Посвящается доктору Александру Айзенбергу, без которого замысел этого рассказа даже бы и не родился.



Душераздирающе заскрипели ржавые, годами не знавшие смазки, петли, и раздался громовой хлопок подъездной двери, потрясший спавшие в этот ранний час окрестности. В лицо Минету Ссыглеру ударил порыв ледяного ветра, и он с трудом вдохнул промерзший уличный воздух. Переложив в левую руку, в единственной, оставшейся в живых после вчерашней пьянки, перчатке, облезлый портфель, Минет затрусил через подворотню к остановке автобуса.
- А комуй-то, блядь, не спится в ночь глухую, а? – пропитый тонкий голосок обдал Ссыглера термоядерным сивушным выхлопом, и тут же в тощую минетовскую грудь уперлось что-то острое.
В подворотне было совсем темно, Минет поднял глаза и встретился взглядом с заплывшими черными глазками, глубоко сидевшими в монголоидном разрезе.
- И куда ты со сранья поканал, а? - спросил тонкогубый ротик, спрятавшийся между маленьким скошенным подбородком и облезлыми редкими усиками.
- Да это, на работу иду, - Ссыглер посмотрел на прижатое к его груди ржавое лезвие.
- Работник, блядь, сука! От бляди, поди, хуяришь, а? Ну и что, до хуя зарабатываешь-то? Давай-ка, подогрей неимущего, поделись, сука, а то дохуя тебе одному-то будет.
- Да нет у меня нихуя, - трясясь от страха и холода, промямлил перепуганный Минет.
- Не пизди, сука, - лезвие нажало сильнее. – Портфель давай. Открой, блядь!

Вяло пошевелив завернутый в газету бутерброд с растаявшим маслом и мутный липкий стакан, парнишка поднял на Ссыглера черные раскосые глаза.
- Лопатник сюда!
- Чё? - не понял Минет.
- Бумажник, блядь! Кошелек, давай, ебань!
Ссыглер протянул обтрепанный кошелек, набитый истершимися квитанциями. Денег в нем было всего-то десять рублей.
- Котлы снимай, - урка кивнул на протянувшую кошелек руку Ссыглера, на которой блеснули доисторические часы "Победа".
Минет отдал часы.
- Ладно, блядь, иди въябывать, сука. Прославь родину трудом, - грабитель резко толкнул Ссыглера, и Минет, поскользнувшись на прихваченном морозом асфальте, больно грохнулся на задницу. Когда он, выматерившись и потерев ушибленную ягодицу, поднялся, подворотня была уже пуста.
- Чтоб тебе нос откусили и хуй вместо него приделали, ебань косоглазая, - выпустил пар Ссыглер вдогонку грабителю, которого и след простыл, и, в тоскливом молчании, побрел на работу.

В коридорах больницы скорой помощи, где Минет Ссыглер вкалывал младшим санитаром, почему-то всегда воняло кислой капустой, которую долго и упорно тушили на рыбьем жире. И, хотя все окна были закрыты, Ссыглер мерз и постукивал зубами - то ли сквозняк, струившийся из плохо заклеенных щелей, был тому причиной, то ли не проходившее чувство упершегося в грудь острия. А при воспоминании о коричневых пятнах ржавчины на лезвии, его просто передергивало. От беспомощности и пережитой встречи с подошедшей вплотную смертью, руки Ссыглера тряслись мелким тремором, а в области селезенки периодически противно посасывало.

- Санитар, срочно пройдите в приемный покой, санитар, срочно пройдите в приемный покой! - перекрыл постоянно звеневший в пустом коридоре непонятный шум деревянный голос динамика. Минет Ссыглер дернулся, подхватил стоявшую у стены каталку-носилки и заковылял в приемный покой. Лицо человека, которого уложили на ссыглеровскую каталку, даже прикрытое пропитанной кровью бинтовой прокладкой, показалось Ссыглеру каким-то очень знакомым.
- Давай скорей, слышь, бля, в челюстно-лицевую. Скорей давай, что ты еле ползешь! – бил в спину бас дежурного врача, но Минет даже ухом не повел. Брел себе по темному проходу к лифту и все никак не мог вспомнить, где же и когда он видел этого, лежащего сейчас без сознания, тощего больного.
– Надо же, нос тебе оторвали, - сказал ему Минет, и тут пациент внезапно открыл глаза.

Поймав его взгляд, Ссыглер обомлел. Он сразу узнал эти раскосые черные глазки и посмотрел в них, не отрываясь, пока сознание вновь не покинуло урку-грабителя.
Забывшееся было, за начавшейся рабочей суетой, ощущение больно придавившего плоть ржавого железа вспыхнуло вновь с такой силой, что у него перехватило дыхание. Минет дернул плечами и вкатил каталку в лифт. Но вместо второго этажа, где располагалось отделение челюстно-лицевой хирургии, Ссыглер нажал на кнопку подвала, в котором находился морг. Вытолкав каталку из лифта, Минет, не задумываясь, покатил ее дальше по холодному коридору, освещенному люминесцентными лампами - в прозекторскую, мимо бухого с утра в говнище патологоанатома Макарыча.

Двигаясь, как во сне, и шумно выдыхая теплый пар, он перевалил оказавшееся чертовски тяжелым тело с кровати на облезлый, когда-то блестевший никелем, стол, уложил его на спину и притянул ремнями голову и конечности. Лицо пострадавшего было серо-белым, с синюшным отливом. Посинели даже ногти.
- Ну что, блядь, урка - в жопе хуй во рту кожурка? – обратился к нему Ссыглер и попытался пальцами поднять веко. Урка не реагировал, а из-под века на Минета глянул мутный и синюшный белок закатившегося глаза.
- Эй, блядь! - затормошил лежащего Минет. – Ты чё, сука, сдох , что ли? Вот же, ебать тебя налево! – он зашарил пальцами по грязной шее урки, пытаясь нащупать пульс. Биения не было. – Сдох, пидарасина! - решил Ссыглер. - Что же делать-то теперь? Труп на кусочки расчленять и вывозить в портфеле, нахуй? С-сука, обвинят меня теперь, что не повез сразу в челюстно-лицевое, блядь! - бормотал Минет. Взяв со столика с инструментарием причудливой формы пилу, он поводил ей над трупом. На лбу у него, несмотря на холод, выступили маленькие капельки пота.
- Надо бы его раздеть, что ли, - Ссыглер взял с того же столика большущие изогнутые ножницы и разрезал штаны и трусы. Скомкав тряпки и сложив их в оказавшийся под рукой черный полиэтиленовый мешок, Минет уставился на непропорционально громадный, по сравнению с тщедушным телом, обнажившийся хуй. Пошевелил его пальцем, Ссыглер оттянул шкурку и потрогал открывшуюся внушительную головку, а после расстегнул штаны и вытащил свой член, на фоне уркиного причиндала показавшийся жалким отростком.

Обида и злость на валявшееся на столе тело просто душили Минета, ведь его дважды унизил этот вонючий уебок: ограбил, как школьника, да еще и размером пиписки наказал, как слон моську. Взяв двумя пальцами за головку, он с силой растянул член урки, занес над ним ножницы, щелкнул в воздухе два раза и уронил руку. Вытерев пот со лба, Минет вышел из прозекторской и затряс спящего Макарыча.
- Ну эээ-иии, гр-р-р, - сказал обмякший Макарыч не поднимая головы. – А и-и-и-ы-ы, фхуй! Ить нахуй! И захрапел с новой силой.
- Мака-а-а-а-рыч, вставай блядь! - голос Ссыглера вибрировал в унисон с тряской. – Помощь нужна, просыпа-а-айся!
- Нахуй, блядь, пшел, блядь, - невнятно бормотал Макарыч, - Хр-р-р, ссссу-у-ука! Фхуй блдь.
Наконец он с трудом открыл заплывшие глазки, приподнял голову и посмотрел на Ссыглера.
– Чё стоишь, блядь, наливай, - проскрипел Макарыч и его затрясло. – Помираю, нахуй блядь…
- Слышь, Макарыч, бля, - замямлил Минет. – Тут дело хуинное получилось, тело надо бы убрать как-то, а?
- У кого какое тело, это - дело здравотдела, - пробормотал Макарыч, которого начало трясти, как больного паркинсонизмом. – Нале-е-е-й, ебань ты кошачья, - задребезжал он.

Как Ссыглер сгонял и принес из загашника заветную емкость со спиртом, он помнил плохо, его и самого колотило от стресса. Разлив по мутным стаканам, он зажмурился и с натугой влил в себя обжигающее пойло. Следующий промежуток времени был целиком отдан пищеводу, который нужно было заставить не сокращаться и удержать жидкость внутри. Когда же Минет сумел сфокусировать взгляд, он увидел, как бледный Макарыч, который уже не выглядел синюшным и перестал трястись, разлил по второй.
- Макарыч, ты это, не гони лошадей, а? Куда ты спешишь-то? – прохрипел обожженным горлом Ссыглер.
- Давай, давай, давай, не пизди, - скороговоркой забормотал Макарыч и влил в себя второй стакан. Минет выдохнул, задержал дыхание и, предчувствуя худшее, поднес стакан к губам. Но вторая прошла на удивление гладко. По телу разлилось тепло, напряжение отпустило, и Ссыглер сел за стол напротив патанатома. Тот, подняв голову и, вытерев слезящиеся глаза, несколько мгновений молча смотрел на Минета. Тут лицо его словно ожило, глаза стали осмысленными, губы улыбнулись. Он протянул Минету руку и тепло сказал: "Ну, здравствуй!"
- Здорово! – ошарашено ответил Ссыглер.

Налили по третьей и Ссыглер рассказал о случившемся.
- Вижу я этого пидораса, - говорил Ссыглер слушавшему его захмелевшему Макарычу. - Думаю - вот я тебя сейчас по полной программе выебу, чтоб знал, как ножом, блядь, угрожать, завез его сюда, думал наказать, а он, пидорасина, подох к хуям!
- Ну, блядь, подох и хуй с ним. Мир будет чище, - прокомментировал Макарыч и снова налил. Выпив, они, покачиваясь, прошли в секционный зал.
- Ты смотри, вот это хуина у него, я ебу! – удивлся Макарыч, глядя на пристегнутое ремнями к столу тело, нижняя часть которого была абсолютно голой.
- Вот бля, попал я, сука, - пьяный Ссыглер говорил, проглатывая окончания слов. – Разделывать его теперь, нахуй, или чё делать-то?
- Разделывать будем, блядь, хули ты думал, - Макарыч взял в правую руку большие операционные ножницы, нагнулся над телом и рывком сорвал повязку, закрывавшую лицо от глаз до рта. Обнажилась жуткого вида рваная дыра на месте носа, из которой торчали окровавленные обрывки хрящей.
-Так, бля, носа нет, - констатировал Макарыч. – Уши ему тоже нахуй не нужны. Сейчас, сейчас! – Макарыч быстрым движением отхватил щелкнувшими ножницами правое ухо. Раздался хруст, хлынула черная кровь, и вдруг труп открыл раскосые черные глазки и дико заорал.

Горе-медики отшатнулись от стола и пьяный в дупель Макарыч захохотал, согнувшись пополам от смеха. – Да, как же, блядь…гы-ы-ы-ы, ик, как же блядь, пульс-то не проверил даже, ой бля…сейчас уссусь…
- Блядь, заткни его!! Заткни ему ебало! – заорал пришедший в ужас от увиденного Ссыглер. Крик оглушал, урка рвался и метался на столе, пытаясь выдернуть из ремней руки и освободить ноги.
- Чё выебываешься, хуесосина? – спросил изогнувшегося дугой и брызгающего кровью урку Макарыч. Подойдя вплотную к столу, он вытащил из стоявшего рядом ящика рулон клейкой ленты и быстро заклеил орущий рот, стало тихо, слышались только глухое мычание и скрип ремней. Макарыч наполнил шприц мутной жидкостью из маленькой баночки, прижал руку урки и умелым движением воткнул иголку в вену. Потянул назад поршень и, увидев наполнившую шприц кровь, он с силой нажал на него, быстро опорожняя шприц в вену. Урка выгнулся дугой, мыкнул и затих, распластавшись на столе.
-Во, бля, ебать-колотить, - выдохнул Минет.

- Что ж ты, ебаный-смешной, сказал, что он сдох? – Макарыч налил из принесенной с собой в прозекторскую емкости по полной и протянул стакан Ссыглеру.
Выпив, они молча стояли над залившим стол кровью неподвижно лежащим человеком. Алкоголь ударил в голову так, что стоять стало трудно, зато и Макарыч, и Минет почувствовали себя спокойно и уверенно.
- Надо же, какой хуище у него, - Ссыглер снова уставился на повисший член лежащего.
- Хуище блять, хуи-и-и-ще! – запел пьянющий в жопу Макарыч. – Вот ты скажи, на кой хуй ему такой хуи-и-и-и-ще, когда носа-то у него нету, а? И уха нету. Ну, ухо-то мы, положим, пришьем обратно, а вот с носом-то, что делать?
- Что делать, блядь? – ответил еле стоящий на ногах Минет. – На хуй сесть и бегать, блядь. А может, мы ему хуй вместо носа пришьем? А чё блядь, будет красиво!
- Гы-ы-ы, иба-а-ать! – прикололся Макарыч. – А хуйли, давай, бля! Макарыч склонился над уркой.

– Зажим приготовь, бля, - сказал он Ссыглеру. – Да не этот, вон тот, слева. Аха, блядь. Держи наготове!
Макарыч оттянул хозяйство урки и провел по нему скальпелем. Выступила густая кровь. Взяв из руки Минета большой зажим, он пережал им, как шланг, член под разрезом и снова провел лезвием, теперь уже по окружности. Показалось ярко-красное мясо, и Макарыч, взяв ножницы, несколькими взмахами довершил свою скорую работу. Положив отрезанный член на стол около лица с заклеенным ртом, он указал на емкость с бухлом, а Ссыглер разлил остатки. Из среза пиписки жалобно заструился вялый кровяной фонтанчик. Выпив, Макарыч понюхал кулак, икнул и приставил член к рваной ране на лице трупа.
- Гы, бля, ты смотри, просто прикинул хуй к носу, бля! В буквальном, блядь, смысле, - не прекращая веселиться, принялся Макарыч подгонять скальпелем размер раны на лице под диаметр огромного пениса.
- Придержи-ка здесь, - сказал он Минету и начал быстро и умело пришивать. Рваная рана исчезла, а вместо нее появился ряд красивых и ровных швов. Громадный хуище нависал над усиками и лежал на губах урки.
- Глянь, а усы-то теперь под хуем! - ткнул пальцем в урку Минет. - У всех над хуем волоса, а него теперь под хуем!
- Га-а-а-а, - заржал Макарыч и на распев продекламировал:



©2008 Борис Ленский, Александр Козаченко.

* - Борис "ПМ" Ленский
** - народное творчество.

жри меня и я вернусь только очень жри жри когда наводят грусть жирные дожди жри когда метель метет жри когда жара жри когда никто не жрет все прожрав вчера жри когда из жирных мест жира не придет жри когда уж надоест даже тем кто жрет не понять не жравши им как среди огня выжиранием своим ты спасла меня как я выжрал будем знать только мы с тобой просто ты умела жрать как никто другой
(с) Сорокин


-Уху-бля! Уху-бля! Уху-ху-хууу!- глухое уханье ритмично раздавалось из открытого окна и Минет Ссыглер проснулся.
-Чё орешь бля? – приподняв голову, сказал он окну. Минет слышал, что в последнее время в городе стали поселяться совы. А может и филины в таких подробностях он разбирался слабо.
Брезжил слабый рассвет, зеленый дрожащие циферки на часах показывали 4: 57.
-Рано-то как, - подумал спросонья Ссыглер и тут же ощутил такой дикий голод, что ему показалось, что слюна закапала из угла рта, как у собаки Павлова.

-Уху бля!-заорало окно.
-Пууууууфххх ,- донеслось из под одеяла, укрывшего бесформенный ком спящей Кати Диверсантки и Ссыглер рывком слетел с кровати, не дожидаясь, когда до него дойдет последовавший за характерным звуком запах Катиного бздеха.
- Бздо блять ебливое, -бормотал Ссыглер гулко шлепая стоптанными тапками по пути в кухню. Глянув на открытую дверь в ванную, он проколдыбал мимо, решив, что умыться можно будет и потом, не срочно это.
-Не до того, блять,-подумал Минет. Нависавший мощным утесом на семейные матершинные трусы живот не давал отвлечься, гулко урча и булькая в полусумраке малюсенькой загаженной кухни. Взглянув на часы, Ссыглер выхватил из нижнего шкафа кастрюлю и сунул ее под кран, из которого вяло сочилась тоненькая струйка ледяной воды.
-Ебанный ты простатит блять,- сказал Ссыглер крану и, спустив огромные семейники с трудом нашарил скрюченную помятую письку. Привстав на цыпочки и глядя на медленно наполняющуюся кастрюлю, Минет стал ссать в раковину, стараясь попасть слабенькой желтой струйкой в сливное отверстие. Напора у мочи явно не хватало, а самого Ссыглера, тянувшегося на цыпочках, покачивало и струя то разбивалась о кастрюльку, то ударяла в раковину, разбрасывая брызги во все стороны и, временами, попадая в кастрюльку.
Наполнение кастрюли и опорожнение минетовского мочевого пузыря закончилось абсолютно синхронно. Отряхивая на бегу последние капли с хуя, Ссыглер грохнул кастрюлю на плиту, зажег газ и от нетерпения затанцевал на месте. Громадное брюхо колыхалось, ягодицы тряслись, как желе, а тройной подбородок раздулся по-индюшинному. Жрать хотелось невыносимо, брюхо урчало, как уссурийский тигр.
Минет вывалил в кипящую воду из покрытого инеем липкого пакета заготовленные с вечера сорок пять слипшихся пельменей, помешал их, почесал яйца с трудом добравшись до них из-за свисавшего живота и начал готовиться к утолению голода.
Сдвинув локтем в цетр стола мусор и грязную посуду, он освободил место для тарелки, рядом с которой с любовью уложил завернутый в пергамент внушительный кусок масла. Взяв в руку баночку с желто-зеленой подсохшей горчицей, Ссыглер задумался, пожал плечами и отправил ее в холодильник.
-Ну же, блядина, -сказал Минет кастрюле, из которой с шипением перелилась пена и стал с остервенением мешать шумовкой.
Все когда-то заканчивается. В глазах темнело от душившего голода, когда Ссыглер вывалил в тарелку огромный ком пельменей и отрезал половину куска масла. Шумно дыша, словно чувствуя накатывающий оргазм, Минет положил на вершину пельменной горы масло и взял ложку.
Приоткрытая форточка ударила по стене с такой силой, что мелкие осколки покрыли кухонный стол и тарелку, в которую ракетой врезался истерзанный голубь. Взметнулся вихрь из пельменей и стекла, голубь, ударяясь о стены и холодильник, заметался по кухне, а из форточки на Ссыглера глянула защепившая когтями за оконную раму белая сова.
-Уху-хуй бля, -сказала она.
-Ебаная Букля,- затряс головой Минет и, ощущая падающие из волос мельчайшие осколки, тихо заплакал.

Кусок масла отклеился от пропитанных жиром трусов и с громким звуком шлепнулся на пол.

Когда мне стукнуло пять, у мамы обнаружили рак и врачи сказали, что ей необходимо ампутировать матку.
В тот день было очень грустно, все мы поехали в больницу на отцовской "Субару" и ждали, пока врач, со слезами на глазах, не вышел из операционной.
- В жизни не видел такой красивой матки, - сказал врач и стянул с лица белую маску.
-Просто убийцей себя чувствую.

У мамы и вправду была красивая матка. Такая красивая, что больница передала ее в музей. Мы поехали туда в субботу, и мой дядя сфотографировал нас на ее фоне. Отца с нами уже не было. Он развелся с мамой на следующий день после операции и уехал заграницу.
- Женщина без матки: это не женщина. А тот мужчина, что остается с женщиной, которая не женщина, по сути уже не мужчина, - сказал он мне и моему брату и поднялся по трапу самолета на Аляску. – Когда вырастите, поймете.

Комната в музее, с выставленной маткой моей мамы была затемнена, единственным источником света была сама матка, которая слабо светилась, как салон самолета в ночном полете.



****************************************

это начало текста. стоит продолжать?


(с) Этгар Керет.

я лягу спать но спать
но спать не стану
не сыпь мне ссука
соль на рану

Когда соседи погасят свет
Луна красит небо в хрусталь
он видел как из других планет
летит превращаясь в сталь

летит вторгаясь в его тепло
в его дыханье и взгляд
схватило скрутило и унесло
и нет возврата назад

лекальщик вася залупаев
и повариха клава н.
в вокзальной лавке покупают
на ужин ветер перемен

щегол поет из подворотни
бредет похмельный мятый мент
зажав в руке четыре сотни
из лужи глянул васин кент

закаркала сварливо клава
с небес закапала вода
подкралась темень вроде справа
день удалился в никуда

Во глубине сибирских руд
Два старика усердно срут.
Не пропадет их скорбный труд
И дум высокое стремленье –
Говно пойдет на удобренье (1).

* * *

Сумрак расстелется, ляжет туман,
Что там шевелится - зренья обман.
Может, из полночи выпадет к нам
Сущностью черною древний наш срам.

Cтукнет по косточкам, грохнет об стол
Старая корочка, грязный подол.
Спрячься под простынью и не дыши -
Блеклые россыпи тают в тиши.

* * *

Зайдя в подъезд, Муня не стал подниматься к Ссыглеру, а повернул в провонявший застарелой мочой спуск в подвал. Вытаращив глаза и вглядевшись в сгущавшийся с каждым шагом сумрак, Жозел осторожно заковылял по загаженным щербатым ступенькам. От аммиачного смрада заслезились глаза и перехватило дыхание, но он упрямо шел, пока не уперся в прямоугольник, грубо сваренный из ржавых металлических уголков. На покосившуюся конструкцию, которая служила дверью, была натянута дырявая металлическая сетка, закрепленная кусками проволоки и скрутками тонкого телефонного провода. Задвижки не было, и Жозел осторожно потянул за липкую сетку.

Дверь приоткрылась, и из щели понесло сыростью и могильным холодом. Промежуток между мокрой бетонной стеной и кривым уголком был абсолютно черным, ни лучика не вырывалось из подвала старого дома. И тут Муне стало так страшно, что он перестал замечать душившую его прежде вонь, где-то в районе желудка екнуло, судорожно дернулась диафрагма, ноги подкосились, а зассанные штаны неприятно защипали яйца.
- Вот же, в рот тебя ебать, - пропищал севшим голосом Жозел.

Муня прикрыл дверь, судорожно выдохнул и, стащив с головы шапку-гондончик, вытер ей холодный пот со лба. – Надо же, хуйня-то какая, - никогда не вспоминавший о душе Муня вдруг неуклюже перекрестился и попытался сплюнуть через плечо. Липкая слюна повисла на куртке, подмышками зачесалось и потекли противные струйки, и тут Муня внезапно понял, что он не может заставить себя повернутся и пойти наверх, к свету. Непреодолимая сила тянула Жозла вглубь страшного подвала, породившего смутные воспоминания о жуткой крутящейся пирамидке и уходящей во мглу улице с бесполезными фонарями. Он снова взялся за дверь, потом бессильно уронил руку. И тут ему захотелось отлить с такой силой, что он еле успел нашарить и вытащить из прилипших к телу джинсов свое хозяйство.

Струя пошла не сразу и, больно прорвавшись через узкое отверстие (благодаря этому врожденному свойству Жозел был неоднократным чемпионом по пусканию струи в высоту), с силой ударила прямо по хлипкой дверце. Лужа мочи начала постепенно растекаться прямо под муниными ногами. - Сссука, пидарасина ёбаная! – матюгнулся Жозел и резко отпрыгнул, тут же, на ходу, заправляя рубашку. «Сколько хуем не тряси - последняя капля в трусы» - вспомнилась старинная поговорка. Муня потряс хуем и застегнул ширинку, но последняя капля мерзко и холодно расползлась в мокрых трусах.

Стало немного легче, и внутренняя дрожь постепенно унялась. Жозел достал сигарету и, чиркнув зажигалкой, которую он по аналогии с «Зиппо» называл «Залуппо», закурил, тут же поперхнулся и натужно закашлялся. Огонек зажигалки осветил серые, в потеках и выбоинах, стены, неровный земляной пол, усыпанный мусором и кучу чего-то, подозрительно напоминающего человечьи кости. Лужа муниной мочи проявилась мутным пятном. Жозел глубоко затянулся и вдруг резко вздрогнул от неожиданного громового хлопка открывающейся двери парадной. Вокруг немного посветлело, Муня поднял голову и, содрогнувшись, уронил сигарету. Округлый силуэт с метлой, смутно видневшийся наверху, непонятно почему нагнал на Жозла такой ужас, что Муня, не дыша, вжался в холодную, мокрую стену и замер, пытаясь сдержать вновь охватившую его «трясучку».

- Эй, кто там, блядь? – ввинтился в уши мерзкий бабий визгливый голос.
- А ну там, выходи, бля, курят тут, хуерыги! И срут, пидарасы ёбаные! – дворничиха переступала с ноги на ногу, но спускаться и не подумала, да и она не особо любила этим заниматься - из черноты подвала исходил мрачный, поистине сатанинский дух.
- Сталина нет на вас, фулюганы ебаные, он бы вас выеб в грызло, уроды, нахуй!

Муня Жозел не издал ни звука, и, стоя словно истукан, дождался, пока дворничиха не исчезла. Спускаться в подвал Жозел не стал бы и сам, если бы его, подобно нити Ариадны, не вело особое предназначение. Дверь парадной с грохотом захлопнулась, и тут мощным приливом Муню окатила поднявшаяся из глубин вибрирующего кишечника горячая волна. Исчез страх, от похмелья не осталось и следа, подбитый нос перестал болеть, все заслонило и повело за собой великое осознание собственной важности. Забыв о страхе, холоде, сырости и казавшейся теперь такой мелочной обиде на Ссыглера, которого Жозел почти уже и простил, Муня встал пред дверью в полный рост и выпятил хилую грудь.

И когда он увидел мерцающие золотом на темно-синем фоне огненные руны, бросающие отблески на вожделенное мертвое животное, рука его рванула дверь, которая, чуть не рассыпавшись, со скрипом поддалась. «Бафомет, Сатана и Вельзевул! Сабнак, Бельфегор и Бегемот» - шептал Жозел, уставившись в черный, словно космический монолит, прямоугольник прохода. В такой же черноте вращалась пирамидка - воплощение муниного страха, но былого ужаса сейчас и не было вовсе. «Один, Тор, Стрига, Локи, Утбурд, Суккубус! Помогите, мать вашу распроёб» - Муня бормотал увиденные им в ссыглеровском «анускрипте» непонятные слова и имена. Вдруг Муня преисполнился чувством благодарности к Минету, и даже захотел вернуться и все рассказать, однако тщеславие и эгоизм взяли свое.

- Хаймдалль, блядь!- чиркнув зажигалкой и судорожно всхлипнув, Муня шагнул в черный провал и немедленно получил в лицо поток смрадного дыхания, смешанного с картавым гнусавым голосом:
- Даль умег, господин хогоший. И Мамин, тыкскыть, Сибигяк тоже пгеставился. А тог, милстиыйсдарь, ето всего лишь бублик.

Вонючий воздух задул чахлый огонек Муниной «Залуппо» и Жозел в панике крутанул пальцем шершавое скользкое колесико. Тусклый свет появился вновь, Муня вздернул руку кверху, повел по кругу и чуть не уронил зажигалку. Словно явившись из недавнего сна, на Муню красным многоглазием плотоядно уставился жирный паук, вцепившийся в превратившуюся в настоящие канаты паутину, которая свисала с низкого бугристого потолка. Отшатнувшись, Жозел опустил глаза и уткнулся взглядом в смотревшее на него снизу лицо, которое как будто появилось из любимого Муней и Минетом фильма «Рассвет мертвецов». Сквозь спутанные космы просвечивал покрытый гноящимися ранами лоб, а над неразвитым подбородком с сивой клочковатой бороденкой нависал гигантский нос, испещренный волдырями и черными порами. Закисшие белесые глазки уставились прямо на Жозла, который так и остлобенел с зажигалкой в поднятой руке. Раскалившийся корпус «Залуппо» больно обжег кисть.

- Но, хоть Даль и помег, Хаим все же остался. Я - Хаим, позвольте пгедставиться, - донеслось из полумрака старческое шамканье.
- Хаим? – выдохнул Муня. – Жид, что ли?
- Да что Ви, господь с Вами. Какие тут могут бить жиды, у нас юденфгай. Пгозвище у меня такое, за мой, пагдон, акцент.

Раскаленная зажигалка куснула Жозла за пальцы так, что он взвыл, отшвырнул ее и затряс рукой. Огонек погас, но Муня продолжал видеть мерзкую рожу. Темнота не наступила - мутный фосфоресцирующий свет струился от стен и потолка.
Гниющая образина придвинулась к самому рту Жозла и дохнула вопросом:

-А Ви соссно, кто будете, судагь? Электгик? - липкая шершавая клешня схватила Муню за руку.
От смрада свет перед глазами померк, Муня попытался отшатнуться и еле слышно промычал:
- Сам ты хуектрик блять. Я принц Уэльский по имени Пиздрагон. Граблю убери, слышь, бля?
- Князь! - радостно заорал подвальный абориген Хаим. – Ваш-шь-ство! – он попытался вытянуться в струнку, выпустил мунину кисть и, отдав честь, гнусаво запел:



- Какими судьбами к нам, Вашьство? - внезапно прервал завывание Хаим. - Неужели?
- Крысу ищу. Ты не видел? - Муне наконец удалось немного отодвинуть лицо от ходячего зомби, но Хаим тут же ухватил его за пуговицу на куртке и стал ее судорожно крутить трясущейся рукой.
- Кгысу? Да их тут лови - не хочу, хоть отбавляй! Все-таки может Ви не совсем князь, Вашьство? Надо же, кгыса?!
- Да князь я, хуязь, бля! Гушгынский этрап, нахуй! Сатрап, во! Мне нужна ТА крыса.
- Ой, таки-да князь! ТА кгыса, боже милстивый! – радостно запричитал Хаим и приглашающе замахал рукой. – Я так и знал, я так и знал!

Муня молча пошел за стариком, замотанным в вонючее драное тряпье. Мрачные стены, светившиеся тусклым светом, казалось, впитали в себя многолетнюю вонь, перед глазами Жозла мутилось и он уже не понимал, видит ли он на самом деле или просто воображает облепивших щербатые нечистые стены пауков, змей и шевелящихся червей. Вдруг под ногами чавкнуло, и Муня, глядевший на стены, пролетел, споткнувшись обо что-то мягкое, вперед на пару метров и замахал руками, хватаясь за воздух и пытаясь не упасть. Под ногами снова смачно чавкнуло, за подошвой потянулось что-то липкое, и вонь свежего говна перебила даже смрад Хаима. Оглянувшись, он увидел, что споткнулся о такое же тощее, грязное и заросшее существо, как и его проводник. Создание сидело на корточках и срало. Вонь от субъекта исходила неимоверная.

- Ах ты, ёбаный засранец! - Муня пытался отскрести говно от подошвы. – Пиздопроушина ебливая!
- Ин-на, блть, хуйлоблпидрёбн, - вступило в контакт существо.
От злости Муня ощутил прилив сил, перестала мучить вонь, забылись мокрые, обоссанные штаны. – У-у-у, с-сука… - Муня занес было над сруном ногу в испачканном ботинке, однако провожатый Хаим оказался тут как тут:
- Да шо Ви, шо Ви, Ваше Вашьство, это же милейший Афанасий Онуфгиевич! Ну-с пегебгал чуток, дело житейское, хе-хе-хе…бивает.
- Блпидруебублтьнауй! Науй! – заорал Афанасий Онуфриевич на Муню, осекся и завалился в кучу собственного дерьма.
- Ебануться, бля, - Муня сплюнул. Злая эйфория внезапно кончилась, а перед глазами снова волнами поплыли стены, пауки, щупальца, клешни и оглушительно завоняло.
- Издегжки, Ваш-шь Високогодие. Не поймите пгевгатно… - залебезил Хаим, но Муня лишь махнул рукой и пробормотал: «Хуятно. Пошли, что ли?»

И они пошли по бесконечным темным переходам, то оказываясь в кромешном мраке, то снова выходя на светлые участки. Свет хоть временами и появлялся, но, казалось, ничего не освещал, воздух с каждым шагом все сгущался, и Муне уже мерещилось, что он плывет в густой смрадной жиже, легкие у него отказали, и он все пытался расправить жабры, вспомнив о читанной в далеком детстве книжке о человеке-амфибии. «Ихтиандр – в жопу ёбаный скафандр» - пронеслась неуместная мысль. От напряжения он перестал различать мерзких существ на стенах, все силы вложив в движение вперед и, когда их уже не осталось, путники, наконец-то, пришли к массивной железной двери, изготовленной из ржавых проклепанных железных листов.

- Где крыса, образина ебаная? Ты куда завел меня, хуйло? Это что еще за ёбаный бункер тут? – от усталости голова у Жозла кружилась так, что казалось, еще мгновение - и она отлетит от тела…
- Ви пгедвзято относитесь к пгостому пгивгатнику. Я хоть и отбиваю повинность, но человеческий облик ишё не потегял… - донеслось из беззубого провала рта.
Муня тщетно пытался сфокусировать взгляд хоть на чем-то.
- Издержки, блядь! - рявкнул он. – Где мы?
- Удивляете, Князь. А может, ви и не князь никакой? - лукаво подмигнул Муне нагнаивающимся глазом будто вовсе и не уставший Хаим.
- Князь, хуязь – какая тебе, нахуй, разница? Аль-Хаким би-Амруллах, сука!

Поднявшееся раздражение поглотило последние капли энергии, Муня уже ощущал себя выжатой тряпкой для вытирания ног, валяющейся у порога, и поэтому совершенно не испугался, решив, что внезапно появившееся над дверью синеватое облако и в нем – жуткая рожа - существует лишь в его воображении. Голову жителя подземелья венчало криво надетое на рога ржавое дырявое ведро, и из разверстой пасти, с торчавшими оттуда гнилыми обломками клыков, вырвался трубный глас: «Клюуууч!»
- Какой еще, в пизду, ключ? Хуй тебе, а не ключ! – заорал Муня в сторону облака и погрозил кулаком.
- Ви очень эксцентгичны, Ваше Високопгевосходительство, - успокоительно прошамкал Хаим, и, спустив драные штаны, присел возле железной двери. Обнажились серые ягодицы, покрытые сеткой рваных чесоточных расчесов и россыпью разнокалиберных прыщей, подземный житель поднатужился, закряхтел, и с вонью и треском изверг сложно закрученную твердую какашку, которая по виду действительно напоминала ключ. «Ну и засранцы, бля!» - поразился Жозел.

- Пгошу Вас, Ваш-шь-ство, Князь!
- Что, срать? Я уже посрал! – соврал Жозел. Присесть и испражниться в публичном месте и в присутствии посторонних он не смог бы ни при каких условиях, хотя, в принципе, подперло.
- Да нет же, не «сгать», как Ви некоггектно вигазились, не «сгать»!
- А шо?
- Ви сами знать должны.
- Сейчас как въебу, блядь!- Муня вновь ощутил приток силы. Поднимавшаяся злость и всплывшая изнутри обида переполнили Жозла.
- Все магистгу гасскажу, все-все-все! - визгливо заквакал Хаим.
- Открывай, сука, а то убью, к ебеням! – истошно заорал Муня, схватив его за расползающиеся вонючие тряпки.

Провожатый испуганно сжался и попытался что-то промычать, но тут атмосфера вокруг как будто бы изменилась. Откуда-то подул слабый жидкий ветерок, а в сиянии над дверью, отодвинув монстра в ведре-шлеме, показался лик еще более отвратный: оплывшие щеки покрывали волосатые бородавки, на лбу краснел гигантский чирей, однако слипшиеся и блестящие от сала космы были аккуратно зачесаны назад, а сама физиономия источала непоколебимое самодовольство и уверенность.
- Ма-а-а-а-гисг, - гнусаво заблеял согнувшийся в каральку Хаим. - Щас он тебе, - погрозил Муне кулаком обнаглевший бомж.
-Так-с, Апостол Мартемьянович, вижу, куролесить изволите? А ну-ка, текст зачитать! - рявкнул Магистр.
Хаим согнулся еще больше и с завываниями и дрожью в голосе затянул:

Гадом буду я, бля буду, только пусти,
В свою веру меня не крести!
Дураки да Штыки, да Госстрах, да Собес,
Елы-палы, сыр-бор, темный лес!..(2)

- Свободен! - коротко проскрипел в его сторону Магистр.
- Но, Магистг, это ж лже-Князь явно… К-как свободен, вообще, что-ли? – с надеждой спросил старик.
- Во-о-о-обще? Ишь ты, наглец какой! А ну, бегом арш! Ко входу, службу служить.
- Слушаюсь, Вашевество, - старик удалился, бормоча под нос какие-то матюги.
Муня, так и не отошедший от сумасшедшей злобы, бесстрашно уставился прямо в глаза «пахана», как мысленно прозвал он Магистра.
- Уж простите его, негодника, дорогой мой друг. Служба, знаете ли, не сахар у него.
- Ну и? Открывать будешь или реверансы надо отбить? - грубо ответил Жозел.
- Ну, полно Вам, если не хотите подобрать ключик, который предложил Вам дорогой наш Апостол Мартемьяныч, Герасим Вам откроет. В светящемся облаке «пахан» уступил место рогатому дылде-Герасиму, и тот, поднатужившись, потянул массивный рычаг. Дверь с грохотом опустилась на цепях, подняв тучу пыли, и Жозел вступил в неожиданно теплый коридор, освещенный горевшим в помятых ведрах деревянным хламом.

Продолжение следует.

(1) Фольклор.
(2) Тимур Кибиров, «Лесная школа».

©2008 Александр Козаченко, Борис Ленский.

Прекрасное Далеко,
Не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко,
Жестоко не будь…(1)

Сизый мутный туман клубился у входа в пещеру в горах Тора-Бора, где веками жил и трудился, во имя Аллаха, Пердипратух Али ибн Хуссними-оглы - великий маг, факир и алхимик. В такт туману мерцал и вибрировал портал–пизда в глубине кельи волшебника. Из пизды торчало гигантское ржавое зеркало Куско, по которому струились голубые молнии.

Старый Пердипратух уже битые сутки, кряхтя, потея и матерясь на фарси, арабском и недавно изученном нохчийн мотт (2), безуспешно дергал свой вялый отросток, пристально глядя в бездонное влагалище межпространственного туннеля, где между лопастей зеркала чернела неизмеримая пустота. Немилосердно терзаемый хуй алхимика безжизненно висел, несмотря на все усилия, еще даже более сморщившись, а огромная пизда и не думала оживать. Демон Пидорас-ал-Коголь (3), вызов которого и был целью всех этих магических экзерсисов, так и не появился. Единственными результатами неимоверного напряжения физических и магических сил волшебника стали лишь дрожь в онемевшей от непрерывных трудов конечности да еще крошечная белесая капля.

Внезапно Пердипратух почувствовал, что его настойчиво призывает какой-то Голос. Будто что-то желанное и сокровенное из самого прекрасного далека послало ему сигнал. Пытаясь определить источник и энергетику этого зова, Пердипратух затрясся и начал совершать перед пиздой магические пассы при помощи рук. Портал вдруг засветился, сверкнул и извергнул в пещеру волну запаха. Из влагалища, раздвинутого лопастями ржавого медицинского инструмента, донеслось: «Мэн кэми фарси бэлэдям коджа хасти?». Оттуда, из черной бездонной дыры, пахнуло вонью гниющей крысы, обоссанными лифтами, не стираными неделями носками, перегаром, отдающими керосином многолетними слоями протухших объедков, а после донеслось на неизвестном языке:

Он террористов в сортире мочит...
Не чешет яйца и хуй не дрочит… (4)

Зов усилился, и вдруг хуй Пердипратуха молниеносно окреп, судорожно дернулся, сам по себе изогнулся и с силой изверг разлетевшуюся брызгами мутную струю. От неожиданности Пердипратух подпрыгнул, а его чалма, слетев с плешивой макушки и размотавшись в полете, скрылась в затянувшей ее черной дыре.

Он неизменно пиздит по делу:
У тех - отнимет, на всех - поделит! (4)

- визжал и хрипел ужасный голос. «Вай-вай-вай, шома коджа мирид?» - взвыл старик, лицо его исказилось и стало лиловым, дрожащие руки потянулись к порталу, борода колыхалась и блестела в отсветах сверкающего входа в бесконечный туннель. Призыв постепенно вытеснил все, что было в мыслях мага, и Пердипратух, вдруг почувствовав совершенно непреодолимое желание запрыгнуть в черную гигантскую пизду целиком, понял, что этот собачий сын, членоголовый и многояйцевый Пидорас-ал-Коголь, сыграл над ним его же злую шутку.

Слепой прозреет, ослепнет зрячий:
Владимир Путин - не хуй собачий! (4)

- ревел, усиливаясь, зов, исходивший из портала.
«Комаааак!» - заорал Пердипратух и, поскользнувшись в накапавшей ему под ноги белесой жиже, дергаясь, замахал руками.

- Ста-а-анешь пидора-а-асо-о-ом! - протяжно и хрипло зарычал Голос. Висевший в воздухе проход в пространственно-временном континууме завибрировал и засветился розовым, по внутренней поверхности ржавых лопастей приглашающе побежали, исчезая в бесконечности, синенькие огоньки. Завыл, повышаясь в тоне, затягиваемый в вагину спертый воздух пещеры, поток усилился, а со столов, звеня, покатились пробирки, кружки Эсмарха, бутылки Клейна и прочая алхимическая дребедень. Борясь с энергетическим потоком, исходившим из пизды, натужно загудел добытый в боях с Врагами Веры трофейный генератор. Наконец, поток набрал силу, приподнял Пердипратуха, медленно перевернул его и с натугой согнул пополам. «Боро гом шооооо!» - заорал несчастный волшебник и провалился целиком в параллельную вселенную, развернувшись задом и подергиваясь в конвульсиях.

«Кхррр! Уип!» - вагина резко захлопнулась, и в пещере стало тихо и темно. Портал закрылся, а искореженные части зеркала Куско застряли намертво между захлопнувшихся, как капкан, половых губ.

* * *

- Да ёбаное же ты хуйло, нахуй! – грязный, жилистый кулак Минета Ссыглера со всего маха врезался в пластмассовое уродство, сделанное в виде Чебурашки мастерами Жмеринского комбината детских игрушек. Будильник был многофункционален – в анальное отверстие ушастого можно было вставить карандаш и, нажав на кнопку на макушке, поточить; круглый лик зверя представлял из себя циферблат без стекла, с нарисованными мизерным треугольным носиком и парой косых бельм. Две погнутые стрелки наискосок перечеркивали их – часовая отсутствовала.
– Как же ты заебал меня, нахуй! – прибор лопнул, словно яичная скорлупа и печально рассыпался по тумбочке невзрачной кучкой пластмассовых деталек.

Моргая спросонья, Минет Ссыглер, весь перекосившись, сел на разложенном «вертолете» и перднул. Минет попытался потянуться, но вместо этого, перднув еще раз, уставился на Катю, с которой они вдвоем теснились на узеньком лежаке и, протерев слезящиеся, закисшие глаза, с неохотой встал. События прошедшего вечера вспоминались смутно и отрывочно, как темный ночной кошмар. В комнате воняло, от холода пробирала дрожь. Перегар, смрад, застарелый пот и миазмы пропитавшего все дыма дрянного курева смешались в неописуемый ароматический коктейль.

Отвернувшись от Кати, Минет посмотрел в грязное окно и перевел взгляд на подоконник. Там стояли обгрызенный и многократно обоссанный кошкой кактус и вчерашняя, на треть заполненная мутной жидкостью, трехлитровая бутыль, закрытая пластмассовой крышкой, почему-то оказавшаяся здесь. Видимо, намечалось продолжение банкета в комнате, но об этом не осталось никаких воспоминаний. Минет вернулся к ложу любви, которое он почему-то называл «шканарь», и с силой затряс бесформенную неподвижную тушу, прорисовывавшуюся под заштопанным одеялом.

- Вставай, тварь, - прохрипел Ссыглер. – Где Жозел, блядь? В ответ раздался треск громкого бздеха и на Минета накатила такая вонища, что он отшатнулся, с трудом выпрямился, вышел из комнаты и побрел к совмещенному санузлу. «Вот уебан» - подумал Минет, спотыкаясь, - «хорошо, хоть бухла чуть оставил, ебак малохуйный. Отхлебнул, видать, сам и уебал, хуй мамин». От сухого ночного послевкусия хотелось блевать.

Сгорбившись и покачиваясь над обросшим зеленовато-коричневой коростой унитазом, Ссыглер долго ссал, затем слил воду из ржавого ведерка и подошел к умывальнику, который отличался от унитаза лишь формой. Минет попытался плюнуть в раковину, но на губах повисла и стала бесконечно тянуться липкая, как клей, слюна. Открыв кран и присосавшись к ржавой пиписке смесителя, Минет прополоскал пересохший рот, затем высморкался и посмотрел в зеркало.

Рожа, глянувшая на него оттуда затуманенным взглядом воспаленных, с красными прожилками, бельм, была вполне привычной, изученной за столько лет совместной жизни и даже, в чем-то, любимой. Выдающийся сизый, пористый нос, одутловатые щеки, покрытые пегой, растущей островками, щетиной, компенсировались могучим высоким любом мыслителя с характерными залысинами. Форма черепа впечатляла настолько, что ее не портили даже глубокая ямка на макушке, в связи с которой Ссыглер, в свое время, получил кликуху «Залупоголовый», и жидкие мышиные волосики, окружавшие лысину. «Побриться не помешало бы, блядь» - подумал Минет, потерев щеку и передернулся от скрипа щетины.

Решившись, он медленно достал из потрескавшегося граненого стакана станок с безопасной бритвой и покрутил мордой перед зеркалом, примериваясь. Затем, смочив липкую щетину, он нанес первый удар. Брился он долго, рука тряслась и дрожала, и Минет несколько раз порезался. Бросив станок, Ссыглер еще раз внимательно осмотрел себя в зеркале и, внезапно, сам себе понравился.

«Ебаться в телевизор, а даже вполне, вполне…» - Ссыглер поднял трясущуюся тощую конечность и, согнув ее в локте, напряг жалкий горбик бицепса. От приступа нарциссизма у него встал хуй и он, несмотря на лежавшую в комнате подругу, начал было дрочить, как вдруг мускул сжался в катышек и правую руку свела судорога. «А-а-а-а-ай, бля-а-а-а-а-а» - завопил Минет, начав кружиться и метаться по крошечной грязной ванной и долбить по сведенной мышце ребром левой ладони. Вся нехитрая утварь оказалась на полу, а граненый стакан, в котором содержались общая зубная щетка и древний, задроченный бритвенный прибор, полетел прямо в заляпанное зеркало, которое раскололось на несколько частей, обрушившихся в грязную раковину.

Когда среди загаженного сортира раздался звон битого стекла, судорога, схватившая руку, прекратилась, но все внутри замерзло и будто бы окостенело. Настала такая гнетущая тишина, что даже с улицы не доносилось ни звука. Ссыглер замер, насторожившись, и тут раздался оглушительный хлопок, от которого заложило уши, помутились остатки сознания и пошла кровь из носа. Ничего не видя, Минет почувствовал себя, словно прохожий, на которого с пятого этажа упал презерватив, наполненный водой. Он испуганно заморгал, хотя узрел сдвинувшиеся слои Хаоса вовсе не глазами. Наваждение длилось доли секунды, а после, с печальным затихающим звуком, Минета Ссыглера придавила тьма.

* * *

Дикая тошнота и муть гиперпространственного перехода медленно отпускали, рассасываясь, и Пердипратух попытался осмотреться. Зрение наконец-то удалось кое-как сфокусировать, и тогда маг увидел нависший над ним поблескивающий свод, с большим грязно-серым кругом в зените. Тут в нос шибанула такая едкая вонь, что сознание вернулось к кудеснику окончательно. Выловив плававшую рядом чалму, Пердипратух напялил ее на лысую голову.

- Ай вай вай, агярь мумкене беман комак конид та бэ шармута беравам, - обратился Пердипратух к жидкости, в которую он погрузился по грудь. От миазмов исходивших от жуткого раствора сознание вновь помутилось, и волшебник, из последних сил, попробовал выполнить несколько магических пассов. Ничего не помогало. Отчаявшись, он, как обычно, решил применить радикальное средство и зашарил в необъятных мокрых шароварах в поисках сжавшегося в точку хуя. Нащупав безжизненный отросток, Пердипратух начал конвульсивно мастурбировать. Результата не было: видимо, ядовитые испарения напрочь блокировали его магические способности.

- Ман джахонгардам кус эль эхток! - кудесник шагнул к прозрачной завесе, окружавшей его. Завеса была твердой и непроницаемой, за ней шевелились какие-то непонятные образы. И вдруг Пердипратух понял все, недаром же столько лет он дрочил на осколок окаменевшего кала с вершин Тора-Бора, в надежде добыть философский камень: он, подобно некоторым магам-неудачникам древности, попал в бутылку. Точнее, в бутыль, по замкнутому контуру которой и металась теперь все его магическая энергия. Выбраться было невозможно, осталось только понадеяться на то, что пленившему его могущественному многозалупому Пидорас-ал-Коголю не были чужды какие-то слабости, на которых можно было бы успешно сыграть.

Вдруг бутыль-ловушка затряслась, завибрировала, ядовитая жидкость залестнула Пердипратуха с головой, и тут на мага уставились чьи-то огромные, немигающие глаза.
- Пидорас-ал-Коголь! - промолвил волшебник, и согнулся, как только возможно, дабы задобрить могущественное божество. - Хьакъ долуш ца лела хьо. Хьо х1унда ца теша. Доккха баркалла. Суна иза оьшура.Вай цхьаъ хила деза. Суна хьан мот дика ца хаьа. Х1ун башхалла ю. (5).


* * *

Катя Диверсантка сжала хуй в кулаке и потянула его к губам. Не видя себя, она каким-то образом знала, что выглядит гламурно, являясь украшением роскошного пентхауза. Сон был цветным и ярким: смуглый, усатый и накачанный парень, то ли грузин, то ли чеченец, положил руку на затылок Кати и потянул ее голову к своему великолепному хую. И вдруг, в последнюю секунду, передумав, он рывком перекинул Катюху на колени и вошел в нее сзади. Хуй его был толще и длиннее, чем у друга семьи Муни Жозла, и въезжал он ей то в пизду, то в жопу, доходя при этом будто бы до самого сердца. Горячий кавказец временами прерывал действо и спускался полизывать Кате, тыкая горбатым носом в анус, отчего та возносилась прямо в астральные сферы…

И вдруг все сломалось. Какие-то страшные люди в черном ворвались в роскошную спальню, и автоматные очереди сначала превратили в крошево огромное оконное стекло, а затем, изменив траекторию, прошили тела любовников. Оглушительный грохот выстрелов, звон битого стекла и бесконечная боль пресекли так и не успевшую набрать полную мощь серию многократных оргазмов…

Катя проснулась от мощных звуков бьющегося стекла и собственного же бздеха и, не открывая глаз, хлопнула рукой рядом с собой. Не обнаружив любимого, она, продрав глаза, уселась на «вертолете» и оперлась о его спинку. Скривившись, Диверсантка засунула руку между толстых, слоновьих ног и заскребла там, чувствуя болезенные расчесы, оставляемые ногтями. Лобковые вши, которых сладкая парочка никак не могла вывести (Ссыглер даже сжег однажды себе волосы на лобке), были настоящим бедствием.

В гудящей голове затухали спутанные воспоминания о чем-то хорошем и желанном, так неожиданно и страшно прерванные. Катя попыталась удержать и осмыслить все это, но не смогла – головная боль и жестокое похмелье раздавили все мысли и воспоминания. И все же, чувственный, эмоциональный след так и не исчезал. И вот, смутно вспомнив качественный секс, кружевные простыни, шелковые покрывала и огромное окно с видом на прекрасный город, Катя осоловелым взглядом окинула привычный интерьер, ничего общего с мимолетными видениями не имевший. Маленькая убогая комнатушка с раздолбанным грязным столом, пыльный и засиженный мухами древний телевизор, куча каких-то банок и пустых бутылок в углу, вонючий складной «вертолет», а котором она сидела и рваный, съеденный молью ковер на стене ничем не напоминали гламурный пентхауз.

От интоксикации и холода – в ноябре еще не топили – Катю била мелкая дрожь. Сильней закутавшись в драное одеяло она, чтобы хоть как-то отвлечься от безысходной картины, уставилась в грязное, в потеках, окно, за которым шевелилась серая беспросветность.
На ободранном подоконнике чах в битом стакане обгрызенный кактус, в луже кошачьей мочи лежала потрепанная жизнью, будто сбежавшая с живодерни, кошка, а за ней стояла убитая на две трети трехлитровая бутыль мутного самогона, принесенная вчера Жозлом для поимки демона. Взглянув на бутыль, которая, по идее, должна была оставаться на кухне, она вспомнила всё – Таро, дохлую крысу, разбитое радио, внезапный порыв Муни и, что самое обидное – абсолютно нулевой результат…

Катя вздрогнула – в бутыли что-то резко булькало и шевелилось. Резво вскочив с «вертолета» и задев задницей телевизор, она подбежала к подоконнику и, напрягая зрение, вгляделась в залапанное бутылочное стекло – в мутной жидкости прояснился злобного вида крошечный старичок, с седой спутанной бородой до колен, в размотавшейся чалме и каких-то диких необъятных штанах. Старик, посинев от натуги, явно ругался, стенки сосуда вибрировали, доносились незнакомые приглушенные гортанные слова. Дед дергался и колотил руками по поверхности самогона, доходившему ему до груди. Он безуспешно кидался снова и снова на скользкую отвесную стенку, пытаясь на нее взобраться. И тут, сквозь пелену похмельного тумана в голове, до нее, наконец, дошло.

Катя нежно погладила пузырь и, аккуратно подняв, прижала его к лицу. Джинн уставился на Катю, замер, а затем смиренно опустил голову. «Привет, Хоттабыч» - прошептала Катюха, проникшись к старику, заключенному в бутыли, особенной нежностью и приязнью. И представила себе манящие перспективы: «Ягуар» в гараже, Ссыглера в гробу, Жозла в ошейнике, лабиринт из пентхаузов, горы шуб и табуны приапических мускулистых горцев. А также собственные роскошные формы, но только отнюдь не во сне. «Получилось, получилось, получилось!» - прижав бутыль к огромным обвисшим грудям, она пустилась в пляс по затрясшейся от топота комнате.

Продолжение следует.

(1) - ©Ю.Энтин.
(2) – чеченский язык.
(3) – Рас-аль-Голь (араб.) – голова демона.
(4) - ©Беломорс.
(5) – (чечен.) Ты себя ведешь не достойно. Ты что не веришь, большое спасибо. Мне это нужно было. Мы должны быть едины. Я плохо знаю твой язык. Какая разница.

©2008 Александр Козаченко, Борис Ленский.

Ссыглер был трезв и зол. Потыкав ключом в невидимую замочную скважину, он со скрипом распахнул символическую квартирную дверь и зашарил по стене прихожей в вечных поисках выключателя. Кати дома не было. Подруга отправилась, скорее всего, на вечернюю работу – ближайшую «стометровку». Или к Муне Жозлу – другу семьи.
«Ёбаная блядь!» - в сердцах крикнул Минет в пустоту коридора и решил нажраться.

Втянув носом квартирную вонь, он, передернувшись, вошел в кухню и включил свет. Засветилась тусклая, обсиженная мухами, лампочка, и от горы грязной посуды на столе опрометью рассыпались в разные стороны прусаки и тараканы.
Вытащив из холодильника деформированный пластмассовый пузырь, наполненный желтой жижей - вонючим разливным пивом, Минет добавил туда технического спирту из заветной бутылки. Глубоко вдохнув чарующие запахи, перебившие кухонные миазмы, он даже немного успокоился, предвкушая вечернее расслабление с пивком перед телевизором. Тем более, что недавно, по слухам, подключили порноканал.

Минет сплюнул в кухонную раковину, взболтал до пены пиво со спиртом и прошел в комнату. Стоявший там старенький ящик хоть и совсем дышал на ладан, но все еще вполне сносно показывал. Ссыглер уселся поудобней перед экраном в провонявшем мочой, пердятиной и блевотиной кресле и, порывшись в куче бумажного хлама на изрезанном и покрытым сигаретными ожогами журнальном столике, извлек липкий пульт. Сделав большой глоток и скривившись, Ссыглер нажал на кнопку.

Пройдясь по каналам, Минет не нашел ничего, кроме помех и каких-то ебланов в шортиках, бегавших по травке и перекидывавших ногами друг другу мячик. Никакого порно не было и в помине. Футбол же Минет Ссыглер презирал.
«А-а-а, бляди, наебали меня, су-у-уки!» - как ребенок, завопил Ссыглер и заколотил кулаками по подлокотникам. Обмотанный изолентой, для крепости, пульт упал со стуком на пол, а на экране появилась вдруг какая-то осмысленная картинка. Минет, сделав второй глоток и немого успокоившись, философски решил довольствоваться тем, что есть.
Распалив сигаретку, Минет, поперхнувшись, закурил.

Изображение, поначалу размытое, сфокусировалось. Некто лысый, но с всклокоченной бородой и немытым хвостом, стянутым грязной цветной резинкой, вещал, потряхивая внушительным брюхом:

в поле гнутся овощи воет конопля
волки за околицей пежут журавля
под кривой акацией хвост загнув стволом
чешет яйца палкою дядька чернозем

дядька чернозем ты мне в хуй не вперся
в твоей жопе мышка пляшет гопака
дядька чернозем ты хоть бы подтерся
на-ка вот возьми же листик лопуха

В зале раздались жиденькие аплодисменты, оператор обвел взглядом камеры полупустой зал, где сидели какие-то совсем сопливые мелкие дегенераты с кольцами в губах и носах, проколотыми бровями и расстегнутыми ширинками мешкообразных штанов; на микроцефалических бестолковках топорщились разноцветные ирокезы или свисали грязными плетями негритянские косички-дрэды. Над жалкой молодой порослью криво возвышались такие же, как и чтец-декламатор, неопрятные надменные личности в засаленных пиджачках. Поэт закончил чтение.
«А теперь, дорогие друзья, мы продолжим наш вечер, посвещенный русскому прогрессивному сюрреализьму в поэзии» - прогундосила ведущая (видимо, тоже поэтесса) с гигантским доминирующим шнобелем, прыщами и стрижкой «под горшок».

- А вот хуй тебе в грызло, ёбань кошачья, сама продолжай! – Минет поэзию, особенно всякую сюр-сосюр, не понимал и, по его же определению, «на хую вертел». Глотнув из пузыря и сморщив физиономию, Ссыглер стукнул пультом о журнальный столик. Видимо, только таким образом от старого ящика можно было теперь добиться чего-либо, кроме помех и футбола. Телевизор щелкнул и, с опозданием, среагировал.

На полянке, среди какой-то невнятной растительности, резвились дети. «Ну-у-у, блять поганая, нахуй» - подумал Минет. Помимо поэзии и футбола, Ссыглер ненавидел лютой ненавистью две вещи: детей и собачий лай. Глядя на хаотично бегающие цветы жизни, Ссыглер подумал о Кате. Несмотря на пятьдесят абортов, сделанных ею от Ссыглера и друга семьи Муни Жозла, Катя все же хотела ребеночка. Минет представил себе, как по их халупе будут бегать отпрыски Жозла и, забыв про телевизор, начал изводить себя этими мыслями. Пиво-форте постепенно пропитывало мозг, и злость опять начала достигать опасного накала. Однако, представив себе, что на самом-то деле Жозловы отпрыски плавают сейчас где-то в канализации или дальше, в городском отстойнике, он остыл, отвлекся от дум и взглянул на экран. Там дети в совершенно идиотских костюмах плясали вокруг костра вместе с переодетыми в такие же дурацкие тряпки взрослыми и распевали песни, показавшиеся Ссыглеру сквозь алкогольную пелену совсем бессмысленными. Кто-то бездарно имитировал драку на деревянных мечах, кто-то стрелял из луков по мишеням. На некоторых было напялено что-то вроде средневековых доспех.

Ссыглер неожиданно увлекся и, затягиваясь привычным вонючим дымом, стал смотреть дальше, вспомнив, что в детстве обожал, помимо онанизма, стрелять из рогатки по воробьям и голубям. Он делал определенные успехи и даже приносил домой свежую дичь. В телевизоре двое детей, одетые в костюмы, мальчик – гнома, а девочка – эльфийки, стали рядом и начали по очереди читать куплеты взрослому дяде в костюме орка. Все прервали свои дела и уставились на малышей.
Начала девочка:

Вышел из-за Мордора
Дядька Горгорот
И засунул гоблину
Хуй свой прямо в рот.
Расступилось облако,
Рассеклась земля
А из носа гоблина
Вылезла сопля.
А глотнувший тонику
Дядька Арагорн
Втиснул в жопу гномику
Негасимый горн.
Гномик бзднул нечаянно
И раздался гром
Орк дрочил отчаянно
На говнища ком.
Выстрелил по яблоку
Словно Вильгельм Телль
Смелый дядька Леголас,
Взяв анальный гель.
Орку смазал жопу он,
Вставил туда хуй.
Тут приперся Смиагорл -
Пидор-обалдуй.

Все запрыгали и зааплодировали, костер взорвался треском и искрами, а мальчик в гномьем облачении продолжил:

Чаща раздвигается,
Иволга поет.
Арагорн качается,
Гномика ебет
Кошка на окошечке,
На полях арбуз,
А у мандовошечки
В жопе аркебуз.
Из канавы выскочил
Дяденька Горлум
И из жопы выпустил
Пули три дум-дум.
Кошка-мандавошечка
Аркебуз сосет,
Вышел из окошечка
Дядька Хуеглот.
И на церкву белую
Дрочит Дядька Хуй,
Пахнет тухлой серою
Дядька Пиздодуй…

- А-а-а-а-а-а-а-а, заебали, хуеглоты позорные, - заорал Ссыглер и, резко поднявшись, с силой бросил пульт от телевизора об стену. Пульт разбился вдребезги, черненькие пластмассовые кусочки разлетелись по всей комнате, а телевизор переключился на следующий канал. Там, на фоне хоругвей, глубокомысленно и веско вещал какой-то румяный, плечистый, здоровенный дед с белой бородой, разодетый, словно Дон Кихот, в железяки, подобно некоторым детям из предыдущей программы. Голова закружилась, затошнило, и Ссыглер плюхнулся обратно в кресло. Блеванув через подлокотник на пол, Минет снова уставился в экран. Немного полегчало, но мир кружился вокруг все сильнее и сильнее. Тошнота опять накатывала мерзкими приливами. Дым дешевых сигарет и вонь, исходившая из банки с окурками, выворачивали наизнанку.
- Ну, блять, пидарасина бородатая, хоть ты стихами не пизди тут, уёбок, блять, - прохрипел Минет, обтерев с подбородка блевотину.

- Вобьем в мертвое тело кубизьма, атеизьма и дарвинизьма осиновый кол! Смерть Гарри Поттеру! - пророкотал рослый бородатый дедуган в кольчуге и остроконечном шлеме, с силой ударив бронированным кулаком по трибуне. Хрупкая конструкция с треском раскололась. «Вобьем! Вобьем! Смерть сатане!» - за трибуной послышались гулкие мужские голоса и тяжелые, звенящие хлопки. Рослые амбалы такого же вида, стоявшие в шеренге позади оратора, одобрительно ухали и громко хлопали в железные ладоши. Минету стало что-то совсем муторно. "Гойда! Порвем иудам гузно!" - провозгласил Дядька Черномор.
"Гойда!" - хором отозвались витязи.

«Все равны, как на подбор, сука, орангутанги ебаные, бля» - пронеслось в голове. Ссыглер сделал глубокий судорожный глоток пива и вдруг почувствовал, что привычный мир словно повернулся к нему новой, ранее неизведанной стороной. Огромный, закованный в металл Черномор, подмигнув, ступил из телевизора прямо в комнату, затрясшуюся от тяжеленных шагов, навстречу Минету, который оцепенел от осознания полнейшей своей беспомощности. Воля и способность к действиям оказались совершенно утраченными. Витязи на заднем плане скрестили руки на груди и похабно ощерили свои обезьяньи хари, предвкушая зрелище. С грохотом упали железные штаны Дядьки и обнажился огромный эрегированный УдЪ, поднявшийся из чащи седой волосни, а грибообразное навершие гигантской елды налилось кровью и посинело.

В голове Ссыглера загремели рифмованые строки, предвещая неизбежное:

Румян и статен Дядька был.
И нехристей ебать любил.
Анчутку грубо он загнул
И свой могучий удъ воткнул.

Иуду драть - святое дело.
И витязь, возбудившись зело
Усилье вдруг не рассчитал
И жару крепко наподдал.

Вдруг из дупла изверглись разом
Все накопившиеся газы
Гузно распухло, как нарыв,
И прогремел ядрёный взрыв.


©2008 Александр Козаченко, Борис Ленский