А еще я в субботу вечером был на квартирном концерте Сергея Бабкина.

Удивительный человек - прекрасный актер, отличные песни, и при этом такой интравертный, как только отложил гитару, такой внимательный ко всему, что ему говоришь потом на кухне или за сигаретой.

Удивительный подход - он собирает залы по 500 и больше человек, а потом устраивает квартирники - человек для 40 максимум; и выкладывается там не меньше. Он говорит - ему это самому нужно, такой формат.

Удивительная публика - ни молодых панков, ни восторженных девочек - этакий клуб авторской песни 70х - 25-30 летние, семейные, бородатые, умные, почти трезвые.

Вот, поэтесса Vero4ka писала о его московских квартирниках, лучше и не скажешь:

Он весь жилы одни, вены выпуклые: руки, голосовые связки, пульс у виска, ноги босые... Я прихожу тщательно облицованная – на случай знакомых, и понимаю, что невидимка здесь, потому что не знаю ни единого человека, вообще ни единого, даже не представляю того, кто пригласил.

Кровообращение народа... атмосферу хочется хватать и рулонами сворачивать – до того тепло, дымно, смешливо, свойски, разнолицево, многоголосо, - на робкую просьбу о чае мне делают кофе с ромом с темным шоколадом; на робкое стояние у двери мне уступают место.

Я сажусь совсем близко к выходу, где было место; выясняется юноша с журфака, его девушка; красивые фотограферши; печальные толстяки, накрашенные дамы за тридцать; маленькие девочки; говорят, в комнату не пускают больше сорока человек, но ощущение, что тут полгорода.

Он садится на сундук под лестницу, в полуметре от меня. Его всего трясет; от пальцев ног до желваков под кожей; он действительно нереально волнуется, и это потрясает, потому что нас сорок, а не сорок тысяч, как могло бы быть без труда.

Я сижу все два с половиной часа сантиметрах в сорока от его правой ноги, и вижу капельки пота сквозь белила, белое ухо, а сразу за ним – пунцовую темень, выбеленные краской виски под шапкой, и – когда он встает, - татуировку над пупком.

Как бы объяснить – тут дело не в фанатизме, а в том, что последний раз, когда я его видела – в ДК Горбунова, из-за спин, софитов, рук, мобильников с камерами, криков и охранничьих морд – мне трудно было представить, что он умеет сидеть босой на грязном сундуке под лестницей с куклой, что он умеет не уметь, запинаться, забывать слова, улыбаться лучезарно, хоть и потемневшими от краски зубами, что он умеет дрожать, кричать, краснеть за ушами – даже не так: что он умеет позволять, чтобы это видели, что ему нравится без микрофона, с рукопожатиями, с разговорами с Верочкой в первом ряду:

Ему драйвово; он не делает перерывов, он то встает, то слезает, то ставит на сундук табуретку; у меня стойкое ощущение дежавю и того, что кто-то разрисованный и мокрый уже пел мне про обугленных солдатиков на парашютиках в неимоверной сталинской квартире, такой, как старая моя.

Ты сидишь, и тебе стереозвуком в оба уха льется что-то такое честное и слитное, что хочется вырезать вот этот конкретный кусок реальности перочинным ножом и повесить себе над кроватью, и чтобы было только, продолжалось, не кончалось никогда.

Я тут совсем не буду рассыпаться жемчугом; я просто о том, как важно быть хорошим человеком, когда ты уже штатный бог. Как невероятно смывать на кухне грим и жать мокрой рукой ладошку непонятной высокой мне с голубыми ресницами, в это время доносясь из каждого киоска. Как важно зарабатывать много больше, чем ты можешь потратить, не попросив ни копейки за два часа самого невероятного мономюзикла с сундуком, куклой, лестницей, двумя гитарами и вибрирующей сонной артерией под горлом. Чтобы юноши тебе хлопали через девушек, лежащих у них на плече, а девушки краснели от твоих подмигиваний, чтобы вместо софитов настольные лампы на шкафах, чтобы уходили, пытаясь не опоздать на поезд из Питера («Из Пииитера приехали! Ленинграаада!» – потрясенно тянет Отец), а друг твой с давно телевизионным лицом подпевал тебе у полок, и никаких тебе плюшевых медведей, оцеплений и усилителей, а только ноги босые и люди в гитаре, и почтительное молчание между строк.

И чтобы эта с ресницами шла потом через улицу домой с твоим рукопожатием в кармане и альбомом в рюкзаке и думала – Господи, спасибо тебе, не простудиться бы ему, мокрому насквозь, с несмытыми висками белесыми, пахнущему потом и коньяком. Только бы ему не простудиться, Господи, а ты не покидай меня, раз уж взялся вести за ворот, только не покидай, хорошо?..