В ходе живого обсуждения Собачьего сердца (всем участнегам огромное мерси, я использовал Ваши мысли, выдав за свои), всплыла тема "Смерти автора". Вот, ниже - моя попытка прояснить, кто убил автора, и за что.

По выражению Ролана Барта, "что касается Текста, то в нем нет записи об Отцовстве"

Само понятие "смерти автора" возникает, разумеется, в постмодернизме. Постмодернизм в принципе отвергает классическую интерпретацию всего, о чем бы ни шла речь – в том числе и понимание текста как созданного автором «произведения». Постмодернизм исходит из того, что смысла нет, окончательного значения ничто не имеет, ничто не является вечными ценностями, все в человеческой культуре – лишь предмет для игры. Поэтому и постулируется "смерть автора" - ведь "присвоить тексту Автора - это значит... застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо" (Барт).

Важнейшим выводом из данной установки является идея о порождении смысла в акте чтения, понимаемого Деррида как "активная интерпретация", дающая "утверждение свободной игры мира без истины и начала".
Но это не значит, что смысл порождается читателем, что читатель превращается в автора. Автора теперь нет вообще, смысл в тексте теперь вообще не зависит от субъекта - ни от автора, ни от читателя.
По Деррида, реально имеет место не интерпретационная деятельность субъекта, но "моменты самотолкования мысли". "Уже не "я", а сам язык действует" (Барт). Барт также утверждает, что "ценнейшее орудие для анализа и разрушения фигуры Автора дала современная лингвистика, показавшая, что высказывание как таковое - пустой процесс и превосходно совершается само собой, так что нет нужды наполнять его личностным содержанием говорящих".
Самодвижение языка отмечено И.Бродским: поэт есть "средство существования языка. ...Язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку". Аналогично Сартр формулирует тезис о том, что язык есть "саморазвивающееся безличное начало, действующее через и помимо человека, ... героем становится язык"; Барт ссылается на идею Малларме о том, что "говорит не автор, а язык как таковой".
Валери подчеркивал чисто языковой и как бы "непреднамеренный", "нечаянный" характер его деятельности и во всех своих прозаических книгах требовал признать, что суть литературы - в слове, всякие же ссылки на душевную жизнь писателя - не более чем суеверие.

Барт приводит также метафору, для понимания того, о чем идет речь: «В исследованиях последнего времени демонстрируется основополагающая двусмысленность греческой трагедии: текст ее соткан из двузначных слов, которые каждое из действующих лиц понимает односторонне (в этом постоянном недоразумении и заключается "трагическое"); однако есть и некто, слышащий каждое слово во всей его двойственности, слышащий как бы даже глухоту действующих лиц, что говорят перед ним; этот "некто" - читатель (или, в данном случае, слушатель). Так обнаруживается целостная сущность письма: текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора, однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель. Читатель - это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении, только предназначение это не личный адрес; читатель - это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст. Однако рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора».

То есть читатель - просто место, в котором появляется смысл текста. "Всякий текст вечно пишется здесь и сейчас"

Вот то же «Собачье сердце», к примеру. В произведении, наверняка даже помимо воли самого Булгакова, пересекаются множество сюжетных линий – гностический миф о противоборстве Творца и его творения; русский сюжет о пропасти между народом и интеллигенцией, между мыслящими людьми и властью; футуристические кошмары в духе Уэллса о созданном в лаборатории человеке-монстре; пьеса одного из современников Булгакова, где разруха действительно предстает в виде злобной старухи с клюкой; произведения самого Булгакова, например вышедшие годом ранее «Роковые яйца»; наверняка в «Собачьем сердце» можно найти еще десятки сюжетных линий, от греков и Библии до журнала «Безбожник». И эти сюжетные линии, появившись в произведении, вступают между собой во взаимодействие и борьбу, текст живет уже по своей внутренней логике. Поэтому с точки зрения постмодернизма не имеет смысла искать, что хотел сказать автор. Важнее – что в этом тексте может прочитать каждый читатель, тот смысл, который конструируется каждый раз, когда текст встречается с новым читателем.

По-моему, здесь Воннегут подобрал очень хорошую метафору для объяснения того, как действует тоталитарное сознание, сознание, так характерное нашему веку, от революционеров всех мастей до Свидетелей Иеговы и православных бабулек, отказывающихся принимать ИНН.

Тоталитарное мышление можно уподобить системе шестеренок с беспорядочно отпиленными зубьями. Такая кривозубая мыслящая машина, приводимая в движение стандартными или нестандартными внутренними побуждениями, вращается толчками, с диким бессмысленным скрежетом, как какие-то адские часы с кукушкой.
Босс из ФБР ошибался, думая, что на шестернях в голове Джонса нет зубьев.
Вы законченный псих, -- сказал он.
Джонс не был законченным психом. Самое страшное в классическом тоталитарном мышлении то, что каждая из таких шестеренок, сколько бы зубьев у нее ни было спилено, имеет участки с целыми зубьями, которые точно отлажены и безупречно обработаны.
Поэтому адские часы с кукушкой идут правильно в течение восьми минут и тридцати трех секунд, потом убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на две секунды, правильно идут два часа и одну секунду, а затем убегают на год вперед.
Недостающие зубья -- это простые очевидные истины, в большинстве случаев доступные и понятные даже десятилетнему ребенку. Умышленно отпилены некоторые зубья -- система умышленно действует без некоторых очевидных кусков информации.
Вот почему, например, Рудольф Гесе, комендант Освенцима, мог чередовать по громкоговорителю произведения великих композиторов с вызовами уборщиков трупов...
Так я ближе всего могу подойти к объяснению тех легионов, тех наций сумасшедших, которые я видел в свое время.
И поскольку меня некому похвалить, я похвалю себя сам -- скажу, что я никогда не прикасался ни к одному зубу своей думающей машины, она такая, как есть. У нее не хватает зубьев, бог знает почему, -- без некоторых я родился, и они уже никогда не вырастут. А другие сточились под влиянием превратностей Истории. Но никогда я умышленно не ломал ни единого зуба на шестеренках моей думающей машины. Никогда я не говорил себе: "Я могу обойтись без этого факта".

Вчера Курт Воннегут скончался в возрасте 84 лет. Несколько дней назад он упал у себя дома в Манхэттене и получил черепно-мозговые травмы.

На мой взгляд, Бойня №5 – одна из самых честных книг о войне. Хотя именно ту войну, Вторую Мировую, Курт называл единственной войной, за которую не стыдно. Первую Мировую он называл «первой неудавшейся попыткой самоубийства», вторую - "Великой бойней". Или «Большой петардой». Не обошел он вниманием и Вьетнам. Эту войну он называл временем, "когда экскременты влетели в вентилятор".

Вьетнамская война не затянулась бы надолго, если бы людям от природы не было свойственно думать: все, кого я не знаю и не желаю знать, не стоят внимания, даже если они умирают в муках. Некоторые представители человечества боролись с этой совершенно естественной склонностью и проявляли жалость к несчастным чужакам. Но вот о чем свидетельствует История, о чем История кричит во весь голос: «Их всегда было так мало!»

Только он мог писать о страшном с такой убийственной иронией.

Один из тех, кто зашел воспользоваться туалетом, был автором страшных рассказов, по которым было снято множество фильмов ужасов, пользовавшихся неслыханным успехом. Я вспомнил, что читал несколько его книжек во Вьетнаме – как ни в чем не повинных людей убивали ожившие мертвецы, разгуливавшие с топорами, кинжалами и прочим оружием.
Одну из книжечек я передал Джеку Паттону, а потом спросил, какого он о ней мнения. Но не стал ждать ответа, а сказал сам:
– Не стоит трудиться, Джек. Я сам знаю. Ты чуть не лопнул со смеху.
– Это не все, майор Хартке, – ответил он. – Я придумал, про что ему надо написать в следующей книжке.
– Про что? – спросил я.
– Про Б-52, – сказал он. – Кругом сплошная кровь и расплющенные кишки.

И он был очень человеколюбив. Я редко встречал писателя, которому было бы столь явно не все равно, что происходит с планетой и с человечеством. Особенно неравнодушен он был к тем, кого называл «простой люд». Идеи Воннегута могли бы стать основой для действий политика – если есть еще политики, которые видят целью своей деятельности заботу о справедливости. И принесение пользы. Впрочем, не только для политиков – и для ученых, и для всех, от кого что-то зависит. То есть для многих из нас.

Было или не было в Америке моей юности что-нибудь такое, что теперь вызывает у меня ностальгию, или ностальгия вызывается тем только, что сама юность для меня давно в прошлом? Да нет, все же было тогда нечто, пробуждающее чувство тоски, с которой трудно бороться, - была свобода незнания, что человек очень скоро сделает нашу влажную, голубовато- зеленую планету непригодной для того, чтобы на ней жить. И ничто нас не остановит. Мы так и будем плодиться, словно кролики. Так и будем забавляться диковинками техники, не задумываясь об ужасных непредусмотренных последствиях. И довольствоваться чисто косметическими мерами, когда разваливаются наши города. И оставлять на земле горы ядовитого мусора, которые сами же нагромоздили, мало заботясь о том, как бы от него избавиться.
Если лет через сто на нашу планету явятся пилоты летающих тарелок, ангелы или еще кто-то и обнаружат, что мы вымерли, как динозавры, какое бы человечеству следовало оставить для них послание, может быть, выбив его аршинными буквами на скалах Большого каньона в Аризоне?

Ветхий старичок предлагает вот этот текст:

МОЖЕТ, НАМ БЫ И УДАЛОСЬ ВЫЖИТЬ,

ЕСЛИ Б МЫ НЕ БЫЛИ ЧЕРТОВСКИ ЛЕНИВЫ И ЛЕГКОМЫСЛЕННЫ.

А еще можно добавить:
И ЕСЛИ Б НЕ ОБОЛЬЩАЛИСЬ ВСЯКОЙ ДРЕБЕДЕНЬЮ.

Вспоминая о похоронах Айзека Азимова, Воннегут говорил: Когда несколько лет назад мы чтили память Айзека, то я произнес речь и сказал: «Айзек сейчас на небесах». Я не мог придумать ничего более смешного для аудитории гуманистов. Но это сработало — они заулыбались. Если я когда-нибудь умру, то надеюсь, что кто-нибудь скажет: «Курт сейчас на небесах». Это моя любимая шутка.

ай-яй-яй, если я с английского все правильно понял, то орбитальный телескоп Хаббла, который так воспел в своей "Апельсиновой девушке" Юстин Гордер, это Око Вселенной, с помощью которого можно увидеть свет звезд, отстоящих от нас на миллиарды световых лет, то есть свет, которому почти столько же лет, сколько самой Вселенной - этот телескоп может погибнуть в ближайшую декаду. Отказало питание.

Телескоп Хаббл — космический орган чувств — написал он. Думаю, я понимаю, что он хотел этим сказать. Может быть, человечество не видело ничего особенного в том, что вокруг земного шара стал вращаться телескоп Хаббл, в 1990 году у нас было много мощных телескопов и космических кораблей. Но это был огромный скачок в мировое пространство! Люди от лица всей Вселенной попытались получить ответ на вопрос: что же такое представляет собой эта Вселенная. Ни больше ни меньше! Вселенной понадобилось более пятнадцати миллиардов лет, чтобы сконструировать нечто столь совершенное, как око, которым она смогла увидеть самое себя!


http://www.cnn.com/2007/TECH/space/...a.ap/index.html

Знаете, мы ведь не можем иметь все, что нам хочется. Быть человеком порядочным - значит понять это и принять, а не добиваться невозможного любой ценой.

Не той - в продолжение темы про то, что Человека можно уничтожить, но его нельзя сломить


-- Крыса, -- сказал О'Брайен, по-прежнему обращаясь к невидимой
аудитории, -- грызун, но при этом -- плотоядное. Вам это известно. Вы,
несомненно, слышали о том, что творится в бедных районах нашего города. На
некоторых улицах мать боится оставить грудного ребенка без присмотра в доме
даже на пять минут. Крысы непременно на него нападут. И очень быстро
обгложут его до костей. Они нападают также на больных и умирающих. Крысы
удивительно угадывают беспомощность человека.
В клетке поднялся визг. Уинстону казалось, что он доносится издалека.
Крысы дрались; они пытались добраться друг до дружки через перегородку. Еще
Уинстон услышал глубокий стон отчаяния. Он тоже шел как будто извне.
О'Брайен поднял клетку и что-то в ней нажал. Раздался резкий щелчок. В
исступлении Уинстон попробовал вырваться из кресла. Напрасно: все части
тела и даже голова были намертво закреплены. О'Брайен поднес клетку ближе.
Теперь она была в метре от лица.
-- Я нажал первую ручку, -- сказал О'Брайен. -- Конструкция клетки вам
понятна. Маска охватит вам лицо, не оставив выхода. Когда я нажму другую
ручку, дверца в клетке поднимется. Голодные звери вылетят оттуда пулями. Вы
видели, как прыгают крысы? Они прыгнут вам на лицо и начнут вгрызаться.
Иногда они первым делом набрасываются на глаза. Иногда прогрызают щеки и
пожирают язык.
Клетка приблизилась; скоро надвинется вплотную. Уинстон услышал частые
пронзительные вопли, раздававшиеся как будто в воздухе над головой. Но он
яростно боролся с паникой. Думать, думать, даже если осталась секунда...
Думать -- только на это надежда. Гнусный затхлый запах зверей ударил в нос.
Рвотная спазма подступила к горлу, и он почти потерял сознание. Все исчезло
в черноте. На миг он превратился в обезумевшее вопящее животное. Однако он
вырвался из черноты, зацепившись за мысль. Есть один-единственный путь к
спасению. Надо поставить другого человека, тело другого человека, между
собой и крысами.
Овал маски приблизился уже настолько, что заслонил все остальное.
Сетчатая дверца была в двух пядях от лица. Крысы поняли, что готовится.
Одна нетерпеливо прыгала на месте; другая -- коржавый ветеран сточных канав
-- встала, упершись розовыми лапами в решетку и сильно втягивая носом
воздух. Уинстон видел усы и желтые зубы. Черная паника снова накатила на
него. Он был слеп, беспомощен, ничего не соображал.
-- Это наказание было принято в Китайской империи, -- сказал О'Брайен
по-прежнему нравоучительно.
Маска придвигалась к лицу. Проволока коснулась щеки. И тут... нет, это
было не спасение, а только надежда, искра надежды. Поздно, может быть,
поздно. Но он вдруг понял, что на свете есть только один человек, на
которого он может перевалить свое наказание, -- только одним телом он может
заслонить себя от крыс. И он исступленно кричал, раз за разом:
-- Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все
равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не
меня! Джулию! Не меня!

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

-- Я предала тебя, -- сказала она без обиняков.
-- Я предал тебя, -- сказал он.
Она снова взглянула на него с неприязнью.
-- Иногда, -- сказала она, -- тебе угрожают чем-то таким... таким,
чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты
говоришь: "Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим, сделайте
с таким-то". А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была
только уловка, что ты сказала это просто так, лишь бы перестали, а на самом
деле ты этого не хотела. Неправда. Когда это происходит, желание у тебя
именно такое. Ты думаешь, что другого способа спастись нет, ты согласна
спастись таким способом. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком. И
тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе.
-- Думаешь только о себе, -- эхом отозвался он.
-- А после ты уже по-другому относишься к тому человеку.
-- Да, -- сказал он, -- относишься по-другому.

Джордж Оруэлл, "1984"