под грушей, будет идти кровь из носа. я буду плакать, но не потому что страшно (я уже давно привык), а потому что на мне будет надета новая белоснежная футболка и мне будет ее очень жалко. вот почему я буду плакать, сидя под деревом в садике. добрая бабушка покачает головой: снимай футболку, Алешка, застираю. и я, прозрачно-костлявый, залезу на крышу, откуда видно весь городок. раскинув руки на горячем шифере, я буду смотреть в пыльное небо. а если повернуть голову, то можно увидеть речку, которая умирает от жажды, в ней по колено грязной горячей воды, ей хочется пить, я знаю об этом. отсюда, мне видно старые лысые покрышки, которые дельфиньими спинами торчат из мутного и горького.
в воздухе паутиной висит хор цикад, к нему тоже можно привыкнуть, и только краем глаза можно заметить, как эта паутина блестит на солнце, липнет к рукам, на которых белый пушок. и я буду вспоминать рыжую осень, и такую же рыжую Лидку.
у нее дома на стенах ковры, глушат шаги, словно в ушах комки ваты, а в комнате старый огромный диван, на котором удобно сидеть, подобрав ноги под себя и смотреть на косые дома напротив, с открытыми ртами окон. в них люди прячутся, стонут, бормочут во сне невнятные песни, застрявшие на языке, словно молитвы, которые могут спасти.
Лидка любит «Спэйс», а я не могу его слушать, но ей не говорю и терплю, терплю, все равно в ушах вата. зато на ее руках такой же белый пушок, а родители работают, поэтому можно трогать ее, проводить по пушку пальцами, щекотно и неторопливо. и тут красная клякса на ее кожу, и еще одна, и я бегу в ванную. потом мы сидим на кухне, пьем чай, на улице дождь, молчим, а я забыл зонт. ничего, говорит она, скоро кончится твой дурацкий дождь.
да, он действительно скоро кончился, а до метро совсем недалеко. и пока я ехал домой, я смотрел сквозь людей, и видел белый пушок.
теперь, на горячей крыше, я знаю, что все это не просто так. тот старый профессор, который живет в пустой коммунальной квартире, был тысячу раз прав. где-то там, в толщине неудобного тесного неба, у бога иногда тоже идет носом кровь. и капля за каплей срываются вниз, шипят на шифере, расплываются красными пятнами. эй, эй, меня зовут Алеша Рубцов, я тоже смотрю сверху вниз.

в море полном сантехников, официантов и инженеров,
которые плавают между медуз, брезгливо дергая кадыками
в толще воды бутылочного цвета
я поскользнулся на волнорезе и упал головой
в холодное, темное и беззвучное
там, на глубине около трех метров
среди мидий, бычков и, кажется, рапанов
я почувствовал себя на своем месте
только ноги сверху мешали моему восприятию
и пятно солнца тускло маячило
я бы конечно там остался на всю жизнь
но на берегу меня ждала бабушка
волновалась, становилась на цыпочки
и смотрела, где же этот несносный мальчишка
опять заплыл к волнолому, наверное
а сегодня такие страшные волны
яркая рябь на море и не видно
его дурацких черно-зеленых плавок
поэтому я и вылез на сушу как древний ящер
и побрел сквозь запах прокисшего мороженого
переступая через продавщиц, журналистов и домработниц
капая на их раскаленную кожу грязной сочинской водой...