Примечание: "еретик" в русской традиции - вампир

Хороша Лада, ай, хороша!
Брови черные, очи серые, ровно Ладога под дождем, коса русая, смех – что дождь по кувшинкам… А уж умна, да весела, да как взглянет – душа в счастье заходится…
Как не полюбить такую!
Желана и полюбила.
Да и кто в Желану-то камень бросит? Сам епископ сказал, что коли девка с девкой – то не грех великий, исповедалась и дальше живи.
Сама Желана тоже не из последних девок. Отец у нее кузнец, братья – отцу-кузнецу подмастерья. Белолица да румяна, тонкопряха да хозяйка в доме. А вот, поди ж ты, не сватают ее. Мать плачет тайком, подружки сочувствуют, Зимка, брат меньшой, зубы скалит – а Желана и рада: никто ее с Ладушкой, подруженькой сердечной, не разлучит.
Конечно, узнай отец или мать, с кем их Желана шашни крутит, уж ухватили бы дитятко за косу! Как бы вожжами не взгрели. Оттого Желана к Ладе тайком и бегает. Скажет мамке «я пошла холсты белить» – и правда, расстелет холсты по росистой траве, а сама в той же траве уж и обоймет свою Ладушку, уж и поцалует!
Ан глядь в светлую ночь: не одни они с Ладой милуются. Идет какой-то мужик, по виду и одеже вроде холоп, а спину держит – ни дать ни взять боярин. Ноги в лаптях, а ставит их так, будто в сапогах всю жизнь на коне восседал. Армячишко на плечах – а будто кольчуга. И шапчонку носит, ровнехонько витязь шлем серебреный.
– Смотри, каковский, – бает Желана Ладе. – Ишь ты, гордец!
Нахмурилась Лада.
– Не надо нам с тобой, Желанушка, больше здесь встречаться, – отвечает.
Желана и в слезы. Лада ее ну утешать:
– Да не про то я! Будем с тобой цаловаться-миловаться, как прежде, пока тебя не просватают и после того, до самой свадьбы, только не здесь. В лес пошли. Ужо я братцу Водяному поклонюсь, чтобы защитил.
А вишь ты, не пришлось Желане спросить, отчего Лада не крестится и про свою свадьбу ни полсловечка, да еще и Водяного братцем кличет. Застит ей глаза краса Ладушки, да рубашка ее вышитая, да серебряные серьги под косой…
До утра они в лесу с Ладой шушукались. А поутру возвращается – вой над деревней стоит: на трех дворах скотина передохла.
Вздрогнула Желана. Бегом в овин – вроде все целы, а душа-то все равно не на месте.
Падеж скота – беда хуже не придумаешь, одесную неурожая стоит. Чего в деревне больше всего боятся-то? – правильно, одного да другого. Особо страшно зимой бывает, когда ударит лютый мороз, да придет к околице Коровья Смерть – скелет коровий с глазами, кровью налитыми, да заревет безгубой пастью… Только не Коровья это Смерть пришла, и не ядовитой травой овечки да козочки наелись, и не волки их порезали.
Лежат они, бедолашные, где их смерть застала – какая в овине, какая на привязи. Губы обрезаны ровно ножиком, глаза выедены, и ни кровинки в туше. Кожа под мехом синяя, страшная. Обсмотрели каждую овечку соседи, и Желана им помогала: беда та Белёны, подружки ее, коснулась. Видит Желана: у одной козочки на шее будто укус. Кликнула Белёну, указала на ранки. Кинулась Белёна – ох ты Господи, у всей скотинки такое!
Плачет Белёна. И так у ней семья небогатая. Земли немного, родит она плохо, а ребятишек в дому семеро, мал мала меньше. Младший бы титьку сосал, да у матери Белёниной молоко пропало: старая уж она детей рожать да кормить, тридцать пять ей – дряхлая совсем! И без козьего молока дитё не выживет, помрет. Подумала Желана, пошла к отцу и молвит:
– Батюшка, что, ежели я Белёнушке, подруженьке моей, козочку подарю?
Отец хмыкнул.
– Подруженьке? Думаешь, не знаю, чем вы с ней тешитесь, когда холсты белите?
Обидно Желане.
– Подружка мне она! А тешусь я с сердечком моим, с Ла… – осеклась, поняв, что выдала себя. Посмеялся отец ее, наказал скрываться получше, велел молчать. Добавил:
– Узнаю, что парень то был, – так вожжами проучу, что ни встать, ни сесть, ни лечь не сможешь! Из моей семьи порченых девок замуж еще ни разу не брали!
Но козочку подарить дозволил.
Долго ли, коротко ли, лето в разгаре. Ночь белей, чем день, иван-чай цветет, земляника первая алеет – красота! Насобирают Желана с Ладой земляники и ну друг другу в рот ее вкладывать, персты цаловать…
Ан смотрят – идет через лес тот самый мужик, которого еще раньше Желана заприметила. Рубаха на нем латаная, а держится – будто шелками убран. Ноги босы, а идет – ровно в сапогах сафьяновых. Ближе он прошел, и видит Желана: молод этот мужик да собой хорош, только глаза у него нехорошие.
Злые у него глаза.
Толкнула она Ладу и шепчет:
– Смотри-ко, гордец наш идет! А глаза-то недобрые, видать, убивец али тать какой!
Побледнела Лада еще сильнее, хоть всегда была бледна да белокожа.
– Не надо нам, – бает, – Желанушка моя, тут больше встречаться.
– Дак ты ж говорила – братец Водяной защитит…
– Коли тот мужик сюда пришел, уже и Водяной не защитит. Пошли на поляну заповедную, я дядюшке Лешему поклонюсь, он оборонит.
Теперь уж подивилась Желана. Ни креста на ее подруге сердечной, ни оберега вышитого на рубахе, и молиться не думает, и нечисть лесную братцами да дядюшками зовет… Ан любовь такая штука, что Лада еще желанней стала.
До утра Желана миловалась с Ладой, а наутро снова беда в деревне. У Онфима-богатея корова сдохла.
Нехороший мужик тот Онфим. Сам-то богатей, а ни сироты ни призрел, ни нищему не подал, ни на церковь не пожертвовал ничего, ни соседям-погорельцам не помог. Жадный он. Вроде и зла не делает, а и добра от него никто не видел. Однако же и злорадствовать, над чужим горем смеясь, негоже. Оттого смолчала Желана, как и другие их односельчане. Смолчать-то смолчала, а заметила, что корову не антоновым огнем раздуло, и не ядовитой травой, и не волки заели.
– Гляди, гляди, – бает ей Белёна. – Никак, у Онфимовой коровы та же смерть, что у моих козочки да овечки, приключилась?
Понять бы, да чтобы понять, надо на корову ту вблизи глянуть, а Онфим не разрешил. Он из таковских был, что павшую корову разделать велел да батракам своим скормить. Кто знал, те отказались, а кто не знал, так и наелись мертвечины – хорошо хоть, корова та свежая была…
Лето уж на излете, а Желана с Ладой все на заповедной поляне ночи проводят. Уж и цалуются, уж и обнимаются, и милуются! Как-то послышался им топот копыт. Смотрят – летит через лес молодой красавец, сынок боярский, а с ним гридни да дружинники боярина, отца его. Вот тут Желане страшно стало.
– Давай спрячемся, Ладушка, – говорит она.
– Дак от этих легко спрятаться, лебедушка моя, – бает ей Лада. И верно: расстегнула она обручье кованое, серебряное, обвела вокруг рукавом – мчится на скакуне своем сынок боярский, а девушек не видит. Скакун-то заметил, в сторону шарахнулся. А сынок-то удивился, прикрикнул на него. Ты, говорит, волчья сыть. Да видно, что не серчал по-настоящему – так, поворчать бы.
– А кого ж бояться, как не их? – говорит Желана. – Увидели бы, да как затеяли бы над нами поглумиться…
– Эк их! Что бы ни затеяли – живы бы не остались, – хохочет Лада.
Кувшинка в волосах у Лады. Яхонты в ушах.
Лапотки чистые, новые у Лады на ножках.
Сколько Желана ее ни видела – всегда она в новых лапотках, всегда озерной свежей водой пахнет.
– Ты другого бойся, – перестала она смеяться. Придвинулась. – Голубка моя, пока я с тобой, от человека я тебя обороню так, как никто другой. А коли сама не смогу – родню призову. Ты бойся того гордеца, которого заприметила.
– А кто же он?
Нахмурилась Лада и ничего не ответила. Только повесила на шею Желане лунницу – странную, на обычные лунницы непохожую. Нет на ней ни крестика, ни оберегов, как у матери и теток больших да малых.
– Круг, да луна старая, да луна новая, и снова старая, – смотрит Желана. – Это что за обереги такие, милая?
– Не спрашивай лишнего, веселее будешь, – смеется Лада.
А наутро смотрит: стоит посреди деревни тот человек.
Молодой да собой пригожий, в плечах косая сажень, кудри русые. Только глаза нехорошие, – даже не злые. Пустые у него глаза. Мертвые.
Шагнула к нему Желана. А он было ухмыльнулся, да оберег разглядел – и попятился. Пятился, пятился, и вдруг исчез. Дивится Желана: что за притча? Да кто ж ей ответит!
А дальше беда за бедой посыпались.
Барчук-то, вишь ты, сразу как приехал – и в кузницу, велел коня своего подковать. И гридни его – тоже. Работы у отца сразу по горло вышло. Ан после того которы кони неподкованы, те и пали.
Крику! Барчук в таком гневе – кабы на половецкие отряды обрушился, никто бы не ушел. А слуга его в кузню, да отцу Желаны плеть в лицо тычет:
– Ты, – кричит, – нарочно это!
Тот и сам не знает, в чем его вина.
А Желана с Белёной прибежали к коням, таясь, и ну гривы их перебирать. И верно: у каждого коня на шее укус не укус, ранка не ранка.
Жалко коней. Уж и красивы, уж и холены! А седла расшиты!
Возвращается Белёна домой – а к ней сватов заслали. Вроде и радость, а Белёна в слезы и бегом к Желане. Та обняла ее. У самой-то душа не на месте, но отчего не порадоваться за подругу?
– Не плачь, сестрица названая, – бает. – То нам всем судьба, отчего ж плакать? Жених каков – молод ли, богат ли?
– Не знаю, – села Белёна, сгорбилась. – Страшно мне его. Вроде из холопов, а так и не скажешь. Как будто из гридней, а то из барчуков, гордый такой, сильный, лицом красив да чернобров. Одет бедно, а держится – ну князь князем.
Тут-то Желана и насторожилась.
– Не по сердцу он мне, – сказала Белёна и снова слезами заливается. – Глаза у него ровно мертвячьи!
Взяла Желана Белёну за руку и повела на заповедную поляну.
– Лада, – кличет. – Сердце мое, любимая, желанная! Знаю, что не в срок, ан тут такое дело…
Поляна-то, вишь ты, на берегу Ладоги лежит. Где бы Лада Желану ни ждала, а от Ладоги далеко не отходила.
– Пошто прибежала, милая?
Вышла-таки Лада. Увидела ее Белёна да как ахнет! Рот ладошкой как закроет! И ну креститься. А Лада ее по руке как хлопнет!
– С этим, – бает, – не ко мне ходить, глупое ты дитя. Так что у вас?
– Тот человек, гордец который, – он Белёну сватает.
Стоит Лада, будто с собой борется. Наконец, решилась.
– Мне, – говорит, – к селу выйти нельзя. А вы подите на кладбище, выйдите за ограду да найдите могилу. Там место приметное: дуб над ней, огнем небесным расколот. Коли до захода солнца успеете раскопать да кол осиновый вбить – не бывать Белёнушке у еретика в лапах, а коли не успеете – твое дело, Желанушка, отпеть ее душу христианскую и сорок дней молиться, чтобы хоть душа уцелела.
Поклонились ей девушки в пояс – и бегом!
Могилу ту, по совести, могилой бы никто не назвал. Так – холмик.
Да и дуб уже не дуб, хоть и расколотый. Один пень обгорелый, и тот больше в землю ушел.
Вскопали девушки – а солнце-то к горизонту клонится! И тут еще какой-то парень к ним подошел. Вы что, бает, затеяли, дуры?
– Сам дурак никчемный, – огрызнулась Белёна. – Пошел вон отсюда!
– Что ж неласковая такая, девица? – улыбается парень.
– Дак не тебя за еретика сватают! Пошел, говорят, не мешай!
Желана тоже прикрикнула. Иди, говорит, коль не помогаешь.
Ушел парень. Ан глядь – вернулся, да не один, а с товарищем. Оба с лопатами, оба с кольями, да с горшком, а в горшке водица.
– Святой воды принесли вам, еретички, – смеются. А девкам-то не до смеха!
Однако же в четыре пары рук дело быстрее пошло. Пахнуло из ямы вонью. Заскрежетали лопаты по домовине, железом окованной. Вскрыли… ох батюшки-светы!
Лежит труп не труп, а целехонек, только раздуло его, ровно утопленника. Но сухой.
Рот весь в крови – и не диво, столько скотины высосал. Весь синий. Одежа на нем в прорехах, видать, сгнила, и прелью да гнилью из могилы разит, будто в ней десяток покойников. Пузо раздулось, пупок наверх торчит, черный да гнилой, кожа облезать начала, а под ней – новая, розовая, мерзопакостная такая, что Белёну и блевать потянуло. А и кого б не потянуло? Лицо опухшее, сине-багровое, борода торчит, зубы оскалены, глаза открыты, да слепы: бельма на них гнойные. А клыки! Хуже волчьих высовываются из пасти: желтые, кровью да мясом запачканы. Такими-то клыками и корову, и коня загрызешь без труда, – то-то он малые ранки оставлял. Сиськи вислые, жирные пожелтели, торчат в прорехи. Руки желтые, ровно восковые, ногти длинные и тоже желтые, кожа вокруг них сморщенная. Поморщился один из парней да пошевелил его лопатой.
А он как заурчит, как застонет! Повернулся – да как перданет! И уж как от него до того воняло, а теперь вони стало так, что Желана едва в могилу не свалилась.
– Кол, кол, – бает второй парень. – Давайте, да побыстрее, а то, чего доброго, кинется.
– Вот кол, – Желана подсунула. Белёна проблевалась и лепечет: я, мол, сама хочу его заколоть…
– Дура! – первый парень на нее. – Где тебе!
– А и пусть, – говорит второй. – Ей он и коз пожрал, и ее саму хотел, вот пусть и получит.
А солнце-то – уж одна красная дуга от него осталась. Спешить надо!
Приставили они кол к груди. Держит его Белёна, а остальные ну лупить по нему лопатами: Желана послабее, а парни покрепче. Входит кол в грудь мертвецу, а тот рот разинул, клыки страшные выставил и воет, и воет!
И тут брюхо раздутое лопнуло. Выпали из него кишки зловонные, – серые, гнилые, дерьмо из них повывалилось, и видно стало, что кровь то засохшая. И прожеванные козлята выпали – обглоданные, протухшие, а видно, что козлята.
И младенца человечьего останки. Почти все ежели не съедено, так сгнило, одна головка осталась узнаваемой.
Взвыл в последний раз еретик – и сдох.
Тут парни девок отогнали и давай рубить ему шею лопатами. Желана отвернулась, а Белёна – та смотрела, чтобы они гнилую ту башку отрубили да к заду лопатами же подогнали. А уж засыпали могилу да святой водой заливали все вместе…

***
Долго ли, коротко ли – нейдет к Желане Лада.
А тем временем дело к осени идет. И посватали Белёну с Желаной гридни боярские – те, что вместе с ними еретикову могилу вскрывали. Белёну первый, да поклялся, что ни разу ее больше дурой не назовет. И верно, не называл. Когда серчал, говорил «ах ты, велеумная ты моя!» – да серчал редко, жили они душа в душу.
А Желану – второй.
Завидовали девкам подружки. Как же – все за холопами, а они – за гриднями, слыханное ли дело!
Белёна, видать, и сама радовалась. А Желана все грустила. Чуть работу закончит – и к Ладоге, искать свою Ладушку. Белёна-то все порывалась ей рассказать, что это была за Ладушка да откуда взялась, а потом с мужем посоветовалась, он и отговорил. А Желана плачет и плачет. Я с ней, говорит, даже не простилась.
Думал ее муженек, что пройдет это. Верил, надеялся, подарками засыпал, слова ласковые говорил, в уста цаловал. Сынок у них народился, потом другой. Дочка…
Ан пропала Желана. Хватился ее муж, он тогда как раз на побывке дома был, – поднял народ, пошли искать ее. Да так и не нашли. Нашли только на берегу Ладоги две пары лапотков.
Одни узорные, в которых Желана ходила.
А другие – новые да чистые…