Двери открылись, и в вагон вошёл он, осколок эпохи. Зашёл под матерную брань и настойчивые пожелания бойкой бабульки попутного ветра в горбатую спину. Спина у него, кстати, была прямая, даже слишком. Как у кадрового офицера. Вошёл он с трудом, опираясь на трость, при этом всё ещё пытаясь что-то вежливо досказать старушенции. И как только ему уступили место - тут же начал рассказывать рядом сидящему мужику историю своей жизни. Люди вокруг заулыбались. И как не заулыбаться? Говорил он тонким, птичьим голоском, никак не шедшим к его величественной внешности. Найдя благодатного слушателя, он с радостью поведал о том, как они, стахановцы, рыли первое метро, упрямо вгрызаясь в землю. Чудо середины ХХ века. Как было весело строить подземные дворцы им, молодым ребятам. Рассказал о круглосуточной работе, о наградах, о трудностях.
Неожиданно он замолчал, как будто исчерпал, вылил весь свой жизненный грааль опыта на мужика. Исповедавшись, он встал, с лёгкой улыбкой, и сказал, - теперь можно и умереть спокойно. Сказал обыденно. Так должно быть говорят после сытного обеда, - ну, теперь можно и поспать. Двери открылись и выпустили его, всё ещё крепкий кусок некогда величественной глыбы. Глыбы, от которой остались лишь вот такие, уже поросшие мхом, осколки. Из вагона он вышел так, как должно быть всходят отчаянные храбрецы на эшафот. Не с трусостью, но с лёгким презрением к смерти. Теперь он её уже не страшился.