Васенька
НЦ-21, джен

Как родилась Дарёнка у Панкратовых, так и родилась.
Поначалу, правда, Федор Панкратов с бабой своей, Марфой, крепко задумались. Детишек у них уже четверо было. Так то – сыновья, отцу помощники, а то – девка! На кой черт она в хозяйстве, толку с нее, да еще и приданое собирать надо, чтоб замуж выдать… Марфа, может, сама по-другому думала – сын отцу помощник, а бабе-то дочка, – да голос супротив поднять не посмела. Свекор-то, вишь ты, вообще под образа предлагал девчонку-то положить.
Не положили. Пожалели.
Позже свекор со свекровью пожалели, что не положили. Кабы оно дитё как дитё, а то – Дарёнка! Все идут по грибы, дети как дети, под кусты заглядывают, траву шевелят, а эта станет, запоет что-то непонятное, да еще краюшку хлеба с солью, что из дому никогда захватить не забудет, на первый же пень положит. Ан возвращаются домой – у всех по пол-кузовка, не то еще меньше, а Дарёнка-то свой полный еле тащит. Все корову доят с опаской, а эта коровушке что-то пошепчет, ан глядь, уже у нее полное ведерко молока. Все играют с подруженьками, а эта – невесть с кем по дому бегает. Калачей мамка напечет – так и знай, что один в углу окажется. Оно и не вредно домового задобрить, да от Дарёнки что-то жуть берет.
И глаза у ней холодные, зеленые, а кожа белей молока, да румянцем не тронутая и солнцем не залитая. И волосы черные – ни в мать, ни в отца, да хоть бы в проезжего молодца! Ляжет, бывало, на полати рядом с братцами, косица растреплется за день. А поутру встает – пяток косиц на голове заплетен, да так ладно. Уж Марфа с Федором допрос сыновьям учиняли, кто балует. Да что мальчишки ответят? Они и плести-то косички не умеют, а кто плетет – не ведают: спали.
А уж что с посиделок домой приносила… Вроде и тонкопряха Дарёнка, и вязанье у ней ладное, и вышивать обучена сызмальства. Да странные то были вышивки, странные и кружева. А где подглядела – не допросишься. Да, по совести, не очень-то и спрашивали: Дарёнка вроде и добрая была, и улыбалась, но иной раз зелеными глазищами как глянет – душа в пятки.
Так Дарёнка и росла, будто изба на отшибе – и у людей, и одна. Марфа уж подступаться к ней стала с разговорами про монастырь. Уж лучше, думает, в монашки, чем чтобы в тебе ведьму заподозрили.
Может, и пошла бы Дарёнка, любила она Богу молиться. Бывало, станет и ну с иконами разговаривать, а по лицу то слезы катятся, то улыбка солнечным зайчиком. Да посватался к ней хромой Егорка.
Тот Егорка, вишь ты, жених не из завидных, хоть и непьющий, и работящий. В семье он седьмой сын был. Земли немного, скота – коровенка да лошаденка, да козочек с пяток, и все. На лицо обычный, разве что в веснухах, росточку среднего. Годами Дарёнки старше чуть не вдвое. А хуже всего, что воевал Егорка на Крымской войне, солдатиком храбрым слыл, да вернулся в родную деревню хромым да сухоруким. Много ли такой наработает, сколько ни старайся? Панкратовым и хотелось бы дочь с рук сбыть. Федор все твердил, что ежели кто возьмет, так отдавать не раздумывая, а вот увидел того Егорку – и призадумался.
Зато Дарёнка задумываться не стала. Вышла к Егорке, отвела его в сад, поговорила о чем-то, а после и говорит: пойду за него, тятенька, пойду, мамушка, отдавайте.
Справили скромную свадьбу, и стали Егорка с Дарёнкой жить-поживать.
Как все жили. В трудах да молитвах. Егорка, хоть и увечный, рук не покладает: то пашет, то дрова рубит, то избенку родительскую ладит, куда молодую жену привел, сарай для свиньи соорудил, как смог. А Дарёнка то на огороде трудится, то скотину обихаживает, курочек да гусей завела. И видят дед и баба Панкратовы, что у Дарёнки то кольцо на пальце блестит, то бусы, то ленты, то платок шелковый; горшки новые расписные на плетне сушатся, а за ягодами да грибами Дарёнка корзины ладные, узорные с собой берет. Ну, с корзинами понятно – Егорка, даром что сухорукий, их плетет, людям продает, да и себя не забывает. А шелка-то у бедняков откуда? На корзинах много не заработаешь. Родители да братья Панкратовы рады-радешеньки, что у Дарёнки все ладно. А дед никак не успокоится.
– Говорил я под образа эту стерву положить, когда она еще только родилась! Никак, воры они или того хуже – ведьма та Дарёнка, и муж у ней не лучше!
– Окстись, – жена ему, – ить внучка она тебе.
– Дак лучше бы такой внучки и не было!
Младший сын, Никон, с ними жил. Вот бабка и велела Никонову сынку Андрюше проследить, чем его двухродная сестрица занимается. Никон – тот бы не согласился: и брата любил, и к невестке ровно относился, обоих привечал, а мальцу какая ни есть, а все забава.
Притаился Андрюша за плетнем и смотрит. А Дарёнка вышла на двор, курочек покормила, котейке серому молочка налила. Знавал Андрюша ее котейку Кузеньку – любила его Дарёнка.
Стоит Дарёнка, и уж так хороша она, так светла. Кожа что жемчуг скатный, очи что листья зеленые, волосы что ночка ясная. Руками живот поддерживает – скоро, скоро у Андрюши племяш еще один появится. А всего прекраснее улыбка ее, добрая да счастливая. Андрюша и думать забыл, от чего дед его предостерегал: что и воровка его сестрица двухродная, и ведьма.
Ан глядь, котейка еще один бежит. Да большой какой, чуть ли не с рысь! Глазищи горят что уголь. Это когда же она такого завела? – подивился Андрюша. А Дарёнка-то его гладит, ласково так на него «Васенька, Васенька». И вдруг кот этот пасть раскрывает – а пасть у него такая, что и собака бы поместилась! – и из той пасти что-то вываливается. Подняла его Дарёнка, глядит – шкатулка это. Большая, дорогая, и тарахтит в ней что-то.
– Васенька! – говорит. – Это же чужое! Нельзя так делать, Васенька, сей же миг беги да неси обратно!
Васенька, ровно человек, повздыхал, башкой покрутил, уши прижал… а потом шкатулку ту снова заглотал и пропал, точно его и не было.
Перекрестился Андрюша. А деду с бабкой не рассказал ничего. Уж очень ему жалко было Дарёнку: никогда он от нее зла не видел, да и никто не видел. То ли дело дед – не розгой звезданет, так вожжами, когда за дело, а когда и ни за что.
В то лето бог хорошей погоды не дал. В маю и даже в июне пошли заморозки один за другим, когда рожь да пшеница начали расти да наливаться – суховеем повеяло, а в августе да сентябре, когда жалкий урожай убирать следовало, дожди один за другим зарядили. А Дарёнка тем временем родила. Придет, бывало, на поле; ей бы положить дитя, в рот ей куклу засунуть – жеваного хлеба в тряпице, да и жать то, что еще можно было, ан куда ты его положишь, в лужу? Примотала Дарёнка дочку к себе платком. Оно и удобно – дитё заплакало, а Дарёнка ему сразу и титьку в рот. А другие бабы смотрят, злятся. Вреда им от того никакого, да завидно, что сами не додумались. Все-то им завидно: что их мужья напьются да поколачивают почем зря, а хромой Егорка Дарёнку только что на руках не носит, все ей «любушка» да «ластушка»; что в дому у Дарёнки чистота да пирогами пахнет, что коровка у ней молока дает столько, сколько у других три, что в саду у ней малинник да крыжовник – не обобраться, что какое бы солнце ни жарило, а Дарёнка все белолица да не вспотевши.
А между тем осень пришла не в радость. Снова пошли заморозки один другого сильнее. Урожай вышел плохой, ничего не уродило – ни рожь, ни пшеница, ни огурец, ни капуста, ни морковка, ни яблоки, ни груши. Кто надеялся на грибы да ягоды – тоже зря надеялся: ни того, ни другого по осени в лесу не нашел, даже Дарёнка, хоть и умела с силами лесными разговаривать, многого у них не выпросила.
Стали люди думать, как быть. Егорка наделал свистулек резных, да ложек деревянных, да корзин, да солонок, словом, всякого в дому полезного, и на ярмарку повез. Только не вышло у него много с того взять. И не то чтобы продешевил – наоборот, это зерно да овощи на ярмарке втридорога продавали: мало их, всем припасы самим нужны. А придет зима – и вовсе цену такую заломят, что хоть ложись да помирай.
И вот она пришла. Да не просто пришла – ударила лютым морозом. Начали люди болеть да слабнуть, кто от холода, а кто и от голода.
Егорка умный был, сена вдвойне запас. Нелегко ему пришлось – трава-то повыгорела, но постарался. А коли корова да козочки не голодают, то и доятся хорошо. Так что молоко да творог в их дому хорошим подспорьем стали. Дарёнка еще и к старикам Панкратовым заходила не раз да молоком Андрюшу потчевала. Но много ли проживешь на одном молоке?
В пост выели все, что запасли, – и свеклу, и морковку, и капусту квашеную, и грибы, что были, очень уж мало всего уродилось в тот год. Пришло Рождество, стали люди разговляться, – а нечем. Хлеб кончаться стал. Мельник муку стал продавать даже не втридорога – на вес золота. Зарезали Егорка с Дарёнкой свинью свою, утешали себя, что в новую весну другую хавронью заведут. Потом козочку. Вторую…
Не только им – всей деревне трудно пришлось. А потом стало ясно, что Дарёнке с мужем и маленькой дочкой еще и не так трудно, как остальным. Другие-то по три дня голодные сидят – а у них всегда хоть пустые, но щи; другие едва наскребают по сусекам на ржаной хлеб – а Дарёнка хоть по субботам, да калачи печет.
И всегда у ней во дворе следы кошачьи. Да большие какие! У Кузеньки, кота ее серого, лапки вдвое меньше.
Кабы Андрюша рассказал, что у сестры летом видел, уж спалили бы Егорке с Дарёнкой избу. Оно известное дело: коли в деревне ведьма завелась, жди беды, а коли в деревне беда – знать, ведьма виновата, кто ж еще. Да Андрюшу уж несколько дней никто не видел.
И мать его, Алёну, тоже что-то не видать. И сестру его младшую, Машку.
То мало кого удивляло. После Крещения уже не было семьи, чтобы без покойника. Вон, у Дегтяревых вся семья вымерла, сына с женкой Дегтярев сам закопал, а его и не похоронить: некому, да и земля промерзла. А Петуховы – те бабку с дедом на салазках в овраг вывезли; по весне достанут да похоронят, коли будет кому, а пока молебен заказали, и дело с концом. Да и поп с попадьей меньшого сынка схоронили, и сами еле ходят – знать, и им голодно.
Берет Дарёнка то, что ей Васенька принес, а у самой слезы катятся. Почем ей знать, откуда та еда? Может, тот, у кого краюха черствая взята, без нее помрет? А те несколько картошек подмороженных – может, они кому-то спасением могли стать? Велеть бы Васеньке отнести обратно. Да как ты велишь? Васенька ежели еще что несъедобное, так помнит, где взял, а еду тащит где придется и не думает. Где ему думать-то… А отказаться от еды – так своя же родная дочка в колыбели лежит, и муженек хромой да сухорукий, их уберечь бы. Вон, Васенька мяса принес, да такое мягкое да нежное, – то-то хороши щи с остатками квашеной капусты выйдут, хоть и жидковаты!
Мясо то, видать, не особо хорошо было. Тухлятиной не разило, да щи сладковаты вышли. А может, капуста не то картошка подмороженная такой вкус дали. А Егорка-то ел да похваливал. Да и Дарёнка ела: где в голод-то харчами перебирать?
А только недолго они радовались.
Принес Дарёнке поутру Васенька не мясо, не сухарь и не картошку – ручку детскую. Маленькую, мерзлую. Обмерла Дарёнка: дитё было побольше ее дочки, да малое, и ручка не Васенькиными зубами отъедена – ножом аль топором отрублена.
Перекрестилась она и закопала ручку в снегу. Помолилась за упокой души бедного ребенка. И за души тех, у кого Васенька ручку нашел, тоже помолилась: поняла, как так вышло. А осудить не решилась: коль дитя все равно умерло, а похоронить не выйдет, пусть уж остальная семья хоть так, да выживает.
Пришел Егорка с хворостом – в лесу был, говорит:
– Женушка моя, а налей-ка, душенька, тех щиц, что вчера были.
– Сейчас, касатик мой, сейчас, – говорит ему Дарёнка, а сама все про бедное дитя чужое думает. Егорка ей в лицо заглядывает и спрашивает:
– Что кручинишься? Даст Бог, зиму переживем, полегче станет.
– У кого-то из соседей, – поясняет Дарёнка, – дитя умерло. Котик мой, Васенька, мне ручку детскую притащил.
Егорка перекрестился, молитву прошептал. И заупокойную, и благодарственную, что их-то дочка живехонька.
А с утра притащил Васенька еще мяса, и картофелину, и ухо. Не детское ухо. Женское, видать, потому что в нем сережка дешевенькая была, оловянная.
И припомнила Дарёнка, у кого она такую сережку видела. У тетки своей, Марьи – Никоновой женки.
– Пойдем, – говорит, – Егорушка, поглядим, как живут мои бабка с дедом да дядька с теткой, и дети их.
– Никак, и щей им отнесешь? – смеется Егорка. – Неси, родня есть родня, а только на кого мы дочку оставим?
– Дак недолго и сама в колыбели полежит. А пошли, мне одной боязно.
И пошли.
Видит Дарёнка – кошачьи следы из ее двора во двор к старшим Панкратовым ведут. Большие следы. Не Кузя то был – Васенька.
А во дворе-то тишина такая, что страшно. Снег давно никто не убирал. Собаки на цепи нет – съели, видать. Курочек тоже нет – съели. То все не диво, а Дарёнке все страшнее. Да и Егорка хмурится: в окне избы кто-то мелькает, вроде хозяева живы и даже на ногах, а снег не убрали.
Стучат в дверь – а никто не открывает.
– Как бы они с голодухи-то не ослабли настолько, чтобы и не встать, – говорит Егорка. – Дай-ка я дверь вышибу.
Рванули они дверь – она и открылась, да не сразу. Закрыли ее изнутри на засов, да он сломался, потому что трухлявый был. И видят Егорка с Дарёнкой в сенях то, чего видеть не хотели бы: лежат кости, поленницей сложенные. Ребра, голени, руки. Большие лежат и маленькие. А отдельно – черепа. Побольше, поменьше и вовсе малый, с кулачок. Обскобленные, ободранные.
Рядом кадка. Подумать бы – капуста квашеная, да капустой из нее не пахнет. Приподнял Егорка крышку, заглянул – а там мясо лежит. Ровно уложенное, только в двух местах вроде как нарушенное.
А из горницы крик слабый доносится.
– Стой тут, – говорит Егорка.
– Куда тебе! Я с тобой, слышишь? – и бежит за ним Дарёнка, и обгоняет, и вправду – куда хромому за ней угнаться.
Ан видит: лежит ее дядька на полу, весь в крови, изрезанный, тощий – кожа да кости, в одних штанах, хоть в дому и холодища, а бабка с дедом над ним: бабка с веревкой, а дед с ножом. Лужа красная под ним натекла – долго, видать, резали да кромсали. Бабка веревку сыну на шею накинула, а дед ему брюхо взрезать пытается. И глаза у обоих безумные, хуже, чем у волков оголодалых.
– Вы что ж это делаете, нехристи? – Егорка как закричит.
А дед Панкратов как вскочит – и к нему с ножом. Бабке ровно и не слыхать ничего: душит сына и душит, слабо веревку затягивает, да Никон-то ослаб, его нынче задушить что цыпленка.
Схватила Дарёнка первое, что под руку попалось, – обух, а он склизкий. Размахнулась – и ну деда лупить! Только дед-то ее, вишь ты, здоровенный мужик был, одной рукой погнавшую лошадь останавливал, а Дарёнка малая да худая. Не продержались бы они с Егоркой, кабы не Васенька. Влетел он черным комком в избу, деду на голову как вскочит! Когтями железными в глаза как вцепится!
Заорал дед Панкратов благим матом, завертелся по избе, об сыновы ноги спотыкнулся – да и грохнулся, и виском прямо на лавку на угол. Вошел угол ему в череп, хрустнул, да там и остался. А потом сполз дед, так что лужица крови с него натекла, ногами посучил малость – и остался недвижим на полу.
Оттолкнули бабку Дарёнка с Егоркой, да поздно было: помер Никон. Оглядели тогда они дом весь.
Смрадно в дому. Холодно. Вонько. Мертвечиной все пропитано.
На сундуке кое-как брошено тряпье – одежки. Малые детские чистые, а мальчишечья рубашонка и женские вещи – все в крови.
Черепа, те, что в сенях лежали, – меньший целый, а еще два проломлены. Обухом, видать, проломили, тем, что и Дарёнка сгоряча ухватила.
Поняли Дарёнка с Егоркой, что за мясо сладкое было, которое им Васенька принес, и где взял – в кадке, что Дарёнкиным тетке да братцу с сестрицей могилу заменила.
Выбрала Дарёнка одежки маленькой Машеньки – дочке сгодятся, когда подрастет. А остальное и трогать не стала. Хотел Егорка высечь огня да спалить проклятую избу – не решился: а ну как на соседние избы огонь перекинется? Так и вышли, в слезах да в дрожи, и пошли к дочке.
– Васенька, – зовет Дарёнка. – Васенька! Не бери отсюда больше ничего, слышишь?
Васенька только ухмыльнулся в усы.
Он уж в подполе побывал да нашел еще кое-что. Не только внуки да сноха в этой избе сгинули, и не только мясо дед и бабка Панкратовы с них взяли. Отец-домовой велел за хозяйкой приглядывать да радовать ее, – вот и порадует, как время придет…