Как только такси остановилось около ее дома, она вышла со стороны тротуара и сказала, что она не хочет, чтобы я поднимался к ней и, что у нее нет никакого желания обсуждать это и больше всего ей хотелось бы вообще никогда не слышать обо мне, чтобы даже не было никаких "с Новым годом" или "с Днем Рождения", а после хлопнула дверцей машины с такой силой, что шофер выплюнул ей вслед какое-то ругательство.

Я застыл в оцепенении на заднем сидении. Если бы мы перед этим поссорились, или, скажем, поругались, то я был бы как-то лучше готов к этому, но вечер по-настоящему удался. Фильм, правда, был хуеватый, но, кроме этого, все было действительно спокойно. И вдруг - на тебе, этот монолог и хлопок дверью – бабах! И наши совместные полгода улетели в помойку.
- Ну, что делать будем? – спросил шофер и взглянул в зеркало. – Может отвезти тебя домой, вот только есть ли он у тебя вообще? Или может к друзьям, к родителям, в бордель на Аленби? Ты босс, ты – король!
А я не знал, куда себя девать, понимая только то, что это ужасно несправедливо. После того, как я и Ила разбежались, я поклялся, что больше не позволю ни одной из них приблизиться настолько, чтобы причинить такую боль, но тут появилась Реут, и все было так хорошо, я просто ничем не заслужил такого.
- Ты прав, - проворчал шофер, заглушил мотор и опустил спинку сидения назад. – Для чего ехать, когда и здесь довольно мило. А я, мне-то что, счетчик щелкает.

Вот тогда-то из передатчика этот адрес и прозвучал: " а-Гдуд а-Иври девять". Я его сразу узнал, он сидел в моей голове как гвоздь. Я и с Илой расстался так же, в такси. Точнее, такси увезло ее в аэропорт, и она сказала, что все кончено, и действительно, больше я о ней ни разу не слышал. В тот раз я тоже был потрясен и остолбенел, как бук посреди бульвара Амстердам. Но адрес этот, еще до того, как то такси уехало, я тоже услышал из передатчика: " а-Гдуд а-Иври девять". Возможно, это и было случайностью, но я попросил водителя отвезти меня туда, я должен был узнать, что же там такое.

Как только мы подъехали, я увидел удаляющееся от дома другое такси, а в нем виделся силуэт маленькой головы, как у ребенка или младенца. Я заплатил водителю и вышел из машины. Это был дом с участком. Я открыл ворота, пошел по тропинке, ведущей к входной двери, и нажал на кнопку звонка. Идиотизм, конечно… Я понятия не имел, что бы я стал делать, если бы кто-то мне открыл, что бы я сказал ему. Нечего мне было тут делать, тем более в такое время, но я был настолько зол, что меня это мало волновало. Я позвонил еще раз, длинным звонком. А потом с силой застучал по двери кулаками, как солдаты в фильмах, когда они ведут поиск в населенной местности, но никто мне не открыл. Мои мысли об Иле и Реут начали путаться с воспоминаниями о других расставаниях, пока не сплелись вместе, будто бесформенный ком. Дом этот, и то, что мне не открыли, и что-то в нем самом окончательно вывели меня из себя. Я начал ходить вокруг него, пытаясь найти место, позволяющее заглянуть внутрь. В доме не было окон, только задняя дверь со стеклянным окошком. Я попробовал заглянуть через него, но внутри была темень. Я упорствовал, но мои глаза так и не смогли привыкнуть, и чем больше я старался, тем, казалось, чернее становилось внутри. Все это просто взбесило меня. Вдруг я обнаружил себя поднимающим камень, заворачивающим его в мой свитер и выбивающим стекло.
Осторожно, стараясь не порезаться об осколки стекла, я засунул туда руку и открыл дверь изнутри. Я вошел, стараясь не наткнуться ни на что, и зашарил по стене в поисках выключателя. Когда я его нашел, включившийся свет был желтым и жалким. Одна единственная лампочка на всю большую комнату. Именно таким это место и было. Одна громадная комната, совершенно пустая, без мебели. Только одна из стен была вся покрыта женскими фотографиями, некоторые были в рамке, другие просто прихвачены клейкой лентой и со всеми ними я был знаком. Была здесь Рони, моя подружка времен армейской службы, и Даниэла, с которой я встречался в старших классах, и Стефани, которая была волонтером в нашем киббуце, и Ила, они все там были. А в центре, в нежной золотой рамке, была улыбающаяся Реут.
Я выключил свет и уселся в углу комнаты. Я не знал, что за человек живет здесь, зачем он делает мне это, и каким образом ему всегда удается все разрушить. И вдруг все встало на место, все эти непонятно откуда взявшиеся расставания, то, что меня покинули Альма, Ила, Реут. Оказывается, что это никогда не было нашим, все исходило от него.

Я не знаю, сколько времени прошло до его возвращения. Сначала я услышал, как отъезжает такси, потом заскрежетал ключ в парадной двери, снова зажегся свет и он, улыбаясь, возник там, передо мной, эта тварь, просто свалившая все на меня и теперь улыбающаяся.
Он был низкий, ростом с ребенка, с огромными глазами без ресниц, и в руке он держал такой пластиковый ранец, вроде тех, что малыши носят в школу.
Когда я поднялся из своего угла, он хихикнул, будто маньяк, которого застали в разгар его действий, и спросил, как я сюда попал?
- Она тоже ушла, а? – спросил он, когда я приблизился вплотную, - Ничего страшного, всегда появится другая.
Вместо ответа я с размаха ударил его камнем по голове и продолжал бить, когда он упал. Я не хочу другую, мне нужна Реут, я хочу, чтобы он прекратил смеяться.
На каждый удар камнем он только бормотал: " Что ты делаешь что ты делаешь что ты делаешь я твой человек я твой человек я твой человек", пока не замолчал. И тогда меня вырвало. А закончив блевать, я почувствовал этакое облегчение, словно в армейском марш-броске, когда кто-то заменяет тебя под тяжестью носилок, и ты чувствуешь такую легкость, что даже и не предполагал, что такая может быть.
Так я себя и почувствовал, как ребенок. И вся ненависть, вина и страх, что вдруг меня поймают, растворились в этой легкости.
За домом, невдалеке было что-то вроде такой маленькой рощицы, я его туда и бросил. Камень и свитер, которые напитались кровью, закопал во дворике.

Все следующие недели я постоянно искал о нем в газетах, в разделе новостей и в объявлениях о розыске пропавших, но ничего не находил.
Реут не отвечала на оставленные мной сообщения, и кто-то с работы рассказал мне, что видел ее на улице с каким-то блондинчиком с длинными волосами. Меня укололо, когда он сказал мне это, но я знал, что делать тут нечего, что все уже ушло в прошлое. Вскоре я начал встречаться с Майей. И все было совершенно здраво и абсолютно нормально. С ней я с самого начала был полностью открыт, безо всякой защиты, не так, как я веду себя обычно с женщинами.
Иногда по ночам мне снился тот карлик, как я отволок его тело в ту рощицу, и когда просыпался, то в первую секунду пугался, но сразу же напоминал себе, что бояться уже нечего, что нет его уже, а после обнимал Майю и снова засыпал.
Майя рассталась со мной в такси. Она сказала, что я тупой, что я настолько ничего не воспринимаю, что, иногда она может безмерно страдать, а я буду уверен, что она получает удовольствие, потому что в эти минуты я сам его получаю. Она сказала, что у нас полно проблем, и уже давно, а я просто не обращаю на них внимания. И тут она заплакала. Я попытался ее обнять, но она отшатнулась и сказала, что если она хоть что-то значит для меня, то я дам ей уйти.
Я колебался, стоит ли подняться к ней и попытаться настоять, но вдруг по рации такси назвали адрес "а-Маавак четыре" и я попросил водителя отвезти меня туда. Когда мы прибыли, там стояло другое такси, в него сели обнявшиеся парень с девушкой, примерно моего возраста, может чуть моложе. Их водитель что-то сказал, и они засмеялись.

Я отправился на Гдуд а-Иври девять, искал его останки там, где бросил их тогда, но там ничего не было. Единственное, что мне удалось найти, это ржавый железный стержень. Я его поднял и пошел к дому. Дом ничуть не изменился с тех пор, как я его видел в последний раз, такой же темный, с выбитым стеклом в задней двери. Я просунул руку, стараясь не порезаться, и зашел. Выключатель нашелся сразу. Комната оставалась такой же пустой, кроме фотографий на стене, уродливого ранца карлика и черного липкого пятна на полу. Я посмотрел на фотки, все были на тех же местах. Я открыл ранец и начал рыться в нем. Там были купюра в пятьдесят шекелей, проездная карточка, наполовину закомпостированная, футляр для очков и портрет Майи. Майя, с собранными волосами, смотрелась на ней немножко одинокой.
И вдруг я понял то, что он говорил мне в тот раз, когда я убил его - что всегда появится «другая». Я пытался представить себе его, в ночь после расставания с Реут, как он едет куда-то и возвращается с портретом, и заботится, уж не знаю как, чтобы я познакомился с Майей, так же, как он заботился и о предыдущих.
Вот только и на этот раз мне удалось-таки все обосрать. Сейчас, когда Майя ушла, я совсем не уверен, что познакомлюсь с какой-то «другой», потому что мой человек мертв, я убил его.


(с) Этгар Керет. Перевод с иврита мой

Это рассказ об одном водителе автобуса, который никогда не открывал дверь тем, кто опоздал. Этот водитель не собирался открывать дверь ни одному из них. Не тормознутым старшеклассникам, которые какое-то время бежали рядом с автобусом, глядя на него грустными глазами, и уж, конечно, не этим озлобленным людям в куртках, которые долбят со всей мочи по двери, будто это он виноват, что они не пришли во время и, даже старухам, держащим в руках коричневые бумажные мешки, полные продуктов и машущих ему вслед дрожащей рукой.

И совсем даже не из злобности он не открывал дверь, не было в этом водителе ни капельки злобности, это была идеология.
Идеология водителя утверждала, что если, скажем, посадка опоздавшего задержит автобус максимум на полминуты, а тот, кто остался снаружи, вычеркнет из жизни пятнадцать минут, все же с общественной точки зрения будет справедливо не открыть ему дверь, потому что тогда эти полминуты потеряет каждый из пассажиров. И если предположим, в автобусе сидят шестьдесят человек, которые не сделали никому ничего плохого и хотят добраться до своей остановки вовремя, то вместе они потеряют полчаса, а это является в два раза больше, чем эти пятнадцать минут.

Вот это-то и было единственной причиной, из-за которой он никому не открывал двери. Он знал, что пассажиры понятия не имеют об этой причине, так же и те, которые бегут за автобусом и знаками просят его открыть. Знал он и о том, что они считают его просто говнюком, хотя ему лично намного легче было бы дать им зайти в автобус и получить от них улыбки и благодарности. Вот только в выборе между улыбкой и благодарностью и общественной пользой, у водителя не возникало никаких сомнений в предпочтении общественной пользы.

Человека, который должен был бы больше других страдать от идеологии водителя звали Ади, только он, в противоположность остальным опоздавшим, даже и не пытался бежать за автобусом, настолько он был впавшим в отчаяние лентяем. Этот Ади работал помощником повара в баре-ресторане, называющемся "Бис-тро", в честь игры слов "бис" – "кусать" и "бистро", которые его придурочные хозяева смогли придумать. Еда там была так себе, но сам Ади был приятным человеком, настолько приятным, что иногда, когда у него выходило особо неудачное блюдо, он подавал его сам и извинялся. И вот, во время одного из этих извинений он и встретил свое счастье, ну, скажем, надежду на счастье, в виде девушки, настолько приятной, что она даже попыталась доесть до конца приготовленный им ростбиф, просто для того, чтобы у него не осталось плохого осадка на душе. И эта вот девушка не захотела назвать ему свое имя или дать ему номер телефона, но она была такой милой, что согласилась встретиться с ним завтра в пять, в одном, обусловленном заранее, месте. В "Дельфинарии", раз уж зашла об этом речь.

Ади страдал от болезни, из-за нее он уже успел упустить очень многое в своей жизни. Болезнь эта была не та, при которой, скажем, разрастаются у тебя полипы или другая подобная херь, но все же она сумела принести Ади достаточно вреда. А заключилось ее проявление в том, что он спал всегда на десять минут больше и никакой будильник не помогал. Поэтому он всегда опаздывал на работу в "Бис-тро", из-за болезни и нашего шофера, который всегда предпочитал общественную пользу нуждам отдельно взятой личности.

Но на этот раз, раз речь зашла о счастье, Ади решил победить свою болезнь и вместо того, чтобы пойти днем баиньки, продолжать бодрствовать и смотреть телевизор. Для верности он завел себе не один будильник, а целых три и еще заказал побудку по телефону. Но болезнь эта и не подумала излечиваться и Ади уснул, как младенец, глядя детский канал и проснулся весь в поту от оглушительного вопля триллиона - миллиона часов на десять минут позже. Ади выскочил на улицу в чем спал и рванул к остановке. Он уже забыл, как нужно бегать и его ноги немножко путались, отрываясь от тротуара. Последний раз он бегал тогда, когда еще не открыл, что можно пропускать эти уроки физкультуры, а было это в шестом классе, только на этот раз, в отличии от тех тренировок, он бежал изо всех сил, потому что сейчас ему было что терять и вся это боль в груди и хрипы от дешевых сигарет были ничтожными в погоне за счастьем. В сущности, все было ничтожным для него, кроме нашего шофера, который как раз закрыл двери и начал отъезжать от остановки.

Водитель видел Ади в зеркале, но, как уже было сказано, у него была идеология, разумная идеология, основанная на борьбе за общественную справедливость и простом расчете. Только Ади не было никакого дела до этого расчета, первый раз в своей жизни он действительно хотел добраться вовремя, поэтому-то он и продолжил гнаться за автобусом, хотя никакого шанса у него и не было.
И вдруг, совершенно неожиданно, счастье Ади решило помочь ему, но только наполовину, потому что светофор, находящийся в ста метрах от остановки, за секунду до прибытия автобуса зажег красный свет. Ади сумел догнать автобус и доволочить себя до передней двери. Он даже не стучал по стеклу, на это сил у него не осталось, он только посмотрел на шофера намокшими глазами и, задыхаясь, рухнул на колени. Эта сцена напомнила шоферу что-то из прошлого, из времени, которое было до того, как он захотел стать водителем автобуса, когда он пока еще хотел стать Богом. Воспоминание это было немного грустным, потому что водитель так и не стал Богом, но было и радостным, он все же стал водителем автобуса – а это было на втором месте, сразу после Бога.
И вдруг он вспомнил, как когда-то он пообещал самому себе, что если, в конце концов, он станет богом, то будет милосердным, всепрощающим и внимающим всем созданиям своим, а когда он с высот своего сидения увидел преклонившего колени Ади, то не выдержал и, не взирая на всю его идеологию и простой расчет, открыл ему дверь. И Ади поднялся, даже не сказав спасибо, у него не хватало на это воздуха.

Вот тут-то самое время остановиться и не читать дальше, потому что хоть Ади и добрался вовремя до "Дельфинария", счастье так и не смогло прибыть, потому что у нее, оказывается, уже был друг. И только потому, что она была такой милой, ей неудобно было сказать об этом Ади, тогда-то она и решила его продинамить.

Ади прождал ее на скамейке в условленном месте почти два часа. И сидя там, он прокручивал в себе всякие тоскливые мысли о жизни, а потом смотрел на вполне красивый закат, пока не почувствовал, что отсидел себе ноги.
На обратном пути, когда ему очень хотелось поскорей оказаться дома, он увидел издалека свой автобус, который высаживал пассажиров на остановке. Он понимал, что даже если бы у него были силы и желание бежать, ему ни за что не успеть. И тогда он пошел потихоньку, ощущая миллион уставших мышц во всем теле, а когда он все же добрался до остановки, автобус все еще был там, ждал его. Водитель, не обращая внимания на сердитое бормотание и гневные тирады пассажиров, ждал пока Ади поднимется и не дотронулся до педали газа, пока он не нашел себе место, чтобы сесть. А когда они поехали, Ади грустно подмигнул зеркалу, и превратил весь этот расклад в почти терпимый.


(с) Этгар Керет. Перевод с иврита мой

уравнялись мечты и желания
заклинаньем камланьем дождем
лишь во тьме уголочка сознания
мы чего-то по-прежнему ждем

ждем что двери нам все же откроются
и оттуда попрет благодать
нужно сесть поудобней устроится
и по полной программе торчать

***********************

-Получилось! Получилось! Это магический демон! Он исполнит желания!- Катя кружилась и кружилась, бутыль гулко булькала, а маленький Хоттабыч внутри, зажав в кулачке промокшую чалму и поблескивая лысиной, то скрывался в жиже, то выныривал и махал руками.
Ах ты, мышка моя!- на Катю вдруг накатила такая волна нежности, что перехватило дыхание, а низ живота сладко сжался и заныл. Катя сунула туда руку и начала с нарастающей скоростью двигать пальцем, утонувшем в горячей влаге. Бутылка дергалась в такт пальцу, фигурка кувыркалась в волнах, но Катя этого не видела, перед глазами, как в калейдоскопе, сменяли друг друга: утраченный в далеком детстве самый любимый одноглазый плюшевый мишка, смуглый усатый мачо и, почему-то вызвавший особо сильный прилив нежности, Муня Жозел.
Кате стало казаться, что она уже не дышит, растворившись в бесконечной неге, волны омывали ее со всех сторон и, поднявшись на один из гребней, она перестала быть Катей. Она стала огромной древней лампой, и чья-то рука нежно терла позеленевший от бессчетного количества лет выпуклый медный бок.

Ледяная волна вонючей жижи накрыла Пердипратуха с головой, и он почувствовал себя маленьким и ничтожным. Ему было очень холодно, зубы стучали и, пытаясь хоть что-то понять, он протяжно и хрипло взвывал: «Сарде-е-э-э-э, са-а-а-рде-э-э-э, са-а-а-эп…» Волна ввинтилась в нос ледяным штопором, и он перестал дышать. Жидкость и бутылка исчезли, но дикая тряска не прекратилась, метнулись неясные тени, вспыхнула медным блеском гигантская выпуклость и вдруг стало тепло.
- Хоттабыч!-рявкнул страшный голос.
–Мышк-ышк-ышк,- зазвенело все вокруг и Пердипратух вдруг понял, что он не маг, а поверхность пальца. Его верхняя фаланга ритмично дергалась вперед-назад, то погружаясь в горячую липкую влагу, то нежно проводя по шершавой медной поверхности.
А-а-а-а-ай, бля-а-а-а-а-а,-прорвался из страшного далека голос Ссыглера и вселенная детонировала. Небывалый оргазм просто вышиб пол из-под ног Кати, и она мешком рухнула на заблеванный прикроватный коврик.
Бутыль взорвалась, не долетев до пола и пыхнула ярко-белым. И вдруг все замерло, словно замерзло в страшном холоде ада. Повисли в воздухе осколки, пламя стало пятном краски, а звук «бля-а-а-а» слился в бесконечную нудную «а-а-а-а-а».

Пердипратух– палец стал медленно подниматься в неприличном жесте и тут тишина лопнула. Бутылки больше не было, старый талибан стоял посреди маленькой коморки-спальни и смотрел на лежащую на спине женщину. Блекло- серая, потрепанная по краям ночная рубашка задралась, обнажив бесформенные толстые ляжки, расплывшийся бугристый живот и торчащий темный куст волос. Вот куст шевельнулся, и из-за него поднялась голова. В нечесаной и растрепанной копне волос белел налипший с пола мусор, щеки обвисли и из-за набрякших мешков тускло выглянули заплывшие глазки. Катя села и из распахнувшейся рубашки вывалилась обвисшая тощая грудь.
Всего этого Пердипратух не видел. Глаза щипало так, что казалось, будто в них с силой втирают песок. Лежащий силуэт расплывался и вибрировал, то сгибаясь, то выпрямляясь и вытягиваясь в тонкую тень. Обожженный сивухой рот не открывался, в ушах пронзительно свистело и голос, который донесся от трясущегося образа, Пердипратух услышал прямо внутри своей головы, в центре мозга. Он не знал этот язык, но почему-то совершенно ясно понимал все до последнего слова.
-Хоттабыч, ебут тебя через коромысло! Вот это да! - голос от восторга дал петуха. Получилось, блять! Получилось!!!! А теперь ты выполнишь три моих желания!
-Желания? - хотел переспросить новоявленный Хоттабыч, но горло, сожженное сивухой даже не шевельнулось, из него не донеслось ни звука. Да и не нужно было никаких звуков, непроизнесенное слово непонятным образом переместились напрямую в Катино сознание.
-желания желания звездочка светлая звездочка ранняя у меня есть три желания нету рыбки золотой лети лети лепесток через запад на восток, -хороводом закрутилось где-то под ложечкой, а перед глазами улыбалось во весь рот Мунино лицо, его губы шептали: «Любимая, единственная моя…» и тут в эти сияющие влагой любви глаза врезалась вонючий Ссыглеровский мосол в рванном носке.
-Хочу, чтобы Ссыглер сдох! – выдохнула Катя.
-Хочу быть красивой и неотразимой!
-Хочу, - тут голос Кати дрогнул, вот сейчас она скажет то, что никогда не решилась бы произнести при Ссыглере, заплевал бы и выкинул с лестницы за ненавистный символ мещанства.
–Хочу, - повторила Катя слабым голосом и вдруг заорала: «Шууубууууу!»
Стоящий в луже разлитого пойла Пердипратух-Хоттабыч, неподвижным взглядом смотрел на плавающий по жиже разноцветный мусор и глубоко и шумно втягивал в себя воздух. И с эти воздухом широким потоком входила в него сила. Он уже не видел комнату, Катю, лужу. Перед глазами, сливаясь в кипящий бесформенный шар, летел и переливался весь континуум. Неисчислимые нити, которые и были связями между событиями, причинами и следствиями, казались бесконечно сложным волокном, но стоило ему лишь чуть сфокусировать взгляд на любой ниточке, как он ясно и без напряжения видел ее исход и знал ее окончание, которое по своей воле мог свободно изменить. От необъятной радости, заполнявшей его, пела каждая частица тела, власть над всем сущим сделала его великодушным и каждое Катино желание выполнялось, как легкий щелчок счетчика.

Ссыглер сдох: щелк, сделано.
Красивой-неотразимой: щелк, сделано.
Шуба: щелк, сделано.

Улыбаясь и ощущая себя великим магом, Пердипратух поднял голову и встретился глазами с сидящей на роскошной шубе женщиной, красивее которой он не видел даже в мечтах, когда дрочил хуй в славные времена учебы в медресе. Из ванной раздался ссыглеровский хрип, и маг мысленно заорал, вскинув голову к почерневшему облезлому потолку: «Ну что пидрас-ал-Коголь, беги и прячься хуйло! Перегну я тебя, пидарок и выебу как Махмуд свою любимую козу!»
Висевшая мешком на красавице драная рубашка распахнулась и выглянувшая оттуда прекрасная грудь совершила очередное чудо: впервые за много лет хуй старого талибана подал признаки жизни. Поначалу тихонько, а потом просто стремительно он поднялся и закачался, наливаясь красным. Ноги Кати раздвинулись и, издав нечленораздельный вой, Пердипратух рухнул на нее. Изнутри Катя оказалась горячей, как лава, жопа Пердипратуха судорожно дернулась два раза и он с диким рычанием кончил. И тут драная кошка, тупо наблюдавшая за всем этим действом растянувшись на подоконнике, прямо из положения лежа подпрыгнула на полметра в воздух и со свистом зашипела. И с этим шипением ушли из Пердипратуха в Катю капли спермы, а за ними начал съеживаться, сдуваясь, волшебный всеобъемлющий шар. Нити сливались в бесформенную серость, расплывались и исчезали. Гулко стучащее сердце, ощутившего себя великим, мага лишилось радости. Навалилась и придавали тяжелая злая усталость, в нос шибануло смрадным выхлопом из Катиного рта, а чтобы открыть глаза, потребовалось напрячься с такой силой, что из кишечника выдавился вонючий протяжный бздех.

Вся комната была серой и хотя Минет знал, что она маленькая, но все равно дальняя стена как бы тонула в тумане и была невидима. Он ощущал себя сидящим за столом, спиной к двери и не мог заставить себя повернуться и посмотреть назад. Шея была ригидная и твердая как дерево, все тело было словно чужим. Ссыглер чувствовал, что с пониманием происходящего в него входит ужас, холодеет сердце и дыхание, казалось, останавливается. Он начинал осознавать, что над дверью комнаты сплел паутину и сидит, покачиваясь на сквозняке, громадный серый паук, имеющий над ним, Ссыглером, абсолютную власть. Своей волей паук не позволял Минету оглянуться, но все же Ссыглер со всех своих сил напрягся, надавил и услышал громкое рычание паука. И тут кошмар разом кончился: в ванной тускло светила лампочка, вокруг лежали осколки зеркала, а рука сжимала бритву. Ссыглер со стоном поднялся с пола и побрел к спальне, где шипела и завывала, словно сдурев, старая кошка.

На Ссыглера в упор глядела поросшая серой щетиной бугристая жопа. Она мелко подрагивала и Минет, опешив, не сразу понял, что по бокам жопы торчат ноги, принадлежность которых перепутать было просто невозможно. Толстенные Катины ляжки колыхались, поднятые и согнутые в коленях ноги с давно не стрижеными ногтями, то чуть сдвигались, то раздвигались шире. Бритвенный станок выпал из разжавшейся руки Ссыглера, а вторая рука схватилась за подбородок, оставив расстегнутые штаны, которые тут же сползли до колен, открыв взору кошки скрюченный Минетовский отросток.
Выше морщинистой жопы начинался невероятно грязный и мокрый коричневый халат, который оканчивался темным гладким затылком. Мятая замызганная чалма размоталась и плавала в луже вместе с бычками и мусором. Катя внезапно издала протяжный стон, который как тумблер перещелкнул остолбенение Ссыглера в дикое возбуждение. Минет смачно плюнул в кулак, сунул туда моментально вставший хуй и с налету с треском вогнал его в жопу старого талибана. Пердипратух хрипло крякнул, придавленная двойной тяжестью Катя перднула так, что кошка пулей слетела с окна и скрылась в направлении кухни. Ссыглер моментально кончил и замер, воткнувшись носом в коричневый халат, дохнувший на него таким смрадом, что остатки похмельной дури просто улетучились.
«Ах ты ебанный бичара!» - волна злости внезапно захлестнула Минета с такой силой, что задрожал каждый мускул. Вырвав опавший хуй из мокрого Пердипратухова ануса, Ссыглер стремительно вскочил и что было сил пнул пяткой в волосатую смердящую промежность.
-Аииий-вай-вай ман не миданам, ай-й-й-й бабахишд…! – заорал, как раненный заяц старый маг и вскочив на четвереньки кинулся к двери.
-А-а-а бля-а-а-адь!- Ссыглер начал грандиозный замах ногой, но поскользнулся на мокром полу и со всего маху грохнулся затылком в лужу.
-А-а-а-ай вай-вай хараб хараб! – входная дверь гулко хлопнула и от наставшей тишины зазвенело в ушах.

-Хи-хи-хи, - сипло выдавила Катя.
 

©2008 Борис Ленский, Александр Козаченко


Предыдущие главы:

1
2
3
4

Моя подружка думает, что я фраер, что всегда меня ебут и что у меня рожа потерпевшего. Четыре месяца назад, когда дембельнувшись, поехали мы туристами в Америку, она сказала, что меня просто обули с покупкой билетов. А еще она думает, что я слишком тощий, но за это она на меня не сердится, это же не по моей вине.
Приземлились мы в Нью-Йорке, тут же оставили вещички в лобби и пошли пройтись. Всего в ста метрах от нашего отеля, посреди улицы, сидит себe на тротуаре человек, но не просто кто-то, а ниггер, а вокруг него на этих кривых плитках, которые есть только на Манхеттене, разложена добрая сотня книг с желтой надписью "HOW TO MAKE A GOOD SCRIPT GREAT" на обложках. Лично я всегда мечтал стать сценаристом, еще с детства. Даже несколько раз попытался написать черновик. Но ни разу не вышло из этого ничего стоящего и, уж конечно, далеко не "GREAT", из-за этого-то я и записался на учебу по специальности психология, вот только вся эта история с ниггером и книгами показалась мне несколько мистической. Будто знак какой-то от Господа.
Моя подружка сказала мне, чтобы я не вздумал ничего покупать у него, потому что книги, которые он продает наверняка или краденные, или фальшивые, или червивые. Короче, не кошерные. Но я настаивал. Не так уж много выпадало мне в жизни откровений, чтобы я мог позволить себе быть разборчивым.
-Ну, хотя бы открой и проверь, что страницы не пустые, - сказала она. Я проверил.
Книга стоила семь долларов. У меня была только сотня. У ниггера не было сдачи.
-Пригляди за книжками, - сказал он. – Я заскочу в газетный киоск напротив, разменяю.
Моя подружка зашептала мне на иврите, чтобы я не пускал его.
– Для ниггера сто долларов целый капитал, - сказала она, - Сейчас он перебежит через дорогу, и ты можешь попрощаться с деньгами.
Но я ничего ей не ответил. Человек оставил же с сотню книг на тротуаре, сто книг стоят семьсот долларов, я знал, что он вернется. И он таки вернулся. Когда он переходил через дорогу, направляясь к нам, он улыбался и махал нам зажатыми в руке купюрами по десять долларов.
Мне так хотелось сказать что-то ядовито-язвительное моей подруге, только именно в этот миг его сбил грузовик.
Он умер на месте. Это было легко понять потому, что даже лежа на животе, он смотрел в небо. И он продолжал улыбаться, даже страшновато становилось от этого. Водитель грузовика, который задавил ниггера, был весь худой кроме пуза. Издалека он казался змеей, которая проглотила теннисный мячик. Он упал на колени около грузовика, не переставая плакал и громко просил прощения у Господа, до тех пор, пока не приехала патрульная машина и не забрала его оттуда.
Но до этого приехала скорая. Врач закрыл ниггеру глаза и попробовал разжать пальцы, державшие деньги, но они, видимо, были сжаты очень сильно. В конце концов, не осталось выхода, и они так и загрузили его в машину, вместе с зажатыми в кулаке нашими ста долларами в десятидолларовых купюрах и скорая уехала.
Когда приехала полиция, моя подружка сказала, что я должен сообщить им о деньгах, иначе эти, в больнице, заберут их себе или пожертвуют малоимущим. Мне все это уже было абсолютно безразлично, только хотелось поскорее уйти оттуда. Но я знал, что для нее это дело принципа, от которого она ни за что не откажется, вот я и подошел к их командиру и объяснил ему все это дело. Он обругал меня и сказал, чтобы я убирался с газ его. Я думаю, что он мне не поверил. Моя подруга заявила, что я обязан настоять, но во второй раз он держался намного суровее и объявил мне, что если я не заткну свою пасть, он меня арестует за нарушение порядка. После этого они забрались вместе с худым пузаном в машину и уехали.
Моя подружка заставила меня собрать с тротуара пятнадцать книжек, вместо наших денег, включая пять долларов компенсации за то, что делать нам с ними было нечего и унести их в отель.
Ночью я не пошел спать и прочел эту книгу. Каждую главу из другого экземпляра. После этого, на утро, я ей сказал, что не пойду учиться на психологический. Она ответила, что моя проблема в том, что я сам не знаю, чего хочу от жизни и, к тому же я тощий фраер. И сейчас, из-за того, что я слишком поздно опомнился, никто мне не вернет деньги за запись на учебу.

Когда мы вернулись, она ушла от меня, а я стал писать сценарий. Речь в нем шла о близнецах, родившихся у ниггера и белой. Один близнец черный, другой – белый.
По сценарию, белый дедушка близнецов ненавидел ниггеров, поэтому, когда они родились, он сжег их дом и мама погибла. Ее муж вбежал в горящий дом, чтобы спасти ее, но и он тоже умер. Только близнецы и остались. Вот эти-то близнецы были разлучены один с другим и росли в разных городах. Но, в глубине сердец они знали, что не одиноки на белом свете и что когда-нибудь они встретятся.
И действительно, после сорока лет разлуки они встретились, только обстоятельства сложились очень уж тяжелые. Потому что белый близнец, по ошибке, раздавил грузовиком черного. Но только представьте себе, что за секунду до того, как грузовик убил его, черный понял, что встретил своего брата-близнеца и поэтому умер с улыбкой счастья на губах. И улыбка эта очень поддерживала его брата на протяжении всех этих долгих лет, когда его ебли в сраку в тюрьме.
Моя бывшая подруга, нашла себе тем временем нового дружка, звали его Дови, он студент медицинского. Я его спросил, что возможно ли такое, когда рождаются близнецы, один из которых черный, а другой – белый. Он сказал, что нет и что поэтому, если у меня есть хоть капелька профессиональной порядочности, я должен никому и никогда не показывать эту книгу. Пока он говорил мне это, у него вздулся толстый сосуд на лбу. Я думаю, что он немножко завидует.

(с) Этгар Керет. Перевод с иврита мой

- Нечего мне терять, - подумала себе девушка, помогая ему расстегнуть лифчик одной рукой, другой опираясь на дверной косяк.
– Если перепихон выйдет неважнецкий, я смогу хотя бы рассказать, что у меня был плохой перепихон. А если у нас выйдет великолепная ебля, тогда вообще, и удовольствие получу, и смогу похвастаться, что была великолепная ебля, но если он после этого плохо ко мне отнесется, то расскажу, что он херовенький ебаришка и отомщу ему.


- Нечего мне терять, - подумал себе парень, - Если хорошо с ней поебемся, то это в кайф, а если отсосет, то вообще! А даже если выйдет плохенькая ебля, все равно потянет для счета. Двадцать вторая, двадцать третья даже, если посчитать когда мне подрочили.

- Всякое случается, - думал себе кот, - люди заходят, натыкаются на мебель, шумят, это такая вот ночь. Шуму много, а молока уже давно нет, да и в миске чуть, к тому же и эти крошки полная мерзость. Кот на пустой консервной банке может и улыбается, но я, который уже всю ее вылизал изнутри, точно знаю, что причины у него нет.

- Я оптимистична, - думала себе девушка. – Его прикосновения приятны, нежные такие, может, так вот и начнется тут что-то, вдруг это любовь? В этих делах ничего нельзя знать заранее. Был у меня раз один такой, что получился с ним большой роман, но, в конце концов, и это рухнуло. Он был милый, но эгоцентричный, милый к самому себе в основном.

- Я оптимистичен, думал себе парень, - если уж мы дошли до этого, то она не прекратит на полпути. Хотя, поди, знай, всякие попадаются. И тогда, вдруг начинаются у нее обломные разговоры эти. Бесконечные сидения в комнате. Попытки, в рот бы их не хотеть, будто есть тут невесть что сложное. Хотя с другой стороны, даже это предпочтительней альтернативе. В особенности, если она заключается в смотрении телевизора под консервированную фасоль.

- Надоело! – думал себе телевизор, - надоело мне, что включают меня и выходят из комнаты, что сидят напротив меня и толком не смотрят.
Если бы они всего лишь чуток постарались, то нашли бы во мне очень многое. Намного больше, чем спорт и клипы и новости. Но для этого надо копнуть поглубже. А они таращатся на меня, будто я какая-нибудь красотка, вот, если есть крутой клип или гол там забьют, то клево, а если нет, то – хоп! И они уже утратили интерес.

- Холодно, - думал себе кот, - слишком холодно, три недели назад, когда еще было солнце, сидел я себе тут, снаружи, на выключенном кондиционере, доволен собой, как царь, а сейчас я вымерз, а они, они греют один другого в свое удовольствие, плевать им, что холодно здесь ночью, а днем все время только шум и копоть. Если честно, мне лично уже давно надоела эта страна.

- Почему я всегда такая циничная? – думала себе девушка, - Отчего даже сейчас у меня циничные мысли, почему же вместо того, чтобы получать удовольствие, я смотрю сквозь щелочки будто бы прикрытых глаз и единственное, что мне приходит в голову, это: "что же он обо мне думает"?

- Минутку, только бы не кончить быстро, - думал себе парень, - И удовольствия меньше и позорно как-то, по-моему, если ее рассержу, она будет потом всем болтать. Есть тут один патент, как-то раз кто-то рассказал мне о нем, может, если постараюсь не наслаждаться, отключится от этого дела, то смогу продлить.

-Он запер меня, - думала себе дверь, - на два оборота, изнутри, хотя обычно он оставляет меня открытой, может из-за этой гостьи. Может, закрыл не думая, потому что хотел в глубине души, чтобы она осталась. Она, кстати, выглядит милой, немножко грустной, немножко неуверенной, но хорошей. Из этих, что только подними крышку их отстойника, то обнаружишь, что он полон меда.

- Я бы встала в туалет, - думала себе девушка, - но я боюсь. Пол выглядит немножко липким. Холостяцкая квартира, ничего не поделаешь. А если я сейчас начну одеваться ради нескольких шагов, то буду выглядеть истеричкой или тупорылой. Мне этого не надо. Абсолютно не надо. Совсем нет.

- Я мог бы быть кем-то другим, - думал себе парень, - скажем, чемпионом, счастливчиком. Мне есть, что сказать, но почему-то мне никогда не удается сказать это. Может она поймет меня?

- По-моему я сейчас мяукну, - думал себе кот, - что мне терять-то, может и обратят на меня тогда внимание, погладят немножко, нальют молока в блюдце. Девушки, зачастую, любят котов, я знаю из опыта.

- Какая красивая пара, - думала себе дверь, - я бы была рада, если бы у них из этого что-то вышло, если бы они стали тут жить вместе. Этому дому очень бы помогло прикосновение женщины.

- Зря я боялась, - думала себе женщина, - пол даже чище, чем у меня, туалет тоже. А глаза у него, хорошие такие, и то, что он продолжил гладить меня, даже после того, как кончил. Не знаю, получится ли что-то из этого, но даже если это просто так кончится, тоже неплохо.

- Может, если бы я был музыкантом, - думал себе мужчина, - занимался бы постоянно, когда был маленьким. Иногда играют у меня в голове всякие - разные композиции. Какая она хорошенькая, когда она ходит. Именно на кончиках пальцев, боится, что пол грязный. Повезло, что домработница была в пятницу.

- Как раз сейчас началась во мне прекрасная передача, думал себе телевизор, - как раз сейчас, когда нет тут ни одного, кто посмотрит. Это злит. Это более, чем злит. Если бы только звук был включен, я бы заорал.


(с) Этгар Керет. Перевод с иврита мой

Нечего мне терять, - подумала себе девушка, одной рукой помогая ему расстегнуть лифчик, а другой опираясь на дверной косяк.
– Если перепихон выйдет неважнецкий, я смогу хотя бы рассказать, что у меня был плохой перепихон, а если у нас выйдет великолепная ебля, тогда вообще, и удовольствие получу, и смогу похвастаться, что была великолепная ебля.

Тувью мне подарил на девятилетие Шмулик Равиа, который был, пожалуй, самым большим скрягой в классе. И вот, как раз в День моего рождения, его собака взяла, да и ощенилась четырьмя щенками. Дядя Шмулика отправился было бросить их с моста в речку Аялон, но Шмулик, который ломал голову, как бы сэкономить деньги за подарок, на который скидывались все одноклассники, взял одного щенка и принес его мне.
Он был совсем малюсеньким и когда начинал лаять, то раздавался такой жалкий писк, но если кому-то удавалось разозлить его, он начинал рычать и тогда его голос на мгновение становился таким низким и глубоким, словно и не щенячьим вовсе и это было ужасно смешно, будто он подражает какой-то другой собаке. Поэтому-то я назвал его Тувья, в честь пародиста по имени Тувья Цафир, который тоже подражатель.
Мой отец не возлюбил его с первого взгляда, да и Тувья тоже не очень-то жаловал отца. Сказать по правде, Тувья вообще никого кроме меня не жаловал.
Пока он был еще щенком, он лаял на всех, а когда чуток подрос, начал пытаться цапнуть всякого оказавшегося поблизости. И даже Саар, который не из тех, что впустую болтают, сказал о нем, что он чокнутый пес. Мне Тувья никогда не сделал ничего плохого, только безостановочно прыгал и вылизывал меня. И каждый раз, когда я уходил от него, он начинал плакать. Саар заявил, что ничего тут особенного нет, дескать, все потому, что именно я кормлю его. Но я знал целую кучу собак, которые совершенно спокойно лают на тех, кто их кормит, вот я и был уверен, что мои с Тувьей отношения никак с едой не связаны, потому что он по-настоящему любил меня. Просто так, без всякой причины, вот попробуй, пойми, что там, в собачей башке происходит, но это было сильное чувство. А то, что он от всей души ненавидел мою сестру Бат-Шеву, не взирая на то, что она тоже кормила его, прекрасно подтверждает это.
По утрам, когда я отправлялся в школу, он всегда хотел присоединиться ко мне, но я силой заставлял его остаться, я боялся, что он устроит трам-тарарам. На нашем участке был такой забор - сетка из проволоки и иногда, возвращаясь домой, я успевал застать Тувью, который сначала лаял на какого-нибудь осмелившегося пройтись по нашей улице бедолагу, а потом несся как полоумный и врезался со всей дури башкой в забор. И тут он видел меня. В ту же секунду он просто таял, валился на землю и полз, виляя хвостом, чтобы прискуливая рассказать мне о всех засранцах, которые ходят тут по нашей улице и злят его до безумия и о том, как ему чудом удалось в конце концов выйти из ситуации. К тому времени он уже умудрился цапнуть парочку человек, но на его счастье они не пожаловались, потому что отец и без этого только и искал повод, чтобы разделаться с ним.
Что ж, это таки случилось. Тувья покусал Бат-Шеву и ее увезли в больницу, чтобы наложить швы. Когда она вернулась, отец посаил Тувье в машину. Я сразу понял к чему идет дело и начал реветь. Мама сказала отцу: "Исраэль, оставь ты эту собаку. Это собака сына, посмотри, как он плачет…" Но отец ничего не ответил и позвал моего старшего брата с собой.
- Мне он тоже нужен, - мама продолжала пытаться, - Он сторожевой пес, против воров.
Папа приостановился на секунду и, садясь в машину, ответил ей: "Сторожевой пес? А зачем тебе нужен сторожевой пес? У кого-то проникали в дом в этом районе? А у нас вообще есть что красть?"

Они сбросили Тувью с моста в Аялон и смотрели, как его уносит течение. Я знаю, мне старший брат рассказал. Я ничего об этом не говорил и, если не считать вечера, когда его забрали, то и совсем не плакал.

Через три дня Тувья пришел к школе. Я услышал, как он лаял там внизу. Он был ужасно грязный и жутко вонючий, но в остальном ничуть не изменился. Я очень гордился, что он вернулся и доказал Саару, что его утверждения, что Тувья меня не любит по настоящему оказались чушью. Если бы это было только из-за того, что я его кормил, он не пришел бы именно ко мне. А он к тому же был умным, Тувья, что пришел в школу. Вернись он домой без меня, даже не представляю, что отец ему бы сделал. Да и без этого, когда я привел его домой, он захотел избавиться от него немедленно. Но мама сказала ему, что может все же Тувья получил свой урок и теперь будет хорошей собакой. Помыл я его после этого из шланга во дворе, а отец сказал мне, что теперь Тувья постоянно будет сидеть на привязи и если он еще раз выкинет что-то подобное, то ему конец. Сказать по правде, никакого урока из случившегося Тувья не усвоил, разве что стал еще более сумасшедшим, каждый день, возвращаясь домой, я видел, как он бешено лаял на каждого, кто только показывался на улице, а однажды, вернувшись, я не застал ни его, ни отца. Мама сказала, что приходили пограничники, которые услышав, что он такой зверский пес, захотели мобилизовать его, вот точно так же, как призвали Азит, собаку-парашютистку. И сейчас он пес – следопыт, он кусает террористов, которые пытаются проникнуть через нашу северную границу. Я сделал вид, что поверил, а вечером приехал на машине отец и мама что-то шептала ему в сторонке и он мотал головой отрицая. На этот раз мой отец уехал за сто километров, за Гедеру и высадил Тувью там. Братишка проговорился, что это из-за того, что днем он умудрился сорваться с цепи и укусить муниципального инспектора.
Сто километров – это и на машине много, а если пешком, то в тысячу раз больше, особенно для собаки, каждый шажок которой все лишь четверть человеческого, но через три недели Тувья вернулся. Он ждал меня у ворот школы и даже не лаял, настолько он устал, только вертел хвостом не поднимаясь. Я принес ему воды, и он выпил, наверное, десяток мисок. Отец просто опешил, увидев его.
- Это пес, как проклятие просто какое-то, - сказал он маме, которая сразу же принесла Тувье костей с кухни. Ночью ему разрешили спать со мной на кровати. Он уснул первым и всю ночь рычал и поскуливал во сне, пытаясь укусить всех тех, кто пришел его злить во снах.
А в конце, угораздило его из всех связаться с бабушкой. Он даже не укусил ее, а только прыгнул и повалил на спину. Она сильно ударилась головой, я со всеми помог ей встать. Мама послала меня на кухню принести ей стакан воды, а когда я вернулся, то увидел отца, который вне себя от злости, тащит Тувью к машине. Я даже и не пробовал ничего сделать и мама тоже. Мы знали, что он это заслужил. Отец снова попросил моего брата поехать с ним, но только на этот раз он сказал ему взять автомат. Мой старший брат был штабной крысой, но из-за того, что его часть находилась далеко, ему полагалось носить оружие. Брат поначалу не понял и спросил отца: "Для чего?". А отец ответил, что этот для того, чтобы Тувья прекратил возвращаться.
Они взяли его на свалку в Хирию и выстрелили ему в голову. Брат сказал, что Тувья вообще не понимал, что должно произойти. Он был в прекрасном настроении и очень воодушевился от всей этой свалки. И тут – бум!
С той самой секунды когда брат рассказал мне все это , я практически не думал о Тувье. В прошлые разы я его вспоминал, пробовал вообразить, где он и что делает. Только сейчас уже нечего было воображать, поэтому я старался как можно меньше думать о нем.

Он вернулся через полгода. Ждал меня на школьном дворе. Он тащил за собой лапу, один глаз у него не открывался и челюсть казалась совсем парализованной. Но когда он увидел меня, он так обрадовался, будто ничего и не случилось. Я привел его домой, отец еще не вернулся с работы, и мамы тоже не было дома. Но и тогда, когда они вернулись, то ничего не сказали. Вот так вот. С тех пор Тувья остался с нами, двенадцать лет, пока не умер от старости. Больше он уже не кусал никого. Изредка, когда кто-то ехал по улице на велосипеде или просто шумел, еще можно было видеть, как он, обезумев, атакует изгородь, вот только силы почему-то заканчивались у него на полпути.

перевод с иврита мой

Тувью мне подарил на девятилетие Шмулик Равиа, который был, пожалуй, самым большим скрягой в классе. И вот, как раз в День моего рождения, его собака взяла, да и ощенилась четырьмя щенками. Дядя Шмулика отправился было бросить их с моста Аялон в речку, но Шмулик, который ломал голову, как бы сэкономить деньги за подарок, на который скидывались все одноклассники, взял одного щенка и принес его мне.

Исконно русские натуры,
Бичи, блядищи, палачи
С утра нажрутся политуры
А после дрочат на печи

Их все ебут, они крепчают,
Насрут кольцом,
И если их не привечают,
Убьют свинцом.

А кто помнит старую добрую команду Пикник?

Зажав в руке последний рубль, уйдем туда, уйдем туда,
Где нам нальют стакан иллюзий и бросят льда, и бросят льда.

я это дело художественно обделал:

Зажав в руке то, что имеем
мы тихо шествуем туда,
где нас возможно отогреет
большая теплая пизда