встретить утро первого отпускного дня в офисе "ГЛОНАСС Сев.-Зап." это та еще ебучка.
воняет туалетом

фильм "Жажда". режиссер Дмитрий Тюрин

- здравствуйте!
- добрый день!
на этом взаимопонимание закончилось.
- а вы.. не Александр.
- как видите, нет.
- я просто разговаривал с Александром, мне сказали сюда подойти.
- кто сказал?
- Александр! я выгружать готов!
- а подробнее можно? я даже не представляю, о каком Александре речь.
- кладовщик?!
- я не кладовщик. вам, наверное, стоит с Александром связаться самостоятельно.
- так я же ему только что звонил!!
- я не в курсе. мы не вмешиваемся в дела своих клиентов.
- а по номеру счета посмотреть можете?
- у нас разные счета. счетами наших клиентов мы не занимаемся. это недоступная для нас информация.
- номер счета 15-186!
- я ничем не могу вам помочь, увы.

это просто Жванецкий. собрание на ликеро-водочном.

- а вот в той комнате, - уже другой человек показывает на стену, - человек есть?
я собеседника вижу впервые. о каком человеке речь, ума не приложу.
- в какой комнате?
- ну, в угловой, там! - раздраженно машет мне. - какая она у вас там? шестнадцатая, что ли?
смотрю по схеме.
- а вы с какой целью интересуетесь?
- мне кладовщик нужен!
- у нас нет кладовщика.
- да не ваш, другой!
- позвоните ему.
- да он трубку не берет! у вас там железо всё глушит!

всю будущую неделю мы в Москве.
кто захочет увидеться, всегда за.
место обитания - как обычно. возможно, иногда на малом московском кольце будем слушать соловьев

сперва это похоже на разочарование в симпатичных тебе людях.

а потом, почти сразу, становится ясно, что симпатичны эти люди именно подобными своими проявлениями.
заносчивость до грубости, например.
агрессивное восприятие всего. то есть без ссылок или сносок. понимать их высказывания, стало быть, тоже нужно без ссылок и сносок. и в таком же ракурсе то, что может показаться умом, оказывается чванством. очень в этом слове уместно сочетание "ч" и "в", как будто чавканье.

именно это полузабытое чванство выделяет его. и он об этом знает, использует маску по полной программе.
например, обладание знаниями не делает тебя умным. и превосходным не делает. потому что всё превосходное и умное убито подачей этих знаний.
маска напялена. обсуждать с чванливым человеком что-либо становится скучно. можно только наблюдать и наслаждаться.
в этом представлении самое прекрасное, что можно в любой момент уйти.
много все-таки не съешь

«Джуна. Слушаю свои руки». Издательство Физкультура и спорт, 1988 г.

историю нельзя знать.
куда лучше по выданному учебнику зазубрить, чем дневники читать, какие-то рассказы полузабытые, свидетельства. еще ведь нужно найти, чьи дневники читать.
чтобы пальцами этак по лаку - вжжик! - и ничего не цепляет. гладенько, хорошо.
чем по выщерблинам елозить, как по разрушенному зубу языком. эти выщерблины оставляют ощущение колоссального разочарования, непередаваемого по масштабу, больше, чем кит и грибница опят вместе взятых.

- как только в этой стране станет совсем плохо, мы уедем.
- сначала здесь закрывают двери. совсем плохо становится потом

Умер N.
У меня с ним было что-то вроде флирта, грозившего перейти, но так и не перешедшего в роман; он надеялся, я же зачем-то водила его за нос. Мне было 19 лет, и мне казалось, что это, в общем, весело, хотя и немного опасно: еще прилипнет и не отлипнет.

Мне нужны были Большие Чувства, ну так это мне, а с чужими чувствами я - неа, не считалась.

Он догадывался, наверно, о моем коварстве и нечестной игре, но все же продолжал свои упорные, мягкие ухаживания и однажды позвал меня к себе на дачу; дача была далеко, в самом конце железнодорожной ветки, это под Ленинградом. Я заметалась: приглашение подразумевало романтическую связь; я не хотела ее. Но поклонниками бросаться глупо, да? мало ли, и я пообещала приехать, а там видно будет.

Был конец мая, тепло; я села на электричку и долго ехала, а потом долго шла к его маленькой деревянной даче. Всю дорогу меня глодали сомнения, - зачем? хорошо ли это? не лучше ли вернуться? Словно бы некто мрачный и противно-моральный возник в пространстве и с укоризной глядел на меня: остановись, девушка; нехорошо; нехорошо. Не в первый раз в жизни я ощутила присутствие этого морализатора, этой помехи; он злил меня. А тебе какое дело? - отвечала я в никуда; а мне интересно; что хочу, то и делаю; отзынь. Так говорили в дни моей питерской юности: отзынь.

В окне его дачи горел свет, я осторожно пробралась сквозь влажную вечернюю траву и глядела через окно. Был краткий миг тьмы посреди этой белой майской ночи. Он сидел за столом, - кухня? комната? Он читал книжку, прислоненную к чайнику, что-то ел, обкусывая с вилки с двух сторон, лицо было расслабленное, бессмысленное, как у всякого читающего. Я смотрела на этот красивый, в общем, профиль, на подбородок, на шею, на руки. Я не любила его. Сердце мое не билось учащенно, дыхания не перехватывало, слезы не подступали, глупые пафосные слова, о которых стыдно бывает вспоминать потом, не всплывали пузырями в мозгу. Заведомо неосуществимые планы грандиозного размаха не толпились в воображении.

N. пил чай и ждал меня. Я постояла под окном в крапиве; моего присутствия за окном он не ощутил. Я тихо выбралась из зарослей и пошла назад, на станцию; оказалось, что последняя на сегодня электричка уже ушла, а следующая - в шесть утра. По платформе уже бродили опасные пьяницы, оставаться здесь было нельзя.

Я вернулась на дачу N, но в дом стучаться не стала. Я приметила в саду сарай; осторожно взобралась на чердак, где лежало неизвестно для каких нужд и когда собранное сено, жалкие его остатки. В углу была стопка газет за сороковые годы, должно быть, времен постройки дачи. Я легла на это сено, расстелила газеты и замоталась во взятый с собой синий свитер. Ноги оставались голыми; их ели комары. Стало холодно, меня тряс озноб. Никогда раньше я не спала на чердаке в сарае; я была хорошая домашняя городская девочка. Родители, наверно, были на даче и думали, что я в городе, готовлюсь к сессии. Моя Большая Любовь тоже понятия не имела о моих приключениях. Ни один человек на свете, включая N, не знал, где я нахожусь. Я была нигде.

Это самое важное место на свете: нигде. Всякий должен там побывать. Там страшно, там пусто, там холодно, там нестерпимо печально, там оборваны все человеческие связи; и все твои грехи, все пороки, все лжи, все лукавства и двурушничества чередой выходят из летних ленинградских сумерек и смотрят тебе в лицо без осуждения, без сочувствия, а просто по факту, как есть. Вот мы. Вот ты. И это правильно. Так и должно быть. И с отвращением ты читаешь жизнь свою. И принимаешь решения.

В саду громко, со всех сторон свистали и щелкали соловьи. Я их раньше не слышала, я думала, что они поют как у Алябьева, как певцы: а, а, а, а, а! Но я их узнала. Время от времени я вставала и смотрела в щели чердака: N долго читал. Потом свет погас. Я ворочалась и мучилась до утра. В пять я встала, всклокоченная, с сеном в волосах, с чешущейся от сенной трухи шеей, с типографским отпечатком репортажей о процессах очередных вредителей на ляжках и икрах, мятая и немытая, с мутью в душе и потащилась на вокзал, на дребезжащую электричку, прочь.

Ничего потом не было, и объясняться я с ним не стала. А что говорить-то? И вот теперь жизнь прошла, и он умер. Я вспомнила про него сегодня, поздно вечером, на остановке троллейбуса, угол Садового кольца и Краснопролетарской. Там такой незастроенный, огороженный участок, и на нем дерево в белом цвету, в темноте не разберу, какое. И посреди этой городской вони, и опасных подвыпивших мужиков, и ментов по соседству, и всей этой бессмыслицы и безнадеги, зачем-то на дереве расселись соловьи и поют. Совсем с ума, наверно, посходили. Совсем.