"Жара и пробки на дорогах. Последующие поколения будут рождаться взрослеть и жить в пробках. Как наши родители - в очередях. Лето. Стоило ли его ждать полгода, чтобы теперь, стиснув зубы, трястичь в пропахшей подмышками железной коробке, механически утешая себя тем, что до октября подать рукой... "

Матвей ткнулся лбом в поручень и закрыл глаза. Тело обрастало бисером пота, веки ела соленая жидкость. Высоковата плата за открытые женские спины и короткий рукав, тем более, что при такой температуре до всех этих прелестей уже просто нет дела.

Неповоротливый желтый автобус медленно полз среди легковушек, как майский жук в муравейнике.

"Следующая остановка - "Океан"

Океан... Матвею представилось, как автобус вразвалку вьезжает в линию прибоя. Из открывшихся дверей с опаской ступают в курчавую пену усталые пассажиры, пробуют водного исполина наощупь неуверенными ногами. Знакомятся с ним. Вот гориллоподобный парень стаскивает с себя футболку и первым бросается в волны, размашистым кроллем. Вот немолодой уже мужчина в сером костюме с гиканьем носится по мелководью, и брюки его мокры уже выше колен. Тинейджеры в сторонке, раздевшись догола, играют в воде в какую-то шумную и подвижную игру без особых правил, где важно соприкосновение прохладных вертких молодых тел. Водила толстой волосатой рукой гладит горячую морду усталого автобуса: "Довез все-таки...", и ребенок, ухватив маму за палец, круглыми глазенками смотрит за горизонт, произнося просто так, для себя: "Море большоооооое...."

"...тваю мммать..."

Пространство рванулось вправо, истошно завизжала раздираемая асфальтом шина. Матвея развернуло и бросило куда-то спиной вперед. Не открывая глаз, с нелепо раскинутыми руками, он летел, летел не встречая препятствий, летел, больше всего боясь того, что накинется хищный страх. Но страха не было. Он падал назад, прямо в океан..

Океан оказался прохладным, густым и немного колким, как газировка в автоматах из давно прошедшего детства.

Current music: Wagner Pa - Alzar La Vista

Я йшов по Хрещатику,
Сірий, сутулий,
І раптом почув
Несподівану фразу:
"Повітряна куля
До Гонолулу
Відліта в 9-30
З Євбазу".

Усі свої роки втискався я в стіни,
Я скучно мовчав, я зливався з асфальтом,
Але в голові своїй бачив країну,
Де райськії птиці співають контральтом.

І от я сьогодні прорву павутину,
Магічно звільнюся від тихого сказу,
Сьогодні полину в прекрасну країну,
Розтанувши в небі старого Євбазу.

Я вірив, я знав,
Що настане ця дата -
Від світлого будня
До світлої мрії
Мене понесе
Кольорово-строката
Повітряна куля
Шизофренії.

(с) Юрій Позаяк.

Прошу прощения у всех, у кого неправильно воспроизводится украинская кириллица, кто считает, что последним украинским поэтом был Тарас Шевченко, у всех, кто считает что Шевченко зовут Андрей... Просто у всех.

Простите, ради бога, я больше не буду. Я уже практически не есть. Всё.

Проснуться утром. Послать все в баню, оседлать мустанга, накормив под завязку высокооктановым овсом, уехать к черту на рога. Встраивать себя на новом месте в устоявшуюся систему, мало спать, носить на лице выражение одержимости, сделать кому-то ребенка, получить пизды в темном переулке, пойти на повышение, отказаться от операции, заключить контракт, дебоширить в кабаке.

Проснуться утром. Заглянуть на работу, послать все в баню, влиться в вокзальную толпу, неделю трястись в вагоне, мерзнуть в холодной избушке, кормить мошкару, научиться читать следы, пить неразведенный спирт, подстрелить лося, неделями не расчесывать бороду, заблудиться в тайге, водить грузный, грозно рычащий тягач, спать на земле, отказаться от лечения, найти самородок, подраться с бригадиром.

Проснуться утром. Получить телеграмму, послать все в баню, пылить по степи попутками, ругаться с проводником, вернуться в город детства, подгонять таксиста, опоздать на похороны, встретить ее в троллейбусе, бродить по ночным улицам, напиться в знакомой с юности забегаловке, раздать пизды полночным уркам, потерять все деньги, ночевать в кутузке, сбрить бороду, искать работу, недосыпать, продать квартиру, узнать на улице однокашника, получить первый гонорар, не отвечать на звонки, пить снотворное, бояться людных улиц.

Чтобы однажды утром больше не проснуться.

В начале времени было много, очень много, в сущности его было настолько достаточно, что сам факт его существования не отмечался еще сознанием, и можно сказать, что его не было вообще. Вещи и явления существовали в бесконечной протяженности, появляясь откуда-то настолько издалека, что думать об этом было еще невозможно.

Затем некоторые проявления окружающего подсказали: у вещей есть начало. А у некоторых даже конец. И, видимо, это касается всего, просто период наблюдений недостаточен для далекоидущих выводов. Я очень хорошо помню момент расставания с бессмертием: пытаясь осмыслить увиденную в кино сцену перехода от жизни к не-жизни, я поинтересовался, откапывают ли покойников из могил, и как скоро. И зачем вообще необходим такой странный ритуал. Четырехлетнему микрокосму сложно понять, зачем зарывать в землю живое существо.
Так время перестало быть океаном и превратилось в реку - в нем появился вектор направления.

Если придерживаться той-же гидродинамической метафоры, то в дальнейшем мало что изменилось в самой реке. Из прежде широкой и полноводной она постепенно становилась стремительной и мутной, пенилась, мелела, несла с собой какой-то сор, но в общем вполне соответствовала своему назначению: была неизотропна. Как же вышло, что течение это больше не ощущается, не фиксируется контрольно-измерительными приборами, главный из которых - память?

"По реке плывет кирпич,
В сторону Чугуева..."

В том-то и дело - не плывет. ТТХ не позволяет. А лежит себе на дне, где его и заносит постепенно всяким илом, калом, окурками, рыбьей чешуей, битым стеклом и стреляными гандонами.

А река, сузившись, превратилась в коридор, обычный динный коридор со множеством дверей, закоулков, чуланов и ниш. По коридору медленно бредет чье-то тело, безучастно глядя на выкрашенные салатовой краской стены. И уже не страшно, что за следующей дверью может оказаться хмурый похмельный палач, который, морщась от резкого звука, влепить пулю в затылок. Это не страшно, когда понимаешь, что палачи за каждой дверью, и палят практически беспрерывно.

Страшнее всего на свете эта изматывающе-салатовая краска, жирно блестящая в свете сорокаваттных лампочек.

Вавилонский бибилиотекарь, хранитель невидимого музея, экспонаты которого не подлежат даже сносному описанию, не говоря об экспозиции. Даже у выжившей из ума старухи есть ее старушечья сокровищница, где хранятся безногая кукла, обломок старого телевизора, потертые листки с записями, сделанными чужой рукой, коричневые ломкие фотографии, документы, выданные давным-давно не существующими организациями давным-давно умершим людям. Эти неисчислимые богатства можно сложить в обшарпаную детскую коляску со сломанным колесом и никогда с ними не расставаться, а можно сжечь, несколько облегчив смерти ее работу.

А наш герой лишен и этого нехитрого набора артефактов. Он бредет по коридору, стараясь не видеть невыносимой салатовой краски на стенах, а может лежит на дне реки и грезит о том, как он открывает двери одну за другой, в поисках последней двери, но за каждой последующей дверью только коридор, стены которого выкрашены безнадежно-салатовой краской...